Мне повезло: передо мной стоял у окошка справочного бюро толстячок в голубом пиджаке и спрашивал как раз о шведском лесовозе "Мария". Я навострил уши, и ответ, предназначенный ему, достался и мне: "Ожидается к вечеру". Большей точности по нынешнему времени требовать не приходилось.
Чтобы не отсвечивать здесь, почти что в безлюдье, я тут же повернул в город и вдруг увидел указатель: "Перевоз. В Альтону". Невзрачная моторка покачивалась у причала. Давешний толстячок, к моему удивлению, уже сидел на корме, положив рядом с собой свою панаму, и, видимо, дожидался перевозчика.
Подозрение о неслучайности этой встречи тотчас было снято естественным соображением о том, что если толстяк ко мне приставлен, то почему он решил, что я обязательно отправлюсь куда-то на лодке?
Но меня уже потянуло на тот берег.
Название "Альтона" показалось романтичным, почти как "Гренада".
И я, не раздумывая долго, прыгнул в лодку. Толстяк страшно обрадовался, как будто ему предстояло совершить в одиночестве дальний рейс и он мечтал о попутчике.
- Вы тоже из Альтоны? - спросил он, как спрашивают на чужбине в поисках земляка.
- Нет, я - берлинец, просто хочу посмотреть…
- А, вы впервые в Гамбурге?
- Впервые, - соврал я. Впрочем, в тот раз я действительно мало что видел.
- О, не пожалеете! - пришел в восторг мой попутчик. - Альтона - очень старый городок, знаете, гнездо моряков. Я там вырос, знаете…
Он, наверное, углубился бы в воспоминания детства, - я уже видел по его лицу, - но явился перевозчик, инвалид, и мрачно, словно нас ждал переезд через Стикс, объявил, что "заплыв в одну сторону" стоит двадцать пфеннигов.
Больше желающих не нашлось, и наш Харон в сердцах так рванул ручку мотора, что нас сразу обдало фонтаном брызг. Лодка зарылась носом в волну, потом нос взлетел кверху, взметнулся крутой кривой над поверхностью залива, и только по тому, как стремительно отдалялся берег, можно было судить о скорости, с которой мы двигались.
- Не желают ли господа проехаться по акватории? Одна марка с персоны… - спросил перевозчик загробным голосом.
- Советую, советую… - засуетился толстячок, - и я тоже…
И опять у меня что-то защемило внутри: что это он ко мне липнет? И лесовоз "Мария" ему зачем? Такой разговорчивый тип, казалось бы, должен уже дойти до пространных объяснений, зачем он явился на пристань, кого ждет с лесовозом "Мария". А он - ни гугу об этом. И зачем ему тратиться на давно знакомую "акваторию"? Чего он там не видел?
Но он ведь не знал, что я тоже интересуюсь "Марией". Я не успел ничего спросить в этом справочном бюро. А может быть, толстячок не ко мне приставлен, а к тому, кто сейчас на борту "Марии"? Это обеспокоило меня еще больше…
Но толстяк выглядел так безобидно, так хотел, чтобы мне здесь понравилось. И все объяснял мне, всё объяснял, где что и как "было раньше".
Я плохо слушал, поглощенный своими подозрениями: "А "Мария"-то тебе зачем?.. И вроде ты и не собираешься встречать лесовоз "к вечеру"?.. А трещишь о том о сем зачем?"
И вдруг все профессиональные соображения мои словно бы утонули во вспененной полосе за кормой и осталось только: безоблачное небо, вода, удивительно свежая, - да, здесь же большая влажность воздуха! - зелень крутого берега, ощущение соли на губах и - неистребимая, веселая жажда жизни… Ах, какое счастье мчаться в лодке, словно привставшей на цыпочки, навстречу соленому ветру, в брызгах пены, в прерывистом шуме мотора, мчаться среди неизвестности… Что будет завтра? Нет, еще сегодня… И кто сойдет на берег, чтобы ответить на мой пароль?.. И кто: друг или враг - смешной толстячок, с видом заговорщика подмигивающий: хорошо, а?
Я не знал, что это еще не само счастье, а предчувствие его.
