Впереди шла очень высокая старуха - почти великанша- в черном длинном хитоне и большой черной шляпе-корзинке, закрепленной черными лентами под подбородком. За ней следовало еще с десяток женщин, в таких же хитонах и шляпах. В свете синих ламп их лица выделялись мертво-белыми пятнами, а большие черные шляпы над ними походили на чудовищные грибы, которые они несли на себе привязанными у подбородка…
Они шли так, будто ни фугас, ни пуля, ничто не могло их коснуться, было бессильно против них. Будто от всех земных бедствий охраняла их песня, так исступленно и все же гармонично раздававшаяся над этой юдолью скорби.
Это был псалом: "Помилуй нас, великий господи… Мы - дети твои… Внемли молитвам нашим… Мы заблудшие…"
- Армия Спасения, - прошептала Лени и перекрестилась мелким крестом.
Бомбовые удары невдалеке заглушили хор женщин в черном. Но никто не ушел. Ни один человек не сдвинулся с места, пока не пронесли последние носилки и санитарный поезд тронулся в последний рейс. Только тогда стала растекаться толпа. Сначала мелкими ручейками, а потом по двое, по трое, явно - семьями, побрели медленно и скорбно за одну ночь состарившиеся люди. О чем они думали? Неужели они и после этого понесут дальше штандарты со сломанным крестом?
Теперь на опустевшей площади с горами развалин открылась глубокая воронка. На дне ее, причудливо изуродованные, громоздились обломки. Это было все, что осталось от автомобильной стоянки.
Я еще издали заметил покореженный, приметно зеленый остов "мерседеса" Конрада. Где был он сам?
- Что мне делать, Вальтер? Что мне теперь делать? - приставала Лени.
- Идти домой спать.
- Ты меня не понял, Вальтер. Я не могу больше жить под бомбами… Я не вынесу…
- Офелия, иди в монастырь! - пробормотал я.
- Что, что?
- Я сказал, что тебе надо вернуться в свою деревню. К маме. И забыть про парижскую жратву. Питаться молочком. И, хайль Гитлер, травкой. Всё!
Я был совершенно измучен неизвестностью насчет Конрада.
Мне пришлось проводить Лени домой, она всю дорогу канючила, чтобы "по крайней мере" я ее не бросал… Из чего можно было заключить, что кто-то уже это сделал.
Она остановилась перед оградой какой-то виллы.
- Ты здесь живешь? - удивился я.
В окнах особняка в глубине сада не было света, и почему-то мне подумалось, что у Лени здесь невеселая жизнь.
- Да, Вальтер. В доме мужниных родителей.
Она повисла на моей руке:
- Это ничего не значит. Ты можешь зайти и…
Ситуация повторялась.
- И не думай, - сказал я.
Как только я от нее отделался, ноги сами собой понесли меня обратно, к развалинам. Хотя было совершенно ясно, что ничего нового там не обнаружится. Но меня как магнитом тянуло на злополучное место.
Мысль о том, что Конрад мог погибнуть на автостоянке, заставила меня спуститься в воронку. Кладбище машин окутывало резкое зловоние, как будто трупы машин разлагались подобно человеческим.
Я пробирался среди них, остро чувствуя себя единственным живым среди мертвых. Да, они казались мне умершими, потому что я помнил их на бегу, когда они дышали, перекликались. Почти сразу я нашел то, что искал: ярко-зеленые плоскости, сплющенные, как слоеный пирог.
Я остановился. И услышал, что кто-то спеша перепрыгивает через нагромождения обломков. Но я не обернулся, боясь потерять вдруг возникшую надежду.
Когда Конрад уже оказался рядом и, тяжело дыша, тронул меня за рукав, я подумал, что, собственно, так и должно быть: в нем всегда было нечто победительное.
Кажется, я его растрогал своим волнением.
- Не хитро догадаться, Вальтер, чего ты стоишь здесь, как безработный перед витриной автомагазина. Но кому суждена петля, тот не погибнет от ножа.
- Не смешно, - меня рассердило его неуместное балагурство.
- Пожалуй. Потому что нам действительно суждена петля?
- Хотя бы.
