Прочитав первые строчки, она предложила мне сесть. Я ждал, пока она сама сядет, но она заметалась с письмом в руке по комнате, и я уже подумал, не затерялся ли чемодан.
Потом она выскочила в переднюю и оттуда закричала, чтобы я ей помог: она никак не могла наладить стремянку. Я попросил разрешения сам достать чемодан: "Он, верно, тяжелый…"
Она согласилась, и я пушинкой взвился вверх. Но, открыв дверцу антресолей, чуть не упал со стремянки: там стояли три - три! - чемодана и, кажется, за ними - антресоли были глубокие - еще…
- Вон тот, справа, серый, с широкими ремнями, - сказала привратница равнодушно.
Серый чемодан стоял у меня в ногах, и я все время ощущал его как нечто враждебное: словно чужую собаку, которая вот-вот тебя схватит за ногу! С чего я взял, что арестованный друг моего отца Генрих Деш и господин Зауфер - одно и то же лицо? Когда я избавлюсь от своих безумных фантазий?
Что из того, что я напомнил привратнице: "Я уже был у вас как-то. Справлялся об одном вашем жильце". - "Не помню", - сказала она и отвернулась. Наверное, ей надо было сколько-то дать за хранение? Но я не имел на то указаний. А собственно, почему? В такой ситуации обязательны чаевые. Просто обязательны. И если господин Зауфер не упомянул о них, не говорит ли это о том, что здесь действуют иные отношения?..
Кажется, я опять попался на крючок фантазии.
У Галлешестор у меня была пересадка. Когда я подхватил загадочный чемодан, из-под его широкого ремня высунулся маленький плоский медальончик из такой же кожи, как чемодан. В такие медальончики вставляется визитная карточка или просто записка с фамилией владельца чемодана. И я сразу понял, почему он оказался спрятанным за ремнем, а не болтался, как положено, прицепленный за ручку чемодана… Просто-напросто у него порвался ремешок. Может быть, когда чемодан впихивали на антресоли… И чтобы он не потерялся, его засунули за ремень. Все ясно как день…
Никакой мистики не было и в том, что на карточке, всунутой в медальон, значилось: "Доктор юрис. Генрих Деш". Вот так.
Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы вернуться к окружающему, посмотреть в окно: не проехал ли я свою остановку!
Но как раз мы к ней приближались.
На улице шел дождь со снегом. Нужный мне омнибус стоял где положено, но в своем волнении я не обратил на него внимания, и он отошел… Уже смеркалось, и я стал под самым фонарем, чтобы еще раз прочесть фамилию владельца чемодана… Может быть, мне почудилось? Может быть, снова - мои фантазии?
Я тщательно спрятал медальон во внутренний карман пиджака, у меня было такое чувство, что он может исчезнуть, растаять или более просто: потеряться… Кожаный медальончик с бесценной визитной карточкой, на которой готическими буквами напечатано: "Генрих Деш"… Вот так.
То самое имя, которое я заучил еще в Москве. То имя, которое назвал мой отец в тот вечер, когда мама сидела у окна в синем платье, кутаясь в шаль, и смотрела на меня блестящими отчаянными глазами.
Я промок до нитки и очень хотел зайти куда-нибудь выпить чашку кофе и насладиться своим открытием. Но не знал, как поступить с чемоданом: я боялся сдать его в гардероб.
Мне оставалось только втиснуться, - уже наступил час пик, - в омнибус. Чемодан я все время ощущал у своей ноги: сейчас я испытывал к нему нежность, почти родственное чувство. В его серой поверхности с пупырышками "под лягушечью кожу" - это, вернее всего, была имитация - виделось мне что-то скромное и достойное, как в его владельце: доктор Зауфер всегда мне нравился, спокойный, дружелюбный…
Все это хорошо. Но если я передам ему чемодан вместе с медальончиком… Тогда он - для конспирации- скажет: "Это чемодан моего знакомого". И я буду возвращен в исходное положение… Судьба уже не раз играла со мной в "Путешественника" - там на доске имелся такой кружок: если фишка попадала на него, весь путь приходилось проделывать сначала…
А если я задержу у себя медальончик? И верну его отдельно? Подходило. На том я и остановился.
