- Все по-прежнему. Даже и заказное вернулось ко мне! - сказал генерал. - Поймите мое беспокойство. Загляните туда. А если и вы никого не застанете, то попрошу - позвоните в квартиру к соседям. Дочка вместе с соседской девочкой на окопных работах. Может быть, они весточку хоть какую-нибудь получили, - попросил Балашов, еще больше стесняясь. - И прошу уж тогда мне бросить открыточку…
- Непременно заеду и разузнаю, - еще раз подтвердил Бурнин, который вдруг как-то по-человечески тепло почувствовал Балашова и пожалел, что приходится с ним расстаться.
Едва Анатолий спустился с крыльца избы, где оставил Балашова, как встретил возвращающегося с узла связи Острогорова.
- Разрешите пожелать вам всего хорошего, Логин Евграфович, - обратился Бурнин.
- Значит, в высшие сферы, товарищ майор?! Ну, счастливо! И нас не забудь… И нас не забудь помянуть, когда будешь в высших… Подполковника тотчас, конечно, присвоят, а по должности будешь - ого!..
- Ничего не известно, товарищ генерал! - сказал Бурнин. - Если позволено будет выбрать, то я попрошусь обратно в свою армию.
- Да, с другой стороны, конечно, Анатолий Корнилыч, тут все-таки люди свои. Тут ты уже продвинулся, все тебя знают. А прямоугольничек на петлицы мы и тут нашли бы!.. Как там кто ни смотри скептически и критически на наши успехи, а все-таки Ельня - это первый город, который фашисты должны были нам отдать, и наш тут вклад сделан. Не зря нас с тобой наградили… Впрочем, рыба ищет, где глубже! - оборвал себя Острогоров. - Желаю удач и здоровья!
- Бурнин! Майор Бурнин! - окликнул знакомый летчик, как только Анатолий простился с Острогоровым. - А тебя всюду ищу. Говорят, ты в Москву? У меня срочный вылет, могу прихватить на "уточке". А то того и гляди, что кто-нибудь пронюхает, и местечко займут! - доброжелательно сказал летчик.
Только успев наскоро связаться по телефону с госпиталем Варакина, хотя и не застал его самого, Бурнин все же справился у сослуживцев друга о его здоровье и минут через сорок уже вылетел, когда солнце начало чуть клониться к западу…
Они летели над самыми вершинками леса, а по временам даже кое-где опускались еще ниже, шли вдоль желтеющих опушек на бреющем полете над кустарниками, над неубранными хлебами, с которых при их приближении взлетали стаи грачей и разъевшихся галок.
Бурнин замечал кое-где скопления людей на окопных работах. Видно было, как они махали самолету кепками и платками.
Несколько раз во время пути пилот оборачивался и кричал Бурнину:
- Ополченцы-то! Как кроты накопали!
- Справа - завод. На прошлой неделе фугаской ахнули! - крикнул он в другом месте.
- Можайск впереди!
Бурнин сам узнал извилистую ленту Москвы-реки. Вскоре летчик опять повернулся.
- Кубинка внизу, узнаешь? Голицыно! - крикнул он, как будто это было какое-то особо важное место в СССР, и вслед за тем дважды качнул крылом.
Минуту спустя он опять повернулся к Бурнину, широко улыбаясь, и крикнул:
- Мама моя на крылечке стояла! Всегда ждет, что я ей крылом…
Они опустились в наступающих сумерках довольно далеко от Москвы, на бывшем учебном аэродроме гражданской авиации.
Машины в Москву отсюда уже все ушли.
Пришлось ночевать в каком-то длинном сарае, заваленном сеном и населенном летчиками. Старик сторож раз пятьдесят уговаривал их не курить.
Ночью несколько раз поднимался рев моторов, выкрики, шум. Летчики дружно разыскивали среди спящих и срочно будили какого-нибудь пилота, чья машина должна была вылетать.
Соблазнившись полетом, Анатолий рассчитывал выиграть время. Однако ночевка в этом нелепом сарае зачеркнула почти весь выигрыш.
