Я успокаивал себя: ведь не каждый вечер сидит он тут за своим пивом и крендельками… И уже, наверное, не к спеху ему нужен чемодан, раз он столько времени простоял в этом шикарном доме у привратницы… И куда же деться - и Зауферу и чемодану?
Но противное беспокойство, даже тревога, проникало в меня. Я слишком размечтался. Слишком приблизил в мыслях свое высвобождение. Высвобождение из оболочки Вальтера Занга, которая тяготила меня, как старая змеиная кожа. Правда, я все равно не смогу отбросить эту оболочку. Это так, но тогда она не будет тяготить меня, а только укрывать…
Такое никогда со мной не случалось: я пролил кофе, - к счастью, на свою куртку, а не на гостя. Но это были остатки хорошего ячменного кофе, и куртку тоже было жалко: хотя я тотчас замыл ее теплой водой, мне показалось, что пятна остались.
Машинально я, как всегда, прислушивался к разговорам. Бурно обсуждалось весеннее оживление на фронтах.
- Хороший урок всегда идет на пользу умному и дальновидному человеку, - назидательно говорил сожитель фрау Дунц, зачастивший к нам.
- Так это умному и дальновидному, - коротко отвечал Густав Ланге.
- Новое наше наступление должно быть успешным, - говорили за другим столиком.
Вырезанная из газеты карта военных действий на юго-западе России переходила из рук в руки. Стратеги "Песочных часов" глубокомысленно судили: мог Паулюс держаться дальше или не мог. За другим столиком были заняты спором о преимуществах рейнско-нижнесаксонской крови.
Густав Ланге был, пожалуй, самым молчаливым среди наших гостей, но к нему прислушивались, зная, что старый мастер слов на ветер не бросает. Да и слова его относились к вещам конкретным. "Качество крови" его не занимало, стратегом он себя не мнил. Я никогда не слышал, чтобы он занимался любимым делом наших завсегдатаев: прогнозом хода войны.
Сейчас за столиком, где сидел Ланге, говорили о выставленном на площади в агитационных целях русском танке.
- Конечно, сюда натаскали все битое-перебитое. Но спрашивается: не в таком же ли виде и наше фигуряет у русских? Так на фиг нам показывать это решето? - говорил собеседник Ланге.
Мастер, не отвечая, пожал плечами. Затем уронил негромко:
- Да нет, это интересно все же. Сварка у них, у русских хороша. Высокий класс.
Мотаясь с подносами, я не переставал думать о Зауфере. Медальон Генриха Деша я побоялся оставить в кармане пиджака за перегородкой и все время ощущал его через накрахмаленное полотно куртки, словно он был не из эрзац-кожи, а из раскаленного железа. И каждый раз, как хлопала входная дверь - негромкий приглушенный звук, который я всегда слышал, - у меня начинало так биться сердце, что я боялся чего-нибудь натворить! И в первый раз за все мое официантское существование чувствовал себя как слон в посудной лавке.
Всегда в бирхалле случался такой момент, наступала как бы пауза, когда никому ничего уже не надо было подавать, все были заняты своим пивом, своим кофе, своими разговорами… И я, усвоив профессиональное обыкновение кельнеров и парикмахеров не присаживаться в перерывах, а только стоя расслабляться, - задержался у стойки. Я ожидал, что Луи-Филипп даст мне какое-нибудь поручение, как обычно: что-то откупорить, что-то принести: он любил, чтобы я все время был в деле.
Но он даже не обратил на меня внимания, прислушиваясь к разговору клиентов, который перебросился от разбитого русского танка на события в Люстгартене. В свое время о них судили и рядили на все лады. Речь шла о выставке, устроенной для пропаганды, под названием "Русский рай". Она, по мысли устроителей, должна была показать "варварство и дикость" русского народа, отсталость промышленности, примитивность быта и все в таком духе. Был там "макет Минска", который изображал ряд изб, крытых соломой. А Красная Армия была представлена зверского вида "Иванами", вооруженными секирами и топорами.