- Тогда успокойся, Вальтер. Мы не удостоимся даже виселицы. Теперь вешают на крюках.
Обозлившись, я повернулся и стал выбираться на шоссе. Конрад следовал за мной.
- Слушай, ну чего ты? Давай зайдем куда-нибудь, выпьем чего-нибудь. Не каждый день выпадают такие чудесные спасения!
- Куда зайти? Давно уже полицейский час, абсолютно все закрыто! - хмуро сопротивлялся я.
- Квач! Я знаю один погребок тут, совсем близко. Хозяин плевал на полицейский час, они там в бецирке едят из его рук.
Действительно, на условный стук нам открыли дверь, - обитую железом, словно в настоящем погребе, и мы оказались в ярко освещенной вейнштубе, которая в эту ужасную ночь увиделась как мираж. Все столики были заняты, и я подумал, что здесь собрались люди с крепкими нервами. Но тотчас сообразил, что довольно глубокий погребок служит убежищем, и хозяин наверняка оправдывает своим гешефтом расходы на полицейских.
Нас немедленно устроили в боковой нише. В вейнштубе все выглядело так, словно ничего не произошло и вечер был как вечер.
- Вы давно у нас не были, - заметил Конраду хозяин, он сам подал нам кофе и по рюмочке "монастырского" ликера - на большее у нас не было денег.
Конрад объяснил мне:
- Это штамкафе моего зятя. Он вообще-то человек глубоко штатский. Крутится вокруг больших военачальников и всегда ложится на их волну. Не боится рискнуть при этом.
- А как же насчет воинского долга?
- Тут все в порядке. У него такая болезнь - вроде трясучки. Олаф умная бестия. Схватывает то, что еще только в воздухе носится.
Наверное, через него Конрад получал те новости, которые высоко ценил Генрих. Через него - тоже. Имя и положение отца открывали Конраду такие двери, о которых мы и мечтать не могли. Но было еще и другое. Однажды Конрад сказал мне: "Моя работа - вторичная. Но, в случае чего, я принимаю удар на себя".
- Может быть, все-таки объяснишь, как ты выскочил из заварушки у Кемпинского, Конрад?
- Исключительно благодаря свинству, которое ты мне устроил.
- Я?
- А кто же? Ты смылся с потаскушкой, как будто не для тебя я затеял все это. И сразу за тобой я выскочил оттуда.
- Но почему твой автомобиль…
- А… Потому что какой-то остолоп загнал его на стоянку… Чего никогда не было. А я направился в переулок, куда его обычно ставил дежурный шупо. Впрочем, этот остолоп преподнес мне жизнь взамен зеленого "мерседеса". Выпьем за остолопа, Вальтер!
- Вернее, за память его, Конрад! Вряд ли он уцелел.
Мы как будто условились ничего не говорить о тех, оставшихся в зале Кемпинского.
В это наше свидание Конрад показался мне более "раскрытым", чем когда-либо. Вдруг он заговорил о своем отце:
- Больше всего боюсь, что он сунется в какую-нибудь заговорщицкую кашу, которую заварит такой же старый пентюх, как он…
- А почему ты этого боишься?
- Потому что твердо знаю: на десять заговорщиков будет не менее трех провокаторов.
- Ты от них тоже не гарантирован.
- Вальтер, я работаю с людьми другого круга.
- Ага, ты уже приближаешься к классовому подходу…
- При чем тут классы? Это дело чести.
- Понятие чести тоже классово.
Конрад по-детски недоверчиво посмотрел на меня:
- Слушай, Вальтер, откуда ты все знаешь?
В самом деле, откуда? Вальтер Занг, подмастерье из тюрингского захолустья… Официант второразрядной бирхалле…
- Я же говорил тебе, Конрад, я из рабочей семьи. У нас бывали ученые люди - марксисты.
Конрад скривился:
- Когда-нибудь я тоже… осмыслю… А сейчас - только действовать! Ты мне все разъяснишь потом, "после всего". Если для нас будет это "потом"…
Я молчал, откуда мне было знать, что именно делает Конрад? Может быть, у него действительно мало шансов на "потом". Это меня держат "на подхвате". Может быть, от сознания своей неполноценности я ввязался в спор.