В эти дни, после свидания с Михаилом, Бурнин узнавал уже кое-что об отзыве Варакина для научной работы в тылы. Теперь он мог подсказать, как этот отзыв ускорить. Но, впрочем, Бурнин понимал, что Михаил не станет следовать его подсказке по "нелепости" своего характера. Тем более настоятельно нужно было найти время, чтобы в Москве повидать жену Михаила, Татьяну Ильиничну…
Только утром на этот неведомый аэродром явился автобус, который повез в Москву Бурнина и других командиров, прибывших с фронта.
Узнав, что Бурнин - участник наступательной операции, командиры, прилетевшие с других направлений, жадно расспрашивали его о подробностях. Всем хотелось услышать даже самые мелочи: что знает он об освобождении Ельни, как бежали фашисты из города, как выглядят освобожденные села, что рассказывают жители… Все чувствовали большое моральное значение этого наступления для Красной Армии, для престижа СССР, даже при всех последних неудачах на Украине.
Об украинских боях летчики говорили с болью. Рассказывали о том, как наступающие фашисты почти безнаказанно бомбили передний край и тылы, как стаями налетали фашистские истребители на отступающую пехоту, на скопления людей и техники на переправах и как они, летчики, скрежетали зубами в бессильной злобе, потому что у них нечем было отбить фашистские атаки: старых машин три четверти погорело в первые дни войны, новые все еще не поступили, и половина оставшегося в живых человеческого состава, где-то там, далеко, на восточных аэродромах, осваивает новую технику. Эта техника будет блестящая, лучше и эффективнее немецкой. Но каково им сейчас видеть советское небо в фашистской власти! Каково им бессильно смотреть с земли на то, как стервятники губят тысячи беженцев, текущих обозами и пешими толпами по дорогам и без дорог от наседающего врага!..
Анатолий знал, что в летных частях на их фронте положение очень похожее, и… не дай бог, фашистское наступление приведет к такой же картине… Недаром же, ознакомившись с обстановкой, Балашов стал особенно настаивать на усилении зенитных частей…
Варакиной Анатолий опять не застал и оставил записку:
"Вот я снова в Москве. Миша в добром здоровье. Если хотите поговорить со мной лично, придется вам подежурить у своего телефона. Позвоню в течение дня.
Ваш Бурнин"
Оказалось, в Генштабе Бурнин должен был явиться в управление кадров, к тому же старому своему знакомцу полковнику, который в прошлый раз поручил ему возвращаться на фронт вместе с новым начальником штаба армии.
Бурнину однако же пришлось ожидать полковника около трех часов, пока тот вернулся с какого-то совещания.
Несколько раз за это время Анатолий пытался добиться по телефону Татьяну Варакину. Но никто ему не ответил.
Наконец полковник явился.
- Идем пообедаем прежде всего, а там уж и деловым разговором займемся, - предложил он Бурнину.
Они спустились в штабную столовую, заказали обед. И в ожидании, пока подадут, закурили.
- Ну как? Надумал? Интересное назначение у меня для тебя приготовлено, братец! - сказал полковник. - В оперативное управление! Звание подполковника сразу получишь, а там и полковник не за горами…
- Я же тебе говорил, Иван, не стремлюсь я в "высшие сферы", - повторил Анатолий слова Острогорова и оглянулся вокруг, про себя отметив не менее десяти обладателей генеральских лампасов за столиками.
- Вот такие-то и нужны, кто не тянется, не стремится. Стремятся-то многие, места не хватит на всех! - возразил его старый товарищ. - Нужны те, кто думает о победе, а не о званиях. Я тебе предлагаю поездки по всем фронтам, широту кругозора. Понимаешь, история перед тобою течет, как река на экране. События только еще назревают, а ты их по сотне признаков видишь заранее. Не только сцену, а все за кулисами видишь, и даже сам кое-что творишь!
Бурнин засмеялся.
- Ты что? - удивился полковник.
- Значит, тут, а не там, не на фронте, творится история? Тут даже сам кое-что творишь, а там только пешки, по-твоему?
- Ну, во-от! Скажешь тоже! - смутился полковник. - Я тебе о масштабах, о крупных событиях мирового значения, а ты о каких-то противопоставлениях! Я полагал - ты шире мыслишь.