На второй же день выставки на ней вспыхнул большой пожар. И так как министерство пропаганды широко разрекламировало ее, то "акция саботажа" получила огромный резонанс. В течение многих месяцев только и говорили о "русских агентах в сердце рейха", о "большевистских парашютистах", появилась тень известной "руки Москвы"… Однако то, что в связи с поджогом арестовали сотни немцев из самых разных слоев населения - рабочих, интеллигенции, даже из вермахта, говорило о другом - о том, что "акция" была совершена силами внутреннего сопротивления режиму…
- Как сожгли ту выставку, так больше уж таких не устраивают, - заметил кто-то.
- После Сталинграда устраивай не устраивай, людям не до того… - ответили ему.
Ланге оторвался от пива и сказал:
- Не пройдет такое дело сейчас. За эти полгода мы узнали о России столько, что никакая выставка не покажет…
Понизив голос, кто-то за столиком высказывал догадки, кто мог организовать поджог на выставке…
- А может, это - как в рейхстаге? Какой-нибудь Ван дер Люббе? - предположил кто-то.
- Нет, тут не одним полоумным, а многими умниками сработано.
- В рейхстаге тоже не один полоумный орудовал, - сказал кто-то, после чего все сразу замолчали.
Кто-то позвал меня, и, когда я кинулся выполнять заказ, я увидел на больших круглых часах, висевших над стойкой, что уже половина десятого.
Это меня так взволновало, что я никак не мог разобраться с талонами, которыми расплачивался солдат-отпускник.
Луи-Филипп немедленно срисовал мою заминку:
- Что с тобой, Вальтер? Почему ты так рассеян? Что-нибудь случилось?
- Нет, господин Кранихер. Немного устал.
Он посмотрел на меня внимательно. Конечно, Луи-Филипп относился ко мне хорошо. Я не помню, чтобы он когда-нибудь прикрикнул на меня, был груб… Нет, этого не было. Но как мало похож был он в общении со мной на того человека, который сказал: "Спи, дитя человеческое!" А ведь это был всего-навсего пьяный Макс…
Что он ему? И не Филиппу, а мне, которого он в первый раз увидел, открылся Макс. Он боялся Филиппа. Значит, он знал, что Филипп осудит его. Макс не хотел в его глазах быть убийцей.
Я вспомнил, что Макс не ответил на мое письмо, написанное после посещения Кепеника. Не мог, да и не хотел я сообщать ему то, что узнал, и написал, что семья Малыша уехала неизвестно куда. Макс не ответил. Он и Филиппу не писал. Впрочем, и раньше бывали такие "мертвые периоды", когда вообще не поступало ни весточки с фронтов, а потом вдруг приходили письма изрядной давности.
И это объясняли тем, что военная цензура задерживала поток писем во время подготовки наступления, чтобы исключить нарушение ее секретности…
Я отвлекся от разговора, в котором теперь принимал участие и Филипп.
Он уже не казался мне чем-то огорченным, как будто в этом мимолетном разговоре было для него нечто значительное.
И я решился спросить его:
- Господин Кранихер, вы не знаете: доктор Зауфер будет у нас сегодня?
Он не глядел на меня, доставая что-то из-под стойки, и оттуда спокойно ответил:
- Нет. Он уехал.
Филипп поставил на стойку нераспечатанную бутылку кюммеля и, так же не глядя на меня, добавил:
- Ты беспокоишься насчет чемодана? Я припрятал его. Поскольку господин Зауфер вернется не скоро… Да, чуть не забыл! Он просил передать тебе… И спасибо за услугу.
Он протянул мне монету и тут взглянул на меня… Я держался всеми силами, взял монету, положил ее в карман… При этом я коснулся медальона и мельком подумал: "Какое счастье, что я оставил его у себя. И теперь никто не узнает, что господин Зауфер вовсе не…"
Но эту мысль тотчас отодвинула другая: "Но и он никогда не узнает, что я вовсе не…"
Я думал об этом с такой остротой и безнадежностью, потому что воспринял слова "уехал… вернется не скоро…" как "скрылся". Как иначе я мог воспринять их, зная в полной мере, кто такой Зауфер? И если Филипп вовсе не вкладывал в них такого смысла, так ведь для него господин Зауфер не более чем просто привычный посетитель его заведения. Для него это потеря "штамгаста", и все! А для меня…
В эту минуту я ненавидел своего хозяина, будто он был причиной моей беды, моего крушения… Того, что все осталось по-прежнему, что мне уже не пробиться в мир, который - теперь я это твердо знал - есть, существует… К людям, которые сожгли выставку "Русский рай", которые печатают листовки с призывами покончить с проклятым рейхом и кончать войну; которые умело и безошибочно выводят из строя машины и изготовляют негодные в действии фугасы; и помогают бежать русским из плена…
В моем сознании выстроились все факты, о которых я слышал или читал, мелкие и значительные, давние и сегодняшние: крушение воинского поезда и граната, брошенная в окно локаля, где собрались гитлерюнги; расклеенная на заводе подъемных сооружений Бамага листовка "Сталинград - первый нокаут Гитлеру!"- о ней рассказывали у нас в "Часах" - и "экспедиция" господина Энгельбрехта…
Сколько раз я вплотную подходил к этому миру, я уже был на пороге его… И всякий раз меня отбрасывало назад, в тихую заводь Линденвег или в бури в стакане воды, бушующие в "Песочных часах"… Как будто я только и был способен, что таскать подносы с пивными кружками и якшаться с гитлерведьмой…
От горькой обиды, от чувства унижения и своей беспомощности я готов был сейчас же сорвать с себя белую, лакейскую куртку, все бросить, уйти… Куда?.. Я сам не знал. "Не могу больше", - мне показалось, что я произнес эти слова вслух…
Филипп внимательно посмотрел на меня.
- Знаешь, Вальтер, ты мне не нравишься сегодня, - сказал он добродушно. - В самом деле, что с тобой?
- У меня головокружение: я, наверное, угорел в вагоне электрички, - нескладно соврал я.
Луи-Филипп обвел взглядом комнату: кое-кто уже расплатился и снимал свое пальто с вешалки. Другие были все так же погружены в рассуждения: мог Паулюс или не мог…
- Ступай наверх, к Максу, поспи. Я позову тебя, когда можно будет делать уборку, - предложил Филипп, и я обрадовался, потому что у меня уже не было сил ломать комедию.
Я вошел "к Максу". Не зажигая света, с размаху бросился на койку. Слезы хлынули у меня из глаз, словно я открыл им шлюзы одним этим своим движением. Я плакал, как маленький, нисколько не стыдясь. Чего мне стыдиться? Да, я плачу, как ребенок! Что это в сравнении с тем, что я живу, как неразумный ребенок, как растение, как неодушевленный предмет!.. Нет, хуже! Я живу, как СООБЩНИК! Да, я сообщник… Чей? Гитлерведьмы Альбертины. Кабатчика Филиппа. Проститутки Лени. Торговца порнографией, - я вдруг забыл его имя… И когда все они провалятся в тартарары, я уйду вместе с ними со всеми; меня разбомбят томми с ними вместе в их мерзком подвале или скосит советский снаряд. Туда мне и дорога… Мне не с чем вернуться, не с чем!..
Но если так, если надежды мои на перемену, которую посулил мне плоский медальон из эрзац-кожи "под лягушку", потерпели крах, то ведь есть еще один выход: действовать в одиночку… Да, надо продумать, надо найти путь… Можно бороться и в одиночку…
Возможно, у меня уже тогда начиналась лихорадка, меня трясло, мысли путались, и время от времени я терял представление о том, где нахожусь. То мне казалось, что я на своей "девичьей" постели у Альбертины, то, что я опять - в вагоне электрички и голос Уве повторяет мне: "Угнали… угнали…"
Было совсем темно, светомаскировка не пропускала ни лучика света извне, да, кажется, и ночь была темная. Я не знал, сколько времени тут лежу, но помнил, что Филипп должен позвать меня. Я все время помнил об этом, даже когда мне представлялось, что я - в вагоне электрички…
И вдруг все: и неясность сознания, и озноб, и сумятица мыслей, - все пропало от одного-единственного, четко раздавшегося в тишине дома звука…
Это был звук выстрела. Стреляли из пистолета. Или револьвера. И я точно знал где: в тире. В тире, который располагался прямо подо мной. Там раздался этот выстрел и оттого был так ясен и бесспорен…
Я еще не успел ничего придумать, ничего объяснить. Еще ни одна догадка не коснулась моего сознания, но я уже почувствовал что-то НЕСЛУЧАЙНОЕ в этом звуке, что-то очень значительное и поворотное в том, что в тире бирхалле "Песочные часы" в ночное время раздался выстрел из настоящего оружия… Но если бы и пришла догадка, я не успел бы ее взвесить и оценить, потому что выстрел повторился…
И теперь я уже ждал продолжения, бесшумно сполз с койки и лег на пол, прижавшись к нему ухом. Когда я лег так и ощутил прикосновение холодных досок к моему лицу, мгновенное воспоминание пришло вместе с ним: я уже когда-то лежал так, плотно вжавшись в твердый балласт железнодорожного полотна и положив щеку на рельсы… И слышал приближение поезда, вышедшего из туннеля…
Но это было в бреду.
Может быть, и эти выстрелы тоже мне пригрезились? Теперь они звучали один за другим с равными промежутками, словно то была учебная стрельба. И этим начисто снималось предположение какого-то налета на дом, перестрелки. Нет, больше всего это походило именно на учебную стрельбу… Черт возьми! Я, стрелок первого класса "Динамо", все же могу отличить пистолетный выстрел от выстрела мелкокалиберки!.. В тире "Песочных часов" кто-то стрелял боевыми патронами из пистолета! Я даже готов был поручиться, что это пистолет крупного калибра…
Теперь, когда я лежал на полу, отделенный от тира только дощатой перегородкой, не очень толстой, потому что "Максова" комната была надстройкой, - я слышал голоса там, в тире. Невозможно было разобрать, кому они принадлежат, но улавливался тон - там шел обычный обмен репликами, - ничего говорящего о какой-нибудь схватке, стычке, перестрелке…
А ведь я все время чувствовал наличие вокруг меня какой-то тайны! Но как случилось, что они оставили меня свидетелем?..
Щелкнув зажигалкой и посмотрев на часы, я получил немедленный и точный ответ на свой собственный вопрос: было два часа пять минут пополуночи. Филипп забыл, что отправил меня "к Максу"!..
И я, не раздумывая больше, кубарем скатился по ступенькам вниз. Я вовсе не соблюдал осторожности, - вероятно, мои поспешные шаги были бы услышаны, если бы их не заглушил очередной выстрел.
В "зале" было темно: свет падал лишь из открытой настежь двери тира, где горели в полный накал лампы у мишеней и над конторкой.
Они оставили дверь тира открытой, потому что были в полной уверенности, что одни в помещении…
Это я сообразил. Но какое-то затмение нашло на меня: я и не подумал о том, что дверь в тир помещается между мишенями и "линией огня"!
И, ясно слыша отчаянный крик Филиппа: "Назад!", вовсе не отнес его к себе. И шагнул через порог, словно был закован в броню или пуленепроницаем…
Выстрел я тоже услышал, но не почувствовал ни испуга, ни боли. И, падая, увидел…
Увидел знакомый чемодан "под лягушку". И узнал его, хотя он был раскрыт.
Увидел в нем пачки листков. И узнал их, потому что прочел верхнюю строчку: "Сталинград - первый нокаут Гитлеру"…
Увидел, что на листках, прижимая их, лежит пистолет. И узнал его, потому что знал эту систему: "Парабеллум". Другой, такой же, держал в руке Франц.
Франц Дёппен, который сейчас нисколько не походил на весельчака и анекдотчика, а стоял бледный как покойник, в своей растерянности даже не опуская руки с пистолетом…
Я услышал свой собственный голос, раздавшийся гулко, как в раковине. Но странно! - не запомнил, что же именно я сказал, и вообще больше ничего не помнил.
Я хотел подняться, но левая нога не послушалась меня. Откинув одеяло, я увидел, что она повыше щиколотки- в тугой перевязке, - значит, они все-таки подстрелили меня! Теперь я понимал, что вчера ринулся вниз, будучи не в себе. Просто я был болен. И вероятно, еще тогда, когда кричал в бреду у Альбертины…
Кто уложил меня в постель?
Я осмотрелся. Мне ни разу не пришлось здесь побывать при дневном свете. Теперь он бил в окно, за которым угадывалось утро ранней весны. Каморка со скошенным потолком… Древний шкаф, украшенный старомодными шишечками и резным бордюром наверху. Я лежу в постели, накрытый потертым плюшевым одеялом. И слегка кружится голова.
"Что же я сказал им вчера? В какой мере открылся им?" Я был не в силах не только ответить на эти вопросы: они трудно возникали в моем сознании и почему-то не очень беспокоили меня. Как и то, что без стука вошла фрау Дунц. Она всплеснула руками: можно было подумать, что я тайком проник сюда и совершенно неожиданно для хозяев оказался в их постели!
- Тебе лучше, Вальтер? Ты можешь что-нибудь сказать?
Почему бы я не мог "что-нибудь сказать"? Но что именно? Убей бог, я не помнил, как здесь очутился. И вряд ли Лина в курсе…
- Фрау Лина, я плохо помню, что произошло вчера… - сказал я осторожно.
- Вчера! - повторила она горестно, и я испугался: не сказал ли я что-нибудь такое?..
Она все так же жалостно смотрела на меня:
- Вальтер, ты был очень болен. Лежал без памяти. И слег не вчера, а пять дней назад…
Все ясно: она ничего не знала о сцене в тире… а только - о моей болезни.
- Фрау Муймер очень беспокоилась о тебе. Она хотела перевезти тебя к себе, но брат не согласился.
Еще бы! Понятно, почему меня оставили здесь, а не отвезли домой… Они-то - Франц и Филипп - ничего обо мне не знали, кроме того, что я стал нежелательным свидетелем… Они не доверяли мне. А почему, собственно, они должны мне доверять?
И если я даже расскажу им свою историю, то чем смогу ее подтвердить?
- Сейчас я тебя накормлю…
Я улыбнулся, потому что это была фраза, которую Лина произносила чаще, чем всякие другие. Краснощекому Лемперту чертовски повезло!..
Я ел все, что она мне предлагала, и сказал, что завтрак - довоенного образца. Она была очень довольна.
Все время я думал о предстоящем разговоре, о том, как примут мою историю Филипп и Франц. Теперь множество мелких и якобы случайных фактов, выстроившись в ряд, получили смысл и объяснение.
И то, что Филипп с самого начала не захотел оставить меня у себя в доме. И то, что он выпроваживал меня время от времени из бирхалле. И даже то, что он не любит женской прислуги… А Конрад? Конрад - вместе с ними? И его свастика - только ширма? Мысли мои не текли, а кружились, утомительно повторяясь. Но была среди них одна, очень ясная: поверят мне или нет, когда я расскажу им все?.. А то, что я все расскажу, это я решил бесповоротно!
Я отдавал себе отчет в том, что если мне не поверят, то могут заподозрить, будто я их выслеживал. Могут, конечно. Мне нечем опровергнуть такие подозрения… Это мог бы сделать Зауфер. Или в какой-то мере - Энгельбрехт… Но нет ни того, ни другого.
С этими мыслями, несмотря на всю их тревожность, я уснул внезапно и крепко.
…Сейчас, когда комната со скошенным потолком была наполнена глубокой ночью, с ее темнотой, разбавленной светом синих маскировочных фонарей, с ее тишиной, готовой ежеминутно взорваться сиреной "воздушной опасности", с ее запахами плохого бензина военного времени, плохих сигарет и эрзац-кожи, - сейчас мне было легче собрать свои мысли, продумать - что изменилось? Что изменилось в моей жизни оттого, что я нашел тех, кого искал, и открылся им. Нет, нет… Я не искал. В том-то и дело. Я "просто жил". И мечтал, что они найдутся сами собой… Если они только существуют.
А они оказались рядом. И вот я открылся им: стал для них Рудольфом Шерером… Стал ли? Поверили ли они мне? Я мог сказать с полной уверенностью только, что они ХОТЕЛИ мне поверить.