Но блаженная беспечность не покидала меня весь день. Хотя, прощаясь со мной с миллионом напутствий, толстячок опять-таки ни словом не обмолвился, что, мол, должен быть на пристани "к вечеру", а только бесконечно сожалел, что не может быть моим гидом по Альтоне.
И что-то подлинно дружеское почудилось мне в пожатии его руки.
Состояние эйфории продолжалось, пока я блуждал по узким улочкам, то оказываясь на совсем деревенской лужайке, то неожиданно - у самого залива, где сушились сети на серых плитах, наклонных к воде, и ребята в засученных штанах тащили плетеные корзины, выложенные листьями, полные готовых бороться за свою жизнь могучими клешнями и вплоть до самой кастрюли раков…
Все, все находило во мне радостный отклик, ложилось на душу так легко и беспечально, словно я был беззаботным туристом и ничего не знал о лесовозе "Мария", который "ожидается к вечеру".
И когда я, отчаянно проголодавшись, очутился в маленькой харчевне, где пахло рыбой и жареным луком, а в углу четверо мужчин в брезентовых куртках азартно резались в карты, один - далее не сняв своей зюйдвестки, - не проходило блаженное состояние покоя и какой-то потусторонности, словно не со мной все это происходит, а с кем-то другим, про кого я читал в детстве, про кого написано в толстой книге с цветными картинками.
Мне подали "крафтбрюэ" и горох со свининой, и я запивал все это портером, который предпочитал всем сортам пива, но стеснялся пить при других, так как он считался "детским напитком".
Но как только солнце начало склоняться к четкой линии горизонта, я, как Золушка, покидающая бал, скрепя сердце простился со всем, что уже стало мне дорого, со своей недолгой и сладкой свободой и бездумностью, и поспешил вернуться в мир больших забот. Среди них была теперь одна новая: кого встретит толстячок в панаме?
Но его не оказалось на пристани. Правда, было еще рано, сведения из ближайшего порта не поступали. Я пошатался по району гавани, купил в киоске жевательную резинку и лезвия для бритвы. Вдруг спохватился: уже пылало небо на западе, словно предостережение…
Спускался по ступеням к причалу я уже в толпе. Никак не ожидал такого многолюдства, мне показалось даже, что большинство - просто зеваки, любители поглазеть на иностранные суда, - не так-то много их теперь подходило к этому берегу.
"Мария" возникла в перспективе, черная, как пиратское судно, и у меня сильно заколотилось сердце. Догадка о толстячке превратилась в уверенность: он встречал того же человека, что я. ПРИНИМАЛ его. И я ничего не мог сделать, ни предупредить, ни скрыться. А то, что толстяка не было видно, не играло никакой роли, я чувствовал его присутствие тут, в толпе. Готов был поручиться, что он здесь.
"Ах, наверное, это опять мои фантазии!" - отмахнулся я, чтобы уж вовсе не "терять куражу", и стал внимательно следить за лоцманским заплывом, за утлым катерком, искусно маневрирующим среди пришвартовавшихся судов.
В мегафон передали, что "Мария" причалит к шестой пристани, и толпа устремилась туда, словно всем до зарезу нужно было проследить именно момент ее прибытия.
Я страшно боялся, что человек этот не заметит моего "опознавательного знака", и, протолкавшись вперед, выпячивал грудь с приметным шарфом, который я расправил во всю ширину. В то же время я впился глазами в цепочку спускавшихся по трапу пассажиров, обшаривая взглядом каждого с его вещами в поисках того чемодана коричневой крокодиловой кожи, за ремнями которого - клетчатый, коричнево-желтый плед. И еще дорожная сумка через плечо, из такой же кожи, но имеющая очень приметный замок - в виде блестящего трехмачтового кораблика.
Но чтобы рассмотреть еще и кораблик, надо было подойти совсем близко к трапу. Я так и сделал.
И опять, как тогда, когда получал задание, подумал, что такой пассажир будет слишком заметен на лесовозе. На что Генрих ответил: "Нет, этими судами теперь многие плавают. И вообще им там виднее".
Только мельком, совершенно мельком я об этом вспомнил, потому что целиком поглощен был ожиданием крокодилового чемодана и всего прочего. Но ничего даже похожего не обнаруживалось.
И вдруг… Спускался по трапу немолодой, но статный моряк торгового флота. Спускался, смеясь, и легко тащил "мой" чемодан, да, крокодиловый… Да, с пледом в коричнево-желтую клетку… А сзади, просто на пятки ему наступая, шла женщина - женщина! - стой самой сумкой через плечо и, тоже весело - весело! - смеясь, делала вид, что отбирает у моряка чемодан, а он не давал. И оба смеялись…
Мне было не до смеху. Чей же это чемодан? Его или… ее? Нелепая мысль, что чемодан - его и она несет его сумку, оглушила меня. К кому я должен обратиться? К ней? К нему?
Минуты шли… Они оба уже стояли на плитах причала и продолжали, смеясь, препираться из-за того, кому нести чемодан.
Отчаявшись, я ринулся к ним и, чувствуя, что бледнею, проговорил в пространство между ними, между моряком и женщиной, эти слова, этот пароль, который сейчас показался мне насквозь фальшивым, то есть настолько фальшивым, что я бы не удивился, если бы один из них, - но кто именно? - вот в чем загвоздка! - сказал бы: "Ты что? Ты откуда сорвался? Что ты мелешь?"
Но я точно в том порядке, в каком следовало, голосом робота произнес пароль:
- Добро пожаловать! Дядя Вольфганг поручил мне встретить вас!
- Он в городе или у себя в "Конкордии"? Ну конечно, в "Конкордии"! - быстро проговорила женщина отзыв, все еще смеясь и протягивая мне руку… А глаза ее просто метали на меня молнии. Конечно, за то, что я так по-дурацки выговорил все это… - Вот видите, я сказала, что меня встретят. Спасибо вам за помощь в пути! - И - уже мне, с той же смешливой интонацией: - Да, я чуть не умерла, так швыряло эту старую посудину!
От растерянности и стыда я ничего не видел вокруг себя: спросите меня в тот момент, как она выглядит, блондинка или брюнетка, - я не ответил бы. Ничего не видел, кроме молний в глазах и проклятого чемодана из крокодила.
Конечно, я очнулся, когда она энергично взяла меня под руку и сказала уже не смешливым, а, мне показалось, негодующим тоном:
- Молодой человек, вы, может быть, все-таки выйдете из своей летаргии? И возьмете мой чемодан?
Тут только я заметил, что моряка уже нет и толпа вокруг нас поредела.
По инструкции я должен был передать - ему! ему! а не ей! - явки. Я сухо напомнил об этом.
- Да, знаю. Обстоятельства несколько изменились… - озабоченно уронила она.
Мы уже подымались по лестнице, я - с чемоданом, она - с сумкой, которую прижимала к себе, не давая ей свободно болтаться на ремне.
Кроме молний в глазах и смеха, я еще запомнил этот жест, и ничего более.
- Не только обстоятельства, как я вижу… - ответил я.
- А… понимаю: вы не ждали женщину! Да, в последний момент произошла "замена", как говорят в театре. Но я не думала, что это может вас так ошеломить!
Конечно, она все заметила. И слово "ошеломить" меня точно припечатало.
"Может быть, хватит уже насмехаться, пора заняться делом!" - думал я, но сказал только:
- Так куда же вы поедете?
Она назвала улицу.
- Посмотрим по плану, - предложил я.
- Не надо. Я знаю город, - она выговорила это так же четко, как только что - отзыв. И добавила: - Это далеко. Вы поедете со мной.
Мы вышли на площадь и остановились под деревьями. Она обернулась лицом к гавани, облокотилась на парапет. Мне не оставалось ничего другого, как поступить так же.
Теперь мы походили на влюбленную пару, тем более что она придвинулась ко мне вплотную.
- Можете говорить то, что вам велено, - она улыбнулась, словно ожидала услышать нечто забавное. Ну, это, я понял, на случай, если за нами наблюдают.
Я повторил пароль и назвал явки.
- Довольно, - сказала она, - теперь возьмите машину, только с ходу.
Это-то я и сам соображал.
Меня удивило, что она, не обращая внимания на шофера, вслух называла места, которые мы проезжали. Значит, она не скрывает, что жила здесь?
Я исподволь рассматривал ее. Она оказалась не такой молодой, как можно было предположить по голосу и особенно по смеху: лет тридцать наверняка.
Профиль у нее был энергичный: довольно крупный нос и выдвинутый подