Я принялся вспоминать все подробности сегодняшнего разговора. Конечно, я свалился на них со своими откровениями как снег на голову… Они, наверное, шли ко мне совсем за другим: думали дать мне урок конспирации…
- Ты крепко приболел, парень, - сказал Луи-Филипп, и мне почудилась та интонация, с которой он сказал когда-то: "Спи, дитя человеческое!" А может, она мне почудилась, потому что я хотел ее услышать. - А рана пустяковая: пулей на излете…
- Если бы Филипп не хватил меня по руке, было бы совсем как в том анекдоте… - завел было Франц, но я перебил его:
- Мне нужно сказать вам кое-что…
Луи-Филипп слушал меня, широко раскрыв глаза, словно ребенок…
А Франц? Сначала он сидел с такой миной, которая яснее слов говорила: "Ну и байки ты нам преподносишь, парень! Да ты завзятый Пральханс. И только то обстоятельство, что я всадил в тебя пулю, мешает мне высказаться".
Потом что-то изменилось, и я отметил, что это произошло, когда я рассказал об Энгельбрехте. Может быть, они его знали? А может быть, мне не следовало ничего говорить? Вальтер Занг - рабочий парень, безусловно им симпатичный… Почему они должны были подозревать, что он из гестапо? Или полиции? Ведь он не совал нос в их дела, и не его вина, что Филипп просто забыл, что сам отправил его наверх, к Максу? Почему бы им не привлечь Вальтера Занга к своей работе, раз уж так случилось, что он узнал о ней? Зачем им Рудольф Шерер? То, что я им рассказал о себе, выглядело, на их взгляд, просто фантастичным. Они, конечно, могли принять это как хорошо затверженную гестаповскую легенду… И ничем, ничем я не мог подтвердить свою искренность!
Но обманывать я не хотел. "Если бы господин Зауфер был здесь, он подтвердил бы… Он же друг моего отца. Я легко доказал бы ему, что я - это я…" Это прозвучало наивно: я сам это почувствовал. Именно то, что сразу после исчезновения Зауфера я ссылаюсь на него, говорило не в мою пользу. Ах, боже мой! Да все, все говорило против меня! Я опять потерпел крушение…
Но, перебирая всячески сказанное, я уцепился за брошенные Филиппом слова: "Ты не беспокойся, Вальтер, мы можем проверить то, что ты о себе говоришь. Мы имеем такую возможность…"
Что означали они? От кого они могли узнать обо мне, если скрылся Зауфер? И сгинул Энгельбрехт… Но все равно я не жалел, что открылся им…
Сейчас, вспоминая весь разговор, я понимал, что не мог поступить иначе. И не жалел ни о чем.
У меня опять кружилась голова. Они что-то говорили о сотрясении мозга. Неужели это так долго длится? Мне казалось, что я уже очень давно здесь. Не могу сказать, чтобы мне это было неприятно: я принимал заботы фрау Лины как относящиеся именно к Рудольфу Шереру, хотя ее не посвятили в дело, как я и предполагал.
Наступало раннее утро. Напротив, через улицу, не подымалась еще железная гофрированная штора на окне галантерейного магазинчика. Проехала на велосипеде почтальонша с кожаным мешком на багажнике. Прошел шупо, и на его блестящем шишаке заиграл бледный отсвет еще не погашенного фонаря. Величественный полицейский был, однако, инвалидом: из-под синей пелерины виднелся подколотый выше локтя рукав.
Я машинально ловил все приметы негромкой боковой улицы, она была непривычна мне в такой ранний час. Мне подумалось, что "Песочные часы" удачно избраны для дела: нелюдная улица, тир, винный погреб… "Да еще пустующий гараж во дворе", - вспомнил я. И свои люди, теряющиеся среди других, непосвященных завсегдатаев… И пользующийся доверием у местных "лейтеров", Лео Филипп Кранихер, участник французской кампании, инвалид войны. А Франц Дёппен? Ну, этот вне подозрений: балагур, анекдотчик…
Что заставило скрыться Зауфера? Впрочем, ведь я сам придумал, что он именно "скрылся". Может быть, он просто уехал по делам фирмы? Но почему-то я не надеялся на это: в голосе Филиппа мне тогда послышался оттенок бесповоротности - "…уехал надолго…". Так не говорят о человеке, отправившемся в деловую поездку.
Я прислушивался к звукам, возникающим в глубине дома: к хлопанью двери у входа "для прислуги" - это пришла повариха. Вот она загремела посудой, потом зажужжала кофейная мельница. Какая-то жизнь началась и в "зале", - верно, фрау Дунц не успела вчера закончить уборку - ей теперь приходится трудно… Но Лемперт, по крайней мере, помогает ей управляться дома. Я поймал себя на мысли, что люди маленького круга, очерченного границами бирхалле "Песочные часы", сделались мне близкими, что я сам в этом кругу не инородное тело. И это было мне приятно.
Как часто теперь со мной случалось, я снова уснул незаметно для себя и так спокойно, словно все уже было решено в моей судьбе.
Когда я открыл глаза, мне показалось, что я еще сплю, потому что в старом кресле напротив меня сидел господин Зауфер. Только то, что он читал "Берзенцейтунг", убедило меня, что это не привидение. Неужели даже привидения охвачены унифицированной печатью рейха?
- Вы не уехали? Какое счастье для меня… - пробормотал я потрясенно.
Он отложил газету, снял свои приметные, в золотой оправе, очки для чтения и сказал спокойно:
- Мне просто не стоит мелькать здесь часто, Руди…
Я не успел еще как следует освоить, прочувствовать, что он так назвал меня…
- Ты очень похож на отца, Руди, - продолжал Генрих Деш, - я подумал об этом, как только увидел тебя. Но, конечно, мне и в голову не могло прийти, что ты сын Курта. Я думал о случайном сходстве… Как мог я знать?
3
За новым поворотом судьбы открылось многое, очень многое. И счастливое. Счастье было подняться по трем каменным ступенькам груневальдского особнячка, громко именуемого "виллой", нажать кнопку звонка под медной дощечкой: "Доктор юрис. Герберт Зауфер", услышать шаги за дверью и произнести обычное: "Доброе утро, господин доктор! Это я…"
Так начинался день, который выдавался не часто и поэтому был особенно значителен.
Обычно мы уезжали за город. Генрих Деш любил местечко с поэтическим названием Онкельтомсхютте. Мы добирались туда подземкой. Генрих говорил, что когда-то здесь был чудесный уголок. Сейчас он ничем не отличался от других берлинских пригородов.
Генриха эти места привлекали воспоминаниями. И так как эти воспоминания касались моего отца, то они становились как бы и моим достоянием. Мне казалось, что я вижу в кленовой аллее, тогда густой и тенистой, молодого, немного постарше, чем я сейчас, докера Курта Шерера. Воображение мое легко снимало седины Генриха, сглаживало морщины на его лице, выпрямляло слегка сутулую спину. Рядом с моим отцом он, человек умственного труда, выглядел, верно, более хрупким, более "комнатным"… Как они сблизились? Стали друзьями?
- Видишь ли, Вальтер, моя дорога шла не так прямо, как у твоих родителей. Хотя я старше твоего отца, он долго был моим наставником. Сначала нас связывала просто взаимная симпатия, и мне любопытно было узнать его друзей, его девушку - это была твоя мама, Вальтер. Красивая деревенская девушка… - Генрих улыбнулся, посмотрел на меня, за толстыми стеклами очков его серые глаза казались неестественно большими. Какими они были тогда? Когда в них отражалась "красивая деревенская девушка". Как смешно, что мою высокообразованную маму назвали просто "деревенской девушкой"!
Генрих угадал мою мысль:
- Твой отец уже тогда был партийным функционером. А Кете только приобщалась к делу.
Он замолчал надолго, и я не решился спросить, как случилось, что Курт Шерер, докер из Ростока, сделал своим единомышленником студента-юриста Генриха Деша, сына председателя судебной палаты. И каким образом тот, вместо того чтобы занять прокурорскую должность, как это намечалось, стал адвокатом в политических процессах.
Я узнал об этом позже. Генрих Деш сам хотел услышать от меня многое: он ведь не виделся с моим отцом после того, как, по решению партии, мои родители покинули родину. Иногда вопросы Генриха поражали меня своей наивностью: он совсем не знал нашей жизни, не всегда понимал то, что казалось мне простым и естественным.
Через него мне открывалось то, о чем я только догадывался. Как я мог знать о "другой Германии", если находился на дальней орбите подпольного движения? "Песочные часы" были как бы "перевалочной базой", удобным этапным пунктом, - со своим тиром, винным погребом, кладовыми… С Филиппом Кранихером, инвалидом войны и членом нацистской партии…
- И он вошел в нее уже коммунистом? - спросил я.
Деш удивился:
- Коммунистом? Он вовсе не коммунист. Но ненавидит наци. И незаменимый исполнитель… Тебе не все понятно, Вальтер. Знаешь почему? И почему ты не распознал их. Хотя крутился там с подносами каждый вечер…
Генрих попал на болевую мою точку: мне показалось, что эти слова он произнес с несвойственной ему суровостью.
- Я очень стыжусь, товарищ Генрих.
- Произошло так потому, что эти люди не подходили под твои стандартные представления, под тот образец борца, который ты смоделировал… - в обычной ироничной манере Генриха мне чудился укор.
Но как точно он определил… Разве Луи-Филипп долгое время не был в моих глазах просто толстым кабатчиком, занятым своими "штамгастами"? А Франц - пустым балагуром? А Конрад - нацистом? Пожалуй, вызывал у меня уважение только Густав Ланге. Его неторопливые и веские слова; хотя изуродованная ранением, но все еще могучая фигура; весь его облик, исполненный достоинства рабочего человека, приближал его к моему "эталону". И конечно, теперь меня удивило, что он старый социал-демократ, а вовсе не коммунист…
- В бирхалле я давно не вижу господина Ланге. С ним ничего не случилось, товарищ Генрих?
- По нашим временам, если человеку не отрубили голову, значит, ничего не случилось. Но в черные списки он угодил. И его вытолкали за проходную… Пусть он пока отсидится на своей родине. Есть такой городишко Пельтов, там еще царят более или менее патриархальные нравы. И партайгеноссен, занятые парадами и речами, не так бдительны.
- И он там все-таки…
- В безопасности? Ну, этого никто не знает. У них на заводе хорошо наладили выпуск некомплектного оборудования. Военного. В конце концов это, конечно, раскрылось…
Я уловил в голосе Генриха нотку обреченности, которая мне была уже знакома.
- Ланге глубоко пережил измену своих товарищей- социал-демократов. Это его и сблизило с нами. И не его одного.
Так мы говорили о людях, которых я знал и о ком только слышал. Слышал с раннего детства. Чьи имена так часто произносились в нашем доме: Эрнст Тельман, Вильгельм Пик…
- Под влиянием твоего отца я пришел к марксизму, - говорил Генрих, - воспринял его теоретическую основу… Без этого невозможно понять, что происходит. Как удалось нацизму достичь столь многого. Социальная мимикрия - это еще не все. Я бы сказал, есть еще "нравственная мимикрия"…
Я сразу вспомнил Иоганну, как она убежденно сказала: "Фюрер, конечно, против…" Ну конечно, он "против" порнографии и даже "нахтлокалей"…
- Ты слыхал о тридцатом июня, Вальтер?
- Да, конечно. Я слышал, что Рем подымал штурмовиков на "вторую революцию", требуя выполнения обещаний, данных Гитлером… Обещаний "укоротить" капиталистов, уничтожить универмаги, удовлетворить мелкую буржуазию…
- Так вот, когда расправились с Ремом, и он был убит, и многие его единомышленники - тоже… то эта расправа была представлена не как политическая акция… отнюдь. А как возмездие за "безнравственность", "разложение" и - гомосексуализм. Это совсем неглупо было придумано, Вальтер, этому поверили многие…
Да, конечно, наци все используют. Они с самого начала использовали все низменные качества в людях: пресмыкательство перед силой, мелкобуржуазность, ограниченность шписбюргера… Они сумели поставить на службу своим целям и все лучшие качества нашего народа: его усердие в работе, его способность к жертвам и стремление к справедливости. На наших глазах совершается самый великий обман, какой только совершался на самой обширной арене человеческой деятельности. Обман, в который втянуты миллионы; преступление, в котором погрязли миллионы…
Деш остановился, так круто повернувшись на каблуках, что пола его щегольского пальто откинулась, и на мгновение я увидел ствол пистолета в легкой кобуре из кожаных лент.
В одну минуту это как-то преобразило Генриха в моих глазах. На задний план отступила "профессорская" манера речи и этот чисто интеллигентский жест, с которым он сбрасывал очки, держа их за дужку.
Передо мной встала другая жизнь этого человека - жизнь рабочих кварталов, возня с транспортами литературы, "выступления шепотом", накоротке, всегда с оглядкой, со смертельным риском.
Я увидел его - не только человека, который помог мне, вторгся в мою жизнь, а - учителя.
Учителя жизни на самом остром ее повороте, уроки которого мне объясняют многое, многое из моего опыта, потому что я уже имел опыт в этом мире, и я хотел не просто накоплять его, а познавать его смысл и сущность.
Я отдавал себе отчет в том, что никогда не смогу жить жизнью Вальтера Занга. И если вначале я считал, что слепой случай толкает меня то в одно, то в другое рискованное предприятие, противопоказанное Вальтеру Зангу, то сейчас я понимал, что сам искал эти случаи и что не могло быть иначе и не было для меня других путей.
Внешне, казалось, ничего не изменилось: так же, как и раньше, бегал я с подносами между столиками. Так же величаво возвышался над стойкой благодушный Луи-Филипп и все новыми "вицами" потешал завсегдатаев Франц Дёппен.
Но мне открылось тайная тайных "Песочных часов".
Словно бы в общем потоке текли разные струи, теплая и горячая, с разным накалом и разной скоростью.
…Если бы само Время пересыпалось в песочных часах у входа в бирхалле, сейчас в одну секунду совершилось бы перемещение песка из верхнего сосуда в нижний!
Мое время неслось, скакало галопом, как верховая лошадь Конрада. Имея специальное разрешение, он делал разминку на треке Тиргартена. Вероятно, эти прогулки нужны были ему и для дела.
Конрад очень серьезно относился к этому. Однажды он сказал мне: "Надо тренироваться физически не только для того, чтобы жить, но и для того, чтобы достойно умереть…" Только много времени спустя я понял смысл этих слов. А тогда они показались мне позерскими.
Наше сближение было односторонним. Конрад не знал моей истории: ему просто сказали, что, возможно, мы будем вместе "активно действовать". Я знал о нем больше, но, в общем, тоже немного. Он вызывал во мне сложное чувство симпатии и некоторой отчужденности. Я любовался им, но как бы через стеклянную стену.
И этого совместного "активного действия" я ждал немного настороженно, смутно представляя себе, что это будет и как оно получится. Как мы "притремся" друг к другу. Иногда он мне был очень близок со своей открытой мальчишеской манерой держаться, острыми словцами, которые так естественно слетали с его языка даже тогда, когда он появлялся в изысканном вечернем костюме со свастикой в петлице.
- Ты ловко с ним управляешься! - сказал я ему как-то, наблюдая его манипуляции с моноклем.
- Еще бы!.. Слушай, ты меня недооцениваешь. Моя фамилия все-таки Гогенлоэ!
- Ну и что? - спросил я, но, поняв, что дал маху, поправился: - Ты все-таки больше наш, чем Гогенлоэ…
- Спасибо, Вальтер! - сказал он очень серьезно и сжал мою руку.
- Слушай, как ты вошел в движение? - спросил он меня однажды.
- Я - рабочий, Конрад. Мой отец - токарь. По классовому самосознанию…
- Национальному самосознанию, - неуверенно поправил Конрад.
- Нет, именно классовому…
- Я думал, что классы - выдумка марксистов, - сказал он простецки.
- Ты совсем темный, Конрад, это же просто срам!
- Сейчас некогда просвещаться. Я должен бороться. Ты пришел "по классовому"… А я - по одной своей ненависти. Сначала это была ненависть Гогенлоэ к этому вонючему выскочке, парвенюшке-ефрейтору… А когда я научился думать, я возненавидел и Гогенлоэ не меньше, чем его!.. Слушай, мы все, все наше дело замешено на ненависти…
- Нет, Конрад, нет… Мы думаем о будущем!
Но Конрад не слушал меня:
- А с чего пошел с нами Филипп? Из ненависти! Когда отца его жены растерзали в гестапо. И эта молодая женщина, хрупкая, нежная, не выдержала удара… Верь мне, Вальтер, я не отступлю, ни перед чем не остановлюсь! Какая разница: читал ли я толстую книгу, которую написал Маркс, или нет… Разве она учит, как бить врага?..
- Вот именно этому и учит!
Конрад пригласил меня пообедать у Кемпинского.
Я охотно согласился: мне не случалось бывать в "настоящих" заведениях, а Кемпинский - это было чертовски шикарно!
- Ничего, что я в спортивном костюме? У меня другого и нет…
- Днем темный костюм не обязателен. И война списала весь бонтон, вместе с самим этим французским словом… Во-вторых, - Конрад скривился, - ты же знаешь, мы живем в демократическом рейхе…
Он окинул меня взглядом и добавил:
- У тебя вполне "арийский вид", ты явный долихоцефал, с чем тебя и поздравляю. Побольше бы кретинизма во взгляде, и сойдешь за самого-самого "нордического"… Я тебя так и представлю.
- Представишь? - испугался я.
- Ну да, тебе будет полезно посмотреть это падло, с которым я играю в игру: "Я тебя вижу, ты меня нет!" Значок нацепи.
Я нацепил. И вычистил свой серый костюм с брюками гольф, который я носил с модной небрежностью, ни в коем случае не отглаженным!
Конрад еще не остановил у респектабельного входа свой зеленый гоночный "мерседес", как подлетел бой в цилиндре с фирменным знаком и распахнул дверцу.
Зеркально-стеклянную вертушку привел в движение верзила швейцар, роскошный старик. Можно было подумать, что сам Кемпинский выбежал встречать нас, в переполохе не успев сбросить маскарадный костюм Отелло. Красный бархат на верзиле старике выглядел так, будто отродясь он ничего другого не носил, а массивная цепь на нем была не тоньше, чем у дворовой собаки. Кроме всего, он держал в руке булаву, словно гетман Скоропадский.
Конрад ответил на его низкий поклон легким "немецким приветствием" и спросил, тут ли, "господа партайгеноссен". Отелло ответил, что "все тут". Здесь же, около швейцара, возникли четверо тоже здоровенных, - вероятно, Кемпинский уберег их от фронта через своих клиентов, - мужиков, но не в бархате, а в безукоризненных фраках. С быстротой и ловкостью ночных грабителей они стащили с нас пальто и "приняли" перчатки: шляп мы, конечно, не носили. Даже зимой.
На лестнице, широкой, как в музее, нас встретил - опять же совершенно готовый к строевой службе - мужчина с партийным значком на лацкане смокинга. Ступая с такой осторожностью, словно прокладывал нам дорогу в джунглях, он провел нас через анфиладу гостиных в зал. Зал был такой чистый, такой просторный, так был залит, несмотря на день, светом электрических свечей и так, я бы сказал, сдержанно обставлен, что отдаленно напоминал великолепную операционную.