- Ладно, шучу… Понимаешь, товарищ полковник, у меня в природе масштабности нет. Я сижу в штабе армии и тоже считаю, что кое-что сам творю. Не все - кое-что. Главное-то, конечно, творят в окопах. История, брат, по переднему краю шагает. Так я смотрю!.. А масштабного человека тебе укажу такого, который важнее в тылах, чем в нашем эвакогоспитале. Не можешь ли ты разведку произвести в Главсанупре? Есть такой друг у меня старинный, доктор-хирург Михаил Степаныч Варакин.
- Варакин! - живо переспросил полковник - Постой-ка, постой, погоди. - С соседнего стула он снял свой тяжелый портфель, достал из него какую-то папку, перелистнул всего пять-шесть бумажек. - Михаил Степанович Варакин, военврач третьего ранга? - спросил он.
- Он самый! - в нетерпении перебил Анатолий.
- Чего же ты беспокоишься! Его отзывают к Ливанскому в институт. Я думаю, завтра будет бумага отправлена. Сам проверю. Если с чем будет задержка, то постараюсь помочь, - пообещал полковник. - А про себя ты что же, не хочешь и говорить!
- Не хочу, Иван. Спасибо тебе за память и за доверие. Я в своей армии предпочитаю остаться. Мой масштаб - это армия. Я же недавно с дивизии. Я практический оперативник.
- Ельню взял и теперь зазнался?!
- Ельню освобождали не мы, но мы тоже вели наступление. Считаю, что это не шутки, - сказал Бурнин, вспомнив спор Балашова и Острогорова, и почувствовал вдруг желание защитить честь своей армии, а тем более - честь дивизии Чебрецова, где он сам так недавно еще был начальником штаба.
- Ты за это представлен?
- Да вот же! Ты плохо глядишь! - сказал Анатолий, указав на Красную Звезду.
- Прости, Анатолий! А я-то тебя не поздравил! Да как же!.. Ведь это надо обмыть, дорогой - воскликнул приятель. - Давай нынче вечером, а?!
- Недосуг обмывать. Мне надо обратно. Я нынче в армии очень нужен, на месте. Ведь, правду сказать, твое предложение не по характеру мне. Ты поверь, что там, в армии, - сердце мое! А время-то трудное…
- Ну, не стану неволить. Послужи в штабе армии, нарасти масштаб. После Нового года подумай, прикинь, - сказал полковник. - Как у вас новый начальник штаба? - спросил он как будто спроста, между прочим, но, вопреки простоте его тона, Бурнин заметил во взгляде его какое-то напряжение. И вдруг Бурнину почудилось, что именно этот вопрос и есть, может быть, главная тема для его старого приятеля полковника. Ведь весь разговор полковник до сих пор вел не о конкретном назначении Бурнина, а как бы повторял тот прежний их разговор.
- Генерал Балашов начальник умный, серьезный и, видимо, очень знающий. Он что, до сих пор профессором был? - осторожно спросил Бурнин.
- В Германии был атташе. Немцев он как облупленных знает. Очень они постарались его устранить. Интриги какие-то были вокруг него… Как он с Острогоровым ладит? - спросил полковник.
Бурнин замялся.
- Да ты не стесняйся, я ведь просто в частном порядке, как у друга, интересуюсь. Не очень удобно вышло у нас с его назначением, а ничего не поделаешь…
- Обиделся Логин Евграфович. Пожалуй, ревнует начальника штаба, - признал Анатолий. - А в общем, надеюсь, сойдутся. Отчасти я думаю даже, что я примиряю их как-то, хотя они, видно, еще с гражданской войны были близки. Если бы Балашов приехал в помощники к Острогорову, то вероятно, они друзьями стали бы.
- Да, тут щекотливое дело! - сказал полковник. - Балашова было приказано поставить повыше. Он из обиженных… Месяц-другой пройдет - он и на командующего потянет… Ну, поезжай, примиряй. Когда в штабе раздоры и ревность - плохо.
Обед был закончен, и они распростились. Но оказалось, что времени у Бурнина остается в обрез.