Дождь лил не переставая, пока я тащил чемодан от омнибусной остановки к бирхалле.
Но я все-таки перевернул песочные часы: сейчас это было как нельзя более уместно!
Когда я открыл дверь бирхалле, то вдруг подумал, что в ней все выглядит точно так же, как в первый вечер моего появления здесь…
Луи-Филипп возвышался над стойкой среди блистающих предметов, как милостивый и демократический монарх. А на высокой табуретке перед ним сидел Франц Дёппен. И они шептались, словно родные братья… А помещение было почти пустым, только в углу сидела какая-то пара…
Все - как тогда. Но ведь то было еще до Сталинграда и даже до поражения под Москвой. И до того, как я разбросал листовки… И до того, как я встретил своих девчат… И до признания Макса…
Значит, время все-таки не пересыпалось так равнодушно и без всякого толку, как песок в часах… Что-то случалось, что-то приближало меня к свершению. И вот приблизило. Никогда еще я не подходил к нему так близко, как сейчас!
И с этой счастливой мыслью я грохнул на пол чемодан.
Луи-Филипп посмотрел на меня:
- А, ты привез чемодан доктора Зауфера?
- Да, я привез его! - ответил я таким тоном, словно совершил подвиг Геракла: это у меня невольно получилось.
- Поставь его за перегородку, - сказал Филипп будничным голосом, словно речь шла об обыкновенном чемодане обыкновенного господина Зауфера…
Боже ты мой! Он же ничего не знал, слепой, как крот, монарх Луи-Филипп. И Франц не знал. Только я один знал. И был счастлив…
Поставив чемодан за перегородкой, я снял мокрое пальто и пиджак и надел белую куртку.
- Садись, выпей чего-нибудь! - предложил Филипп.
И я выпил большую рюмку штейнхегера, мысленно произнеся длинный и сложный тост в честь путешественника, который, доходя до определенного кружочка на карте, всегда должен был возвращаться в исходное положение. Но однажды миновал опасный кружочек и двинулся вперед…
Я произнес мысленно этот тост и осушил рюмку до дна.
- Ого, - сказал Франц.
Я сидел на высокой табуретке рядом с ним, и мне было очень хорошо, потому что я знал, что скоро придет господин Зауфер, который вовсе не Зауфер, - должен же он распорядиться своим чемоданом…
Я так глубоко задумался, что вовсе отключился от окружающего. А когда очнулся, мне показалось, что все пропало: господин Зауфер ушел и чемодан исчез… Меня охватил такой ужас, что я вне себя бросился за перегородку и опомнился, только увидев чемодан там, где я его поставил.
Филипп убирал со столиков в совершенно пустом зале. Меня это удивило.
- Ну и окосел же ты! С чего, спрашивается? - сказал Филипп добродушно. - Иди домой.
Я посмотрел на часы и с великим удивлением увидел, что почти полночь!
- Господин Зауфер не приходил?
- Нет. А ты не беспокойся. Чемодан цел будет. Разве доктор сказал, что обязательно придет сегодня?
Нет, он мне этого не говорил. Он, конечно, мог прийти, когда ему заблагорассудится…
Это я никак не мог его дождаться!
Ощущение перемены держало меня в непреходящем напряжении. Все вокруг словно бы изменило свой цвет и форму. Как будто я смотрел сквозь очки, привносящие что-то новое в мое восприятие. Обычные предметы заговорили со мной, как друзья.
"Что ты смотришь на меня, словно эта славная битва положила начало всем бедам Германии? - говорила мне картина, аляповато изображавшая битву под Танненбергом. - Может быть, ты думаешь, что старый господин, вошедший с ней в историю, много-много лет спустя в свою очередь втащил в историю некоего Шикльгрубера? Гинденбург и глазом не успел моргнуть, как им завертел шустрый канцлер… Не ищи виновных в столь отдаленной от нас эпохе, копай где-нибудь поближе…" - "А где поближе? Может быть, в тех годах, когда мои родители…"
Нет, я не мог, я не смел этого касаться. Я не хотел слышать об их ошибках…
"И не надо, - тоненько звенел умывальный кувшин в цветастом тазу, отзываясь на мои шаги, которыми я мерил комнату, тщетно пытаясь успокоиться, - не ищи виновных. Делай собственную жизнь. Чтобы не было стыдно". Но как? Как дорваться до настоящего дела? "Ты уже на пороге его", - скрипнула половица под моими ногами. "Ложись и спи. А завтра…" - обещала, дрогнув подо мной, пружина матраца.
