"Теоретик!" - подумал Бурнин.
И не то чтобы он не любил теории. Штабист по призванию и образованию, он понимал это стремление Балашова к теоретическому анализу, но в последнее время он видел, что оперативное руководство боем соединений и частей не оставляет времени для теоретических расчетов.
Спокойный, всегда готовый к любой внезапности, принимающий мгновенные решения, практик штабной работы, генерал Острогоров Бурнину казался при существующей обстановке самым нужным, почти что незаменимым. Как же Генштаб ставит над ним человека, который не испытал ни горечи поражений первых недель войны, ни опыта выхода из окружений, не выстрадал трудного умения выстоять, не пошатнуться под страшным ударом стального молота в грудь!..
"Обида будет великая нашему Острогорову! - подумал Бурнин. - Не к добру это в штабе. Ведь так все сработаны были, так как-то сжились".
Гул зенитных орудий в районе дороги умолк. Они тронулись дальше. Генерал продолжал расспрашивать Бурнина. Вопросы его касались не только новых родов оружия, он спрашивал и о характере и степени боевой подготовки поступающих пополнений, об отношениях между командирами в штабе армии…
Глубокой ночью они повернули с шоссе на сельский большак, на котором машину бросало, как лодку в высокой волне.
- И много таких дорог? - спросил Балашов. - Большинство?
- Пожалуй, - ответил Бурнин.
В ту же минуту, спустившись в лощину, машина захлюпала в вековечном болотном месиве, и вся колонна остановилась. Оказалось, что впереди застряли машины с боепитанием. Водители во мраке ночи вдоль дороги рубили деревья и подстилали гать.
- А если завтра идти в наступление, товарищ майор, ведь на эти дороги ляжет тройная и четверная нагрузка… Как же тогда? - вдруг задал вопрос Балашов таким тоном упрека, как будто именно он, Анатолий, и был виноват в том, что наши дороги так плохи.
- Тут ополченские части стоят, товарищ генерал, - невольно оправдывая кого-то, возразил Анатолий. - Эта дорога - их дело, не нашего, а Резервного фронта.
- А в нашу армию тут же идет боепитание?
- Частично. Процентов на двадцать пять.
- Н-да… Значит, удельные княжества на Руси? - иронически вздохнул генерал. - Пойду размяться, - сказал он, выходя из машины.
- Все по-старому! - ворчал генерал, наблюдая работу шоферов на дороге. - Да, по-старому… А по-старому-то нельзя! Сегодня подгатим, а завтра опять подгадим… Все авось да авось, а с авося-то как бы не сорвалось!
- Так точно, товарищ начальник! - неожиданно громко выкрикнул рядом какой-то боец, не разобрав в темноте знаков различия на петлицах Балашова.
- Что "так точно"? - спросил генерал.
- Складно сказали, а складное слово-то молвится неспроста: в нем правда! Каждую ночь вот так - то в одной, то в другой лощинке, а Смоленщина вся на увалах да на лощинках… Вот то-то! Нешто так навоюешь… На прошлой неделе в такую же вот грязюку диверсант колючек насыпал - десять машин из строя! Вот те авось!
- Вот так, товарищ майор! - словно опять-таки укоряя Бурнина, сказал его спутник.
И Анатолий был рад, когда под утро они добрались наконец до штаба фронта, куда прежде всего явился вновь назначенный генерал.
В тот же день, уже в штабе армии, Бурнину довелось быть случайным свидетелем первой встречи Острогорова с Балашовым, когда тот вошел в избу, занимаемую начальником штаба.
- Вот видишь, прислали меня, - поздоровавшись, виноватым каким-то тоном сказал Балашов.
Угрюмый и угловатый, смуглый до черноты, от притока крови к лицу Острогоров почернел, казалось, еще больше. На его худой шее, как челнок, вверх и вниз засновал кадык.
- Ну что ж, поработаю под твоим руководством, - сказал Острогоров, и эти его слова прозвучали каким-то насмешливым вызовом.