Это, конечно, было глупо. Но нервы у нас обоих были взвинчены.
Все кончилось в тот момент, когда появился хозяин и сообщил Конраду, что господин Гогенлоэ уже здесь. И просит молодых людей к своему столу…
- Не удивляйся: моя сестра вышла замуж за кузена. В нашем семействе это принято. Один из признаков вырождения - и слава богу! Чем скорее выродятся, тем чище воздух.
Теперь мы с ним снова были едины, как бы противопоставляя свой союз неведомому мне "вырожденцу".
Впрочем, на такового зять Конрада на первый взгляд вовсе не походил: до вырождения было, вероятно, еще далеко. Олаф Гогенлоэ выглядел цветущим мужчиной, спортивно подтянутым, с какими-то удивительно, я бы сказал, "деятельными" руками. Они у него все время подпрыгивали, плавали в воздухе, как бы играли на невидимом инструменте и отвлекали на себя внимание собеседника, что, в общем, было кстати, так как смотреть в лицо Олафа было неприятно и неловко. Почти беспрестанно какая-то дрожь пробегала по нему.
Конрадов зять сидел в одиночестве в глубокой и комфортабельно обставленной нише за столиком, на котором было всего наставлено.
- Ну, Олаф, ты как нельзя более кстати! Можешь вполне на нас надеяться! - объявил Конрад, оглядывая стол. И в ту же минуту я почувствовал страшный голод.
- Покажите, мальчики, на что способна наша смена! - приветливо пригласил Олаф.
- Это мой друг. Самый близкий друг, - представил меня Конрад.
- И конечно, такой же "золотой мальчик", как ты, - предположил Олаф.
Когда он заговорил, руки его еще больше оживились, он разводил их, словно плыл "брассом". И я увидел, что он совершенно пьян. И говорил без остановки, как бы продолжая разговор, начатый не здесь и не сейчас.
Речь шла или, вернее, билась, как бьется вода о камни, вокруг проблемы будущей Германии, и чем дальше, тем больше я удивлялся свободе, с которой высказывался Олаф по самым острым аспектам темы.
Конрад подавал свои реплики осторожно, обдуманно. Олаф отбивал их снисходительно, как мастер - мячи новичка.
- Германию разнесут в клочья: ее расчленят, и она не подымется больше. И пусть так! Мы не заслуживаем лучшей участи. Мы свой жребий сами выбрали. Или, может быть, нам подкинул его ученый попугай, протянув "счастливый билетик" в своем большом клюве? В то время как фокусник стоял тут же и потирал руки, глядя, как мы радуемся, как мы скачем и ликуем, что заполучили тысячелетнее счастье за такую ничтожную цену! А цена… она оказалась слишком высокой.
Пальцы Олафа словно бы хватали воздух, но я уже привык к этому и теперь был прикован лишь к его словам. Конрад отозвался на них:
- Ты исходишь из того, Олаф, что крах рейха - это крах Германии. Попробуй отойти от этого.
Олаф воскликнул:
- Отойти? Как я могу отойти от этого? Едва я это сделаю, как попадаю на удочку красных, на эту их наживку: "Свободная Германия". Клянусь богом, это ловко придумано! Но не для меня, нет! Может быть, для тебя, Конрад. Ловись, мой мальчик. Все равно пойдешь ко дну вместе с нами! - с ноткой злорадства заключил он довольно громко, так что я даже оглянулся: не слышит ли нас кто-нибудь?
Конрад заметил это:
- Не беспокойся: здешний хозяин - бывший денщик отца Олафа. Дядя его из маршевой роты вытащил.
Олаф поостыл, руки его, утомленные своим участием в беседе, праздно легли на подлокотники кресла.
- Что вы знаете, мальчики? Ничего. Вы не знаете, на что способен человек, отчаявшись… Ваша сфера - мутная водица, в которой вы даже и рыбку не ловите. И наверное, это хорошо: проводить бездумно дни с друзьями. Ты ведь тоже из "золотых мальчиков", - он бесцеремонно ткнул в меня пальцем.