- Добрый вечер, господин доктор! Вот ваше пиво- оно нагрето. И соленые крендельки…
- Спасибо, мой мальчик…
- Ваш чемодан стоит за перегородкой, господин Зауфер.
- Спасибо, дружок! Вот тебе за хлопоты.
- Это такая безделица, мне просто неловко, господин Зауфер. Благодарю вас.
- Ты хочешь мне что-то сказать, Вальтер?
- Да, господин Зауфер… Вот здесь медальончик, он оторвался от ручки чемодана. Видите, перетерся ремешок…
- А… Спасибо. Положи его на чемодан, чтоб он не затерялся.
- Здесь ваша фамилия, господин Зауфер…
- Ну и что же? Зачем ты мне суешь эту штуку? Здесь моя фамилия?.. Да. Вот здесь напечатано готическими буквами: Зауфер… Что тебя удивляет?
- Да, действительно, здесь стоит фамилия Зауфер… - Я видел собственными глазами: Зауфер…
- Какая же еще, черт возьми, может там стоять фамилия, кроме моей? И почему ты суешь нос в дела, которые тебя вовсе не касаются?.. Что с тобой, Вальтер?
- Что с тобой, Вальтер?
Я лежал в постели, весь еще там… Там, где происходил этот простой и страшный для меня диалог…
Но надо мной склонялась с выражением крайнего беспокойства Альбертина. Она даже не сняла еще своей неизменной черной шляпы из меха "под котик" и черного пальто, усеянного наградными знаками, как августовский небосклон - звездами.
И я мгновенно пришел в себя.
- Ты так кричал во сне, Вальтер! У тебя, наверное, лихорадка…
- Я здоров. Что я кричал, фрау Альбертина?
- Ты бормотал что-то бессвязное, но очень громко. Я услышала еще в передней… Ты слишком переутомляешься, Вальтер.
- Наверное, фрау Альбертина.
Я не спросил, где ее черти носили до трех часов ночи, но почему-то она сама сочла нужным меня осведомить. Наверное, с воспитательной целью.
- Ты знаешь, Вальтер, в такие времена, как сейчас… Все мы испытываем временные трудности… Сразу множество вредных людей подымают голову…
Я навострил уши. В полумраке комнаты ее лицо в профиль более, чем когда-либо, напоминало львиный зев…
- Наш бециркслейтер попросил меня помочь ему составить списки. Это же не всем доверяется… Ах, Вальтер, как много еще людей, которые мешают нам победить…
- Да, до победы еще как до неба, - не удержался я.
Она горячо зашептала, присев на край моей постели:
- Не говори так, Вальтер. У фюрера есть в запасе новое оружие…
Я слышал про это "новое оружие" уже давно: может, оно и было, а может, это новый пропагандистский трюк колченогого…
- Кончили со списками? - спросил я.
- Не совсем. Я взяла с собой часть, чтобы поработать дома. В канцелярии у меня разбаливается голова: они все там курят…
Господи! У меня под боком эти списки!.. Ну а что, что мне с ними делать? Не могу же я бегать с предупреждениями по всему бецирку… И кто знает, кого они насовали в эти списки?.. Да, но ведь теперь я могу посоветоваться с другом моего отца - Генрихом Дешем… Конечно!
Я повеселел от этой мысли, и лицо Альбертины, которая уже повернулась ко мне анфас, снова было лицом доброй феи, правда с возможностью мгновенного превращения…
- Дать тебе аспирин, Вальтер? - Она наконец поднялась, двужильная гитлерстаруха, запросто не спящая ночь напролет во имя пресечения "мисмахерства". Какой там Дом - приют для престарелых! По ней плакал другой приют: с окошками в клеточку.