На этот раз ему предстояло ехать не на машине, и надо было считаться с расписанием поездов. Оставалось еще заехать по поручению Балашова, а до поезда было всего часа два. Если уж выбирать между Татьяной Варакиной и поисками семьи генерала, то последнее представлялось более важным: дружба дружбой, но Варакин вот-вот и сам возвратится в Москву, а у генерала нет вестей ни от сына и дочери, ни от жены, да еще и четыре года нет этих вестей, как он признался…
И Бурнин решил ограничиться еще одним телефонным звонком к Варакиной…
Письмо, которое две недели назад Татьяна Ильинична получила от Михаила, не было последним. Михаил писал аккуратно и часто. Татьяна Ильинична не сообщила мужу о том, что на их неказистый домишко в первый же фашистский налет упало двадцать две "зажигалки" и только самоотверженность женщин и озорных крикунов подростков спасла их от пожара. Не написала также о том, что в театр, где она работает, угодила фашистская фугаска, как и о том, что несколько нудных ночей ей пришлось провести в бомбоубежищах. Но, даже не зная всего этого, Михаил в своих письмах высказывал такое беспокойство о ней, как будто она находилась в окопах переднего края.
В последние дни Татьяна работала по эвакуации своего театра. На Татьяну, оставшуюся бессемейной, естественно, возлагали самые хлопотные заботы, и она была даже рада этой нагрузке, которая скрашивала ее одиночество. Дежуря в разных учреждениях, связанных с театрами, поджидая кого-либо из эвакуационного начальства столицы или выясняя у железнодорожников возможности отправки театрального имущества, Татьяна бывала занята до самого вечера. Но на этот раз днем неожиданно выпало свободное время, и, возвратясь домой, она получила записочку Бурнина.
Каким позабытым мирным теплом дохнуло ей самое его имя! Какими чудесными казались теперь Татьяне те времена, когда в доме у них бывал шумный Бурнин!
Они тогда жили все в той же просторной квартире в удобном центральном районе Москвы. В их дворе, как и во многих соседних, зеленели деревья, цвела сирень. Еще от матери Михаила у них остался хороший рояль, и к ним любили сходиться друзья и знакомые. Татьяна любила покрасоваться среди людей и сознавала эту свою женскую слабость. Ну что же, разве ей нечем было покрасоваться! Она прекрасно умела сама, без мужских комплиментов, оценить свою стройность, темные брови при светлых пепельных волосах и "карие очи"…
Когда в те старые времена приходили гости, Миша откладывал в сторону свою научную работу и тихонько вздыхал, словно вечер с гостями был нелегкой повинностью. А как только все уходили, он спешил, несмотря на позднее время, "нагнать потерянный вечер". Татьяну даже слегка раздражало то, что она и сама испытывала чувство вины перед ним. Теперь она понимала, что Миша был прав тогда: ведь так вот и не успел он до войны закончить свою работу…
Война идет только третий месяц, но как все изменилось! Мирное время кажется отдаленной эпохой. Другими стали все интересы людей, всех отягчили мелочные бытовые заботы о картошке и хлебе, кто-то успел уже осиротеть, овдоветь, многие вовсе не знают о близких… Иными стали даже характеры. Интересно, каков же теперь этот неунывающий Анатолий со своей постоянной поговоркой о том, что ему всегда и во всем везет.
Таня помнила его молодым, жизнерадостным, даже, может быть, легкомысленным военным, которого окрестила "душкой-поручиком".
Она вдруг вспомнила про аппетит Бурнина и спохватилась, что надо будет его угостить. Аппетитом он славился, видимо, с юности. С Мишей вечно они вспоминали какие-то краденые пирожки, какие-то съеденные "на спор" десять пирожных, какую-то девушку, которую Бурнин прозевал, потому что увлекся котлетами…
В последние дни, питаясь где как придется, между делами и хлопотами, Татьяна ничего не держала дома, но сегодня она приготовит для Бурнина, чтобы он уселся, как дома, и на время забыл про войну.
Лет пять назад старший лейтенант Бурнин, оснащенный необычайно раскатистым голосом, добрым ростом и богатырской шириной, нежданно не просто вошел, а прямо-таки "обрушился" на их привычное общество.
В тот вечер к Варакиным должны были приехать сестра Татьяны Вера со своим мужем, подруги Татьяны - художницы, Нина и Соня, и двое товарищей Михаила - врачи. Собирались послушать игру на рояле Вериного мужа, молодого, но уже известного пианиста. Нина к тому же обещала приехать с немолодым вдовцом писателем, и Татьяна ревниво насторожилась, заподозрив, что отношения Нины и ее литератора не так просты.
- Попадет еще Нинка в лапы какого-нибудь Тригорина и окажется бедной подстреленной чайкой! - сказала Татьяна Соне, и обе прыснули смехом, так не похожа была их Нина на бедную чайку. Но все же Таня решила устроить писателю пристальный и пристрастный осмотр, "смотрины"…
Тут-то, вот в этот вечер, Анатолий и появился.
- Удивительно, как всегда и во всем мне везет! Поселился тут, рядом с вами! - возгласил он почти с первых слов.
- Счастливый характер! - сказала Татьяна. - Вы правда считаете, что вам всегда и во всем везет?
- В главном - всегда! А мелочи я в расчет не беру, - живо ответил Бурнин.
"А ведь в самом деле, пожалуй, всегда везет: вот он второй раз уже за две недели приезжает в Москву. И сколько народу еще приезжает с фронта, а Миши все нет… Хоть бы на день, хоть раз!" - думала Таня, вспоминая тот первый вечер, когда она познакомилась с Анатолием.
Бурнин в тот далекий вечер все перепутал. После двух серьезных номеров, исполненных пианистом, он рассказал свеженький анекдот о концерте модного композитора. Когда же все рассмеялись, он мигом почувствовал себя душою и центром собравшихся, предложил перейти от серьезной музыки к легкой. С уверенной непринужденностью потеснив музыканта, он сам сыграл новый блюз и окончательно взъерошил чинный порядок вечера. Никто, включая и самого музыканта, не ощутил досады и раздражения против молодого военного. Просто вечер принял не то направление, которого ждали и ради которого собрались.
Через полчаса в их квартире вместо рояля звучал патефон, и все, не исключая седоватого, слишком полного писателя, танцевали, задевая Татьянины мольберты ногами. Мольберты пришлось унести в кабинет Михаила. В перерывах между танцами густой баритон Бурнина заставлял всех внимать рассказам о совместной юности его и Варакина. Он болтал весело, остроумно, пересидел всех за чаем и наконец, по-хозяйски прощаясь с гостями, радостно сообщил, что не связан режимом коммунального транспорта, так как живет совсем рядом…
Таня опасливо посмотрела на Михаила, который к этому часу обычно уже досадовал, если кто-нибудь задерживался позднее других. Но Миша был весел и оживлен и, беззаботно напевая, откупоривал еще бутылку вина, пока его друг расставлял по доске шахматы.
Татьяна хотела уйти спать, оставив друзей коротать ночь за шахматами, но Бурнин удержал ее:
- Татьяна Ильинична, не уходите, не нарушайте уюта. Поймите же - до чего хорошо человеку подышать мирным воздухом вашей семьи!
И Таня осталась, забравшись с ногами на диван и зябко позевывая в пуховый платок, накинутый на плечи.
- Понимаете, братцы, как я там жил, - рассказывал Анатолий. - Вокруг одна наша военщина. Чудесные есть ребята, и люблю их, как братьев, но, понимаете, мы же варимся годами в своем соку, естественно, для остроты в этот сок добавляем спиртного… Обрыдло! - дружески признавался он. - Тайга сначала казалась романтичной: охота на медведя, на тигра… Но сколько же можно! Я от жадности к свежим людям не казался сегодня вам слишком назойливым, Татьяна Ильинична? - опасливо спрашивал Бурнин. - Понимаете, мне вы лично и ваши друзья - как свежий ветер…
- Многое зависит, вероятно, еще от того, что вы одиноки, Анатолий Корнилыч, - сказала Татьяна. - Семейные там у вас, вероятно, иначе чувствуют жизнь.
- Женись, женись, Анатолий! - подхватил и Варакин. - Хочешь, мы тебе Нину посватаем?