Я понял, что в глазах Олафа мы - прожигающие жизнь юнцы и что Конрад прочно укрепился в такой роли. Это меня порадовало.
Что касается Олафа, то мне никак не удавалось определить его позицию: а может быть, ее и не было? Может быть, он просто барахтался как попало, прежде чем пойти ко дну? Но театральное, показное было в Олафе: все время казалось, что за чувствами, выявляемыми им так бурно, кроется трезвый расчет.
От непривычного изобилия ужина мне дремалось. События сегодняшнего вечера и Олаф с его "трясучкой" как-то слились в одно, потеряли реальность, словно все тянулся один и тот же сон, сквозь который прорывалось смутное беспокойство. Оно было связано с Конрадом и вдруг определилось, стало локальным, когда я услышал слова Олафа:
- Бездельничать, мальчик, и мотать деньги ты можешь с успехом и в Швеции. Да где угодно. Уезжай, прошу тебя.
- Почему я должен куда-то ехать? Ты не можешь более вразумительно объяснить? - естественно, что Конраду обязательно надо было добиться этого. И сам я уже почуял в словах Олафа какую-то близкую и определенную опасность.
- Могу тебе только сказать, мальчик, что авиация томми и танки русских - это еще не все, что грозит рейху. А когда подымется большая волна, она сметет и мелкие камушки. Но даже мелкий камушек может закатиться в такую ямку, откуда его не выковыряешь. Ищи свою ямку, Конрад. Ты знаешь, как я к тебе отношусь. И как ценю покой отца. Ну что тебя здесь держит, в конце концов? Друзья по попойкам? Сделаешь доброе дело - возьми их с собой!
- Подумаю, - беспечно ответил Конрад, а я понял, как его веселит неведение зятя. Если Конрад не знал всего об Олафе, то уж тот, наверное, и во сне не видел, чем живем мы с Конрадом.
В "Часах" меня встретили как из мертвых восставшего. Кому-то я сказал, что еду с Конрадом к Кемпинскому, а о катастрофе уже шли панические слухи, хотя газеты ограничились несколькими строками о том, что "силами противовоздушной обороны пресечена попытка массированного налета на центр города".
Посетителей пока было немного. Я надел свою кельнерскую куртку и бездельно стоял у стены.
Несколько молодых людей сидели за угловыми столиками, и Франц уже завел здесь свое: "Значит, так…"
Мне было слышно, как аппетитно он раскатывает, словно акробат свой коврик, очередной "виц".
- Адольф приезжает в сумасшедший дом…
- Уже хорошо! - сказал один из парней.
- И спрашивает: "У вас есть сумасшедшие, которые вообразили себя Гитлером?" - "Есть, мой фюрер", - отвечает главный медик. "И они похожи на меня?" - "Да, мой фюрер". - "Гм… Я хочу говорить с ними. Инкогнито. Переоденусь в больничную одежду; через час откройте палату". - "Слушаюсь, мой фюрер".
Ну, Адольфа обрядили и запустили к сумасшедшим. Каждый из них орал: "Я - Гитлер, выпустите меня!" И вдруг стало тихо. "Даже сумасшедшие признали истинного фюрера", - поняли медики. Через час, минута в минуту, распахнули дверь, и все бросились из палаты с криками: "Пустите! Я Гитлер!" Но они были так похожи, что нельзя было распознать фюрера.
И поэтому пока что всех затолкали обратно. Главный медик звонит Герингу: "Что делать?" С солдатской решительностью Герман отвечает: "Выпустите одного: любого!" Так и поступили.
…Франц сидел скромно опустив глаза и не поднял их, даже когда раздался могучий хохот.
Когда он подошел ко мне, я спросил:
- Не слишком ли рискованные анекдоты рассказываете, Франц?
- Ну что ты. Это же хорошие парни. С рельсопрокатного. Я их знаю тысячу лет.
Он помолчал и вдруг спросил:
- Ты, наверное, думаешь, что я болтун?
- Да что вы! Как я могу так думать?
Но Франц был слегка навеселе и в том настроении, в котором русские спрашивают: "Ты меня уважаешь?" А мне до смерти хотелось узнать его историю. Мы сели за стойкой.
- До того как я стал развозить на своей тележке детали по цехам, с "довесками" из прокламаций… До этого со мной уже столько всего наслучалось, что другому хватило бы на всю жизнь! - начал Франц. - Я был из тех рабочих парней, которые поймались на крючок еще до "великой революции" Адольфа. Крючок был непростой. Наживка богатая. Не клюнуть было трудно. Потому что обещали раздеть донага капиталистов, а рабочего сделать первым человеком в рейхе. А крестьянам - наследственный двор и льготы. И прижать хвост ростовщикам, и разогнать универсальные магазины. Я и охнуть не успел, как оказался в штурмовом отряде. Я всегда был драчуном.
Ну что ж! На демонстрации, которую разогнала полиция, я нес красную тряпку со свастикой, - я! И хотя остался цел, попал в "мученики". Скажу тебе: вокруг меня вились партайгеноссен, как пчелы над гречихой. Я был молодой, смелый драчун. И рабочий, это они очень любили, потому что с самого начала кричали, что они - рабочая партия. И я кричал это громче всех. Кумиром моим стал наш шеф - Рем. Меня, мальчишку, он отмечал за мою бойкость и за то, что я прыгнул бы со шпиля Гедехтнискирхе, если бы он приказал.
А когда "великая национальная революция" совершилась с нашей помощью, мы сразу всплыли на поверхность, как дохлая рыба… И на первых порах плавали поверху, и все было отлично.
Но очень скоро у нас в штурмовых отрядах началось брожение: стали говорить: где же выполнение обещаний? Где привилегии мелким торговцам? Где прижим универсальных магазинов? Где вообще борьба с капиталом? Нас поддержали, когда шла забастовка у Стимннеса? Как веревка повешенного! А капиталисты вовсе ничего не потеряли от "великой революции".
Как ты понимаешь, мне лично универсалки не мешали. Я вообще-то за Вулворта-дешево и сердито! С евреями мне тоже делить нечего. И на хрен мне "наследственный двор"? Я и вообще-то деревню терпеть не могу. Из-за коров: я их боюсь до смерти, меня ребенком корова боднула на хуторе у крестной матери.
Но куда все, туда и я. И опять ору громче всех насчет "выполнения обещаний" и "второй революции". В том смысле, чтобы убрать Адольфа, который стакнулся с капиталистами. И поставить нашего фюрера Рема. И так мы бушевали, а, как говорится, свое дерьмо не воняет, - нашего Рема мы считали святым. А то, что ума он был великого, - так это точно, это я и сейчас могу подтвердить. Ты слыхал про Рема? - вдруг спросил Франц.
- Слыхал. Он был сподвижником Гитлера…
- Учителем! Учителем! - закричал Франц. - Его учителем! Конечно, среди нас, простаков гансов, был один умный - Длинное ухо. И он донес… И наверное, не он один. И Адольф, недолго думая, в одну "ночь длинных ножей" снял голову Рему и сотням других. А Шлейхера отправил на тот свет даже с женой, чтобы не нарушать семейной жизни… Черные взяли верх. Наши казармы окружили большими силами. И так как я и тут орал громче всех, меня забрали. И держали за решеткой два года и восемь месяцев. Я бы вышел раньше, но дал по морде тюремной крысе, пропищавшей, что Рем хотел создать "германское государство педерастов". А потом оказалось, что так было написано в газетах. Тогда я сгоряча на прогулке дал по шее газетчику, который сидел в соседней камере. Ко мне никто не мог подступиться, я словно обезумел. Да и то! Терять мне было нечего!
Тюрьма была набита красными, и среди них попались такие, что сумели найти ко мне подход. Ни один из них из тюрьмы не вышел. Их вынесли. В тех черных пакетиках, в которых в тюрьме Плетцензее выдают пепел казненных их родным. Если те хорошо попросят.
И я сказал себе, что остался в живых не зря. И если я, Франц Дёппен, не светоч по части теории, то рабочей чести мне не занимать.
И я твердо заучил адрес и пароль к одному человеку. Это был Густав Ланге.