Какая странная судьба: единственного человека, который обо мне заботился, я ненавидел всеми силами души!.. От этой ненависти я, наверное, и не мог уснуть. И опять закрыл глаза, когда уже светало.
Но проспал не более часа.
А проснувшись, принял решение…
Было еще очень рано, когда я с рюкзаком за плечами, в котором болтались консервные банки, вышел на улицу. Я так торопился потому, что встреча с господином Зауфером могла сразу изменить мой образ жизни, и кто знает, смогу ли я тогда, буду ли иметь право на эту поездку?
Я вышел из омнибуса и направился к вокзалу. Было слишком рано для потока пассажиров, собравшихся за город, и уже поздно для рабочих, отправляющихся на предприятия. Переулок, которым я шел, оказался совсем безлюдным. Но впереди меня шел человек. Вдруг он шарахнулся от стены дома, словно заметил что-то ужасное. И быстрыми шагами удалился.
Я посмотрел на стену… Это был наклеенный на нее квадрат желтоватой бумаги. Я прочел верхнюю строчку: "Сталинград - первый нокаут Гитлеру…" Дальше я не читал. Кто-то шел позади меня. И я предоставил ему возможность удивляться, возмущаться или ликовать…
А сам вскочил в трогавшуюся уже электричку, - мне пришлось употребить усилие, чтобы раздвинуть автоматическую дверь…
Я ехал в полупустом вагоне "для курящих" и смотрел в окно на "фанерные колонии", скопище игрушечных домиков с крошечными садовыми участками, - дачный рай бедняков, теперь вовсе заброшенный, - трудно было себе представить, что сюда вернется жизнь не то что ближайшим летом, но вообще когда-либо. Потом потянулись фабричные корпуса, на подъездных путях сновали похожие на заводные игрушки, аккуратные вагонетки; зеленые фургоны, влекомые парой не очень упитанных лошадей с коротко подрезанными хвостами, тряслись по серпентинной дороге. Колонны военных машин с красными флажками на головной тянулись по шоссе, а маскировочные сети, натянутые над какими-то зданиями, деревянные щиты с категорическими требованиями беречь горючее и хватать шпионов ни на секунду не выпускали из атмосферы войны, которая "становится бесконечной".
Но когда я зашагал от станции, маленькой, безлюдной и мирной, словно раковина летнего оркестра в зимнем парке; и солнце неожиданно бросило теплые желтоватые блики на брусчатку дороги; и по-весеннему серый, ноздреватый снег обнаружился в кюветах обочь, а вдали, в чуть скошенной перспективе деревенской улицы, завиделись строения кирпичного завода; а еще дальше, на взгорке, две ели обозначили подход к овощехранилищам, - стало мне так легко, словно я приближаюсь к родному дому. Я даже запел про себя, невольно приноравливая шаг к ритму "Лили Марлен".
Деревня словно вымерла. Если бы не аккуратно разметенные дорожки и дымки, в безветрии подымавшиеся, как свечки, над черепичными крышами, можно было подумать, что она безлюдна.
Но у подножия взгорка мне навстречу попалась группа мужчин в рабочей одежде. Они спускались в деревню на обед, - так можно было понять по их виду и по времени. Словно следуя команде, все повернули голову в мою сторону, что, впрочем, было понятно: здесь все знали друг друга, а это было неподходящее место для прогулок.
И мне не захотелось спрашивать у них, как я решил было, идут ли работы в овощехранилищах.
Вдруг кто-то окликнул меня по имени. Я и удивиться не успел, как подбежал ко мне Уве Сухоручка… Он выглядел все таким же здоровяком: и с одной рукой он всегда управлялся лучше других.
- Ты к нам, Вальтер? - кричал он, искренне обрадованный.
Так как я еще не придумал, что ему ответить, и вообще никак не ожидал встретить его, я спросил, не собирается ли он пообедать, и, когда он подтвердил, предложил зайти в деревенскую кнайпу ради нашей встречи. Он охотно согласился, а я подумал, что неплохо бы разведать сначала обстановку.
- Так что же, ты остался здесь работать? - спросил я, когда мы уселись в похожем на полевой вагончик закутке, где, однако, было тепло и хорошо пахло поджаренными на маргарине ломтиками хлеба, облитого яйцами.
- Да, знаешь, я подумал, что лучше здесь поработаю, я же большой, мне надо много еды. У нас в семье три едока, а я один - работник. А потом… Все равно ведь загонят куда-нибудь в рабочий отряд - сначала чего-то строить, потом окопы рыть…
Я насторожился:
- Ты думаешь, до этого дойдет?
- Я-то ничего не думаю. Мне думать не положено. А так просто… Пишут вот в газетах: "Готовьтесь к жертвам!" Мол, пожили всласть, теперь затягивайте туже пояс…
- Это верно, Уве. Но ведь в итоге обещают… - я улыбнулся, показывая, что не очень верю этим обещаниям.
Он понял меня и подхватил:
- Ну, это уж конечно. В конце концов… Мы имеем еще тысячу лет впереди, чтобы все наладилось.
Мы оба засмеялись. Мне было приятно слушать его: я понимал, что не он один так судит.
- А с чего ты, Вальтер, сюда? В Берлине голодно? Хочешь наняться сюда, на строительство?
- Какое строительство?
- Ты не знаешь? Тут будет сооружаться комбинат всяких пищевых эрзацев…
Я удивился: время для строительства было неподходящим, тем более вблизи столицы.
- Говорят, что - взамен разбомбленного, - теперь часто так: восстанавливать смысла нет, а что там осталось- сюда перетянут…
- Пожалуй, ты правильно поступил, Уве. Я вот и хотел посмотреть: нельзя ли тут устроиться… - наконец нашел я правдоподобное объяснение.
- Это запросто. Хочешь, я сведу тебя к нашему лейтеру?
- Я подумаю. А кроме тебя, кто-нибудь остался из нашего отряда?
- Нет. Я один. Деревенских ведь мало было. А берлинцы - они народ такой: хоть под бомбами, а в столице!
- А девушки, помнишь, "осты"… Работают?
Почему-то я медлил с этим вопросом - и теперь, задав его, вдруг явственно почувствовал неблагополучие, неудачу…
- Нет. Их сразу угнали.
- Куда? - вырвалось у меня.
- Да кто его знает. Лагерь все равно что воинский эшелон - станция назначения не обозначена… А здесь, знаешь, такое дело: побег у них был - трое военнопленных дали деру… И вроде им даже оружие кто-то передал. Так говорили. - Уве вдруг улыбнулся - Девушки хорошие были. Девушки, они всегда девушки, даже "осты", - добавил он философски.
На обратном пути нашу электричку "затерло": мы долго стояли, пропуская поезда с платформами, покрытыми брезентом, под которым угадывались орудия. Потом, выбившись из графика, "замораживались" у семафоров.
Можно было предполагать нарушение работы транспорта по военному времени, но именно это заявляло громче другого о наступающей разрухе.
2
Я попал в бирхалле, когда там уже сидели первые посетители. Луи-Филипп необычно резко и прежде, чем я успел принести свои извинения, спросил, что означает мое опоздание.
- Простите, господин Кранихер. Я ездил за город, поезда теперь ходят вне расписания…
- А чего тебя понесло за город?
Меня удивил его тон. Хозяин, наверное, был чем-то расстроен: никогда он не вникал в мои дела. Да я ведь и работал на совесть.
Но я не был готов к объяснениям.
- Хотел проведать тетку, - ляпнул я первое пришедшее на ум и тут же понял, что совершил ошибку. Теперь от этой "тетки" не отделаешься!
- Приступай! - бросил он коротко.
Я кинулся за перегородку. Чемодан Зауфера стоял на своем месте. "Все чепуха по сравнению с этим, - сказал я себе, - все чепуха. Даже накладка с девчатами".
Я челноком сновал между столиками, потому что наступил час пик и почти все они были заняты. Господина Зауфера не было, да я и не ожидал его так рано.
А потом я так замотался, что перестал следить за временем, и вдруг опомнился, что ему давно бы пора быть на месте.