- Я, Логин Евграфович, не сам напросился на эту должность, - резко вспыхнув, сказал Балашов. - Назначил Генштаб. Я ехал и волновался. Ведь я человек, что называется, "необстрелянный", мне бы к тебе под начало, а член военного совета Ивакин и командарм Михаил Михайлович встретились мне в штабе фронта, подбодрили. Говорят: у тебя, мол, помощник будет опытный, умный, мол, ты не робей! Я так обрадовался, что буду работать со старым товарищем…
Острогоров от этих слов его будто смутился.
- Ты, Петр Николаевич, не так меня понял как-то, - возразил он. - Да что ты, право! Я тоже рад…
Но, несмотря на явное желание Острогорова найти новый тон, он так и не поднял глаз. Со своего огромного роста он, стоя у стола, смотрел не в лицо собеседника, а в карту, лежавшую перед ним.
"Может быть, в самом деле это уже неотъемлемая и неодолимая штабная привычка - смотреть в карту", - думал Бурнин. Он чувствовал себя среди них не на месте и ускользнул при первой возможности, оставив своих генералов наедине, чтобы по приказанию Острогорова подать материалы для информации нового начальника штаба детально о всей обстановке.
"Ничего, - думал он, утешая себя, - обойдется! Поговорят, припомнят былое, сойдутся, сдружатся!"
Обстановка и состояние армейских частей в момент, когда Балашов принимал штаб армии, были сложные.
В ходе двухмесячного Смоленского сражения их армия понесла большие потери. Последний, десятидневный натиск в направлении Духовщины, который отвлек к северу фашистские войска из-под Ельни в момент удара другими армиями на Ельнинский выступ, еще больше ослабил численный состав частей и соединений. Бойцы и командиры устали. Переход к обороне, которая длилась уже четвертый день, хотя и дал передышку, но не улучшил положения с личным составом. Пополнения подходили пока малочисленные. По-видимому, фашистское наступление на юге оттягивало туда основные массы резервов Главного командования. Резервы фронта, должно быть, были невелики, а может быть, даже исчерпаны.
Единственные пополнения, которые прибывали в последнюю неделю, - это были части из Резервного фронта: запасники и московские ополченцы. Эти люди готовы были стоять против фашистов до последнего вздоха, но было бы с чем стоять! Ни автоматического стрелкового оружия, ни достаточно минометов. Даже простых винтовок и то не всегда хватало. Артиллерия частично вышла из строя и требовала ремонта или в большом количестве была захвачена немцами в период смоленских боев. Оставалось менее десяти орудий и минометов на километр фронта…
Вот что представляло собой состояние армии.
Когда из Ставки получили приказ остановить наше наступление в районе Ярцева - Духовщины и закрепиться, - во многих частях, по ходу боя, позиции оказались на этот момент не очень удачны. Но никто не разрешал малейшего отхода, даже малым подразделениям и даже ради того, чтобы улучшить позиции. Выступы и углы оставались опасными изъянами в линии фронта, однако какое-то фетишистское отношение к самому слову "отход" не давало возможности их устранить, а выровнять линию фронта продвижением вперед не удавалось. Несколько внезапных бросков на отдельных участках силами от роты до батальона не дали никаких успехов.
Сведения, поступавшие через разведку, говорили о том, что немецкие части на этом участке также потрепаны и устали. Но явным было преимущество немцев в технике: плотный автоматный и пулеметный огонь, насыщенность артиллерией и минометами, высокая маневренность в переброске резервов на опасный участок боя. Их пехоту поддерживали танки и авиация, которых у наших почти не было.
Такую картину рисовал перед новым начальником штаба армии генерал Острогоров, когда Бурнин, возвратясь, подал штабную документацию.
- А как у нас дело с командным составом? - спросил Балашов.
- Не сберегли мы командный состав, - признал Острогоров. - Не сумели сберечь. Храбрые были люди. Ответственность на себя принимать не страшились, но понимали ее однобоко - как личную смелость. Пример показать стремились бойцам, вылезали вперед. Так и устав велит, и уж очень терзала всех злость на это проклятое отступление… Пока спохватилось командование, а командиров повыбили…
- Да-а, новых-то сразу не вырастишь, - задумчиво произнес Балашов. - А все-таки уточни: какова же картина?
- Картина такая, что одним из полков в дивизии подполковника Лопатина командует старший лейтенант Усман Усманыч Каримов, отважный и умный татарин, казанский студент, коммунист, но человек с активным туберкулезом легких, ранен легко в шею, остался в строю. Заменить бы его, да некем. В полку его любят, а "полк" весь - шестьсот человек! Вот тебе и уточнение, Петр Николаевич!
Бурнин отметил, что тон их беседы стал деловым и спокойным, хотя Острогоров по-прежнему не смотрел в лицо Балашову.
- А комвзводами, - продолжал Острогоров, - всюду в полках и почти по всем дивизиям у нас около половины - старшие сержанты и даже сержанты. Но теперь уже это люди с опытом, по опыту можно бы всех их во младшие лейтенанты. Я бы лично представил, хотя у многих образования маловато… Да ты, наверно, ведь сам захочешь проехаться по дивизиям, поглядишь. Я тебе так только, в общих чертах…
- Товарищ майор, прикажите дать чаю покрепче, - попросил Балашов.
Обстановка стала совсем уже мирной, когда Балашов и Острогоров перешли к стенной карте со стаканами чаю в руках.
"Ничего, обойдется! - обрадовался Бурнин. - Мягчеет наш Логин Евграфович! Чаем распарило, и отмяк!" - усмехнулся он про себя.
- Вот тут две дивизии есть у нас посильнее и покрепче: левофланговая - полковника Чебрецова, где наш майор Анатолий Корнилыч Бурнин был начальником штаба, и крайняя с правого фланга - полковника Мушегянца. Они численно тоже ослаблены, но сохранили командный состав, четкое управление, дисциплину, сберегли свою артиллерию. Из восьми сохранившихся наших дивизий эти две - самые сильные. Одну дивизию мы потеряли в боях под Смоленском: полегла до последнего, вместе со штабом, прикрывая отход нашей армии. Пополнений мы просим у штаба фронта…
- Командующий сказал мне сегодня - дадут. Им обещали передать из Резервного фронта, - сказал Балашов.
- Что до меня, я бы пополнил в первую очередь самые обезлюдевшие дивизии - Лопатина, Дубравы и Старюка. Вот они, в центре армии, - указал Острогоров по карте. - Кстати, должен сказать, тут, на правом крыле, особенно у Мушегянца, Лопатина и Дубравы, коммуникации слабы. В ходе последних боев они форсировали речку Топь. Мосты сожжены. Навели мы две переправы. По ним и идет подвоз боепитания и продовольствия, а дороги болотисты, слабы.
Бурнин попросил разрешения доложить о только что полученном донесении как раз в эту ночь в район, о котором шла речь, не успели перебросить все грузы до налетов вражеской авиации. Мясо и хлеб на тот берег теперь будут доставлены только к вечеру.
- Значит, надо еще навести переправу, - строго сказал Балашов. - Заметьте себе, товарищ майор. Как же так - не кормить бойцов?! Надо немедля такие непорядки устранять.
- Да там ведь дорог нет, Петр Николаевич! А что без дорог переправы! Понтонов-то хватит. А там на три дивизии две дороги, - пояснил Острогоров, сердито взглянув на вмешавшегося Бурнина.
Он вдруг снова застыл и ушел в себя.
- Прикажешь сейчас представить тебе начальников отделов и служб? Кстати, можно спросить у начинжа, что он с дорогами тут посоветует, - сказал Острогоров, по-прежнему спрятав свои глаза.
- Вызывайте начальников, - согласился с ним Балашов.
К вечеру Балашов в сопровождении Бурнина и командиров инженерных войск выехал в дивизии для ознакомления с обстановкой на местах.
Новый наштарм подкупал своей простотой. Он совсем не стеснялся расспрашивать о войне, как фронтовой новичок, но вместе с тем проявлял широкие знания и оперативную распорядительность, однако же в иных случаях, не смущаясь, просил совета у младших. Один из командиров дивизии, полковник Дуров, узнав Балашова, был и обрадовав и почему-то как-то смущен. Бурнин заметил, что Балашов именно с этим старым знакомым держался более натянуто, тогда как с другими - совсем просто. Бурнин успел понять лишь одно - что Балашов читал какие-то лекции, когда Дуров учился в академии…
Когда они три дня спустя возвратились в штаб армии, как раз туда прибыли представители фронта вручать награды за последнее наступление, проведенное в поддержку боев по ликвидации Ельнинского выступа. Новый орден - Красного Знамени - появился и на груди Острогорова.
- Поздравляю, Логин Евграфович! - тепло сказал ему Балашов.
Но Острогоров, принимая поздравление Балашова, подал руку, опять не глядя в лицо начальнику штаба.
- Поздравь и майора, - сказал Острогоров, слишком поспешно отняв свою руку у Балашова. - Поздравляю тебя, Анатолий Корнилыч, с орденом Красной Звезды! - обратился он к Бурнину и подчеркнуто долго и крепко тряс его руку.
"Не компенсировал орден его обиды! - понял Бурнин. - Трудно им будет вдвоем. И мне с ними будет не так-то легко!"
Настроение складывалось явно не очень здоровое. Работать в такой обстановке было нехорошо. Она угнетала… В эти дни разразилась гроза над Киевом и над всей Украиной, а здесь, на Смоленском направлении, соединения и части их армии перешли к нудным оборонительным действиям, не продвигаясь серьезно, только стремясь сгладить выступы и углы, обезопасить фланги и стыки частей. И все же именно их армия в эти дни оставалась почти единственным соединением, с участка которого во фронтовые сводки Верховного командования проникало несколько слов об освобожденных селах и деревнях, чем вся их армия, конечно, гордилась. Но настоящего дела не было.
Оторвавшись от карты фронтового участка, Бурнин поднял трубку телефонного аппарата:
- Бурнин. Слушаю.
- Тебя вызывают в Генштаб. Вот счастливчик! Я составляю сейчас предписание, - сказал знакомый голос. - Заходи - объясню.
- Через полчаса буду готов.
- Постой, погоди! Генерал приказал перед отъездом к нему заглянуть.
- Слушаюсь. Через пятнадцать минут, - сократил Бурнин время сборов.
Анатолий был рад встряхнуться и побывать в Москве, хотя, разумеется, не имел представления, для чего его могут туда послать.
Перед отъездом, явившись по вызову Балашова, он застал Балашова и Острогорова в жарком споре.
"Как только сойдутся, так снова сцепятся!" - с досадой подумал Бурнин, еще не услышав, о чем идет речь.
Он хотел было ретироваться, но Балашов заметил его и молча, кивком головы, пригласил войти, в то же время не прерывая своего собеседника.
- Ты, Петр Николаевич, готов представить это событие так, как рисует Геббельс: чуть ли не как победу немецкой армии! - заключил вгорячах Острогоров.
Анатолий тотчас же понял, что спор идет о ельнинской операции и о последнем наступлении на участке их армии, на направлении Духовщины.
- Я, Логин Евграфович, не покушаюсь на моральный престиж. Для всей нашей родины это огромное дело, что мы заставили немцев отдать нам город. Но я всегда представляю себе победу как уничтожение живой силы и техники противника, - возражал Балашов. - Если противник сумел спасти живую силу и технику, то это его успех. Отогнать противника - это еще не значит его победить. Верно, и под Ельней уложено много фашистов, порядочно их положили и здесь, под Духовщиной и Ярцевом. А наших бойцов сколько тут убито! Как же мы смеем себя-то обманывать?! Если бы по Ельне был нанесен удар хоть сутками раньше, фашисты попали бы в крысоловку. Вот это была бы победа, которая, может быть, повлияла бы и на события юга. А то ведь невесело там - к Донбассу фашисты рвутся!
Лицо Острогорова потемнело.
- Проще всего, Петр Николаевич, не признавать чужих успехов! Лично я считаю, что здесь достигнуто главное: красноармеец, наш русский боец, увидел немецкую задницу. Все жители говорят, что немцы удирали из Ельни в одних подштанниках!
- К сожалению, даже и генеральские брюки плохой боевой трофей. Мне больше нравится брошенный танк, чем портки! - возразил Балашов. - Все в порядке: проведено наступление, ликвидирован выступ, город взят, реляции опубликованы, ордена даны… Я с тобой говорю, как армейский штабной командир с таким же старым штабным работником, без кокетства, по-фронтовому… По-чиновничьи рассуждать мы с тобой не имеем права. Ты Фрунзе любишь напомнить. Так Михаил Васильевич не позволил бы себе таких фокусов… Нет!
Бурнин с удивлением увидал, что на лбу Балашова надулись гневные жилки, а Острогоров вдруг стих и умолк.
- Я, Логин Евграфович, погорячился. Ты извини, - вдруг сказал Балашов, смягчаясь. - Но для меня разбор проведенной операции - это основа успешности будущих операций. А нам ведь вон сколько еще воевать до полной победы!.. Если меня и тебя не станет на свете, так правда нужна нашей смене.
При этих словах Балашов кивнул в сторону Бурнина.
- Только, пожалуйста, не рисуй меня, Петр Николаевич, человеком, который уходит от правды. Я ухожу потому, что должен спешить! - с мрачной шутливостью откозырял Острогоров. - Меня ждет рация, - добавил он, указав на стрелки часов.
Острогоров вышел. Балашов пригласил Бурнина садиться.
- Когда Генштаб присылает персональный вызов командиру, то обычно уже командир не возвращается к прежнему месту службы, - сказал Балашов. - За редким исключением, вызов такого рода означает новое назначение, чаще всего - повышение, Анатолий Корнилыч. Значит, этот наш разговор я считаю как бы прощальным.
- Все мы в руках начальства, товарищ генерал, - возразил Анатолий. - Но если мне предоставят возможность выбора, то я возвращусь. Меня в ту поездку уже соблазняли службой в Генштабе. Я пока отказался…
- Могут и приказать, - продолжал генерал. - Так вот, я хочу пожелать вам успехов и счастья. Очень жалею о вашем отъезде. Мне кажется, что вам неплохо служилось бы здесь… Словом, я за эти дни начал уж как-то к вам привыкать, и мне кажется, мы нашли бы взаимное понимание. Лично мне вас будет недоставать как работника штаба армии.
- Спасибо, - сказал Бурнин, смущенный такой неожиданной откровенностью генерала. - Если будет возможность вернуться, то я не хотел бы менять свою армию, - повторил он, поднявшись с места. - Я уверен, что в вашем лице, товарищ генерал, я нашел бы руководителя…
- И боевого товарища в первую очередь, - перебил Балашов. - Впрочем, уверен, что вас оценят везде… А теперь разрешите мне, Анатолий Корнилыч, обратиться к вам с личной просьбой, - сказал генерал и вдруг, словно в каком-то смущении, как бы боясь затруднить Бурнина, неловко потянул к себе ремешок полевой сумки, - Я понимаю, что время в Москве у вас может быть сжато. Вероятно, есть личные связи, свои дела и намерения…
- Я одинокий, товарищ генерал. Пожалуйста, к вашим услугам! У вас письмо? - догадался Бурнин. - Буду рад, если мне повезет. Непременно доставлю, - готовно сказал он. - Адрес тот самый, куда мы тогда заезжали? Значит, у вас до сих пор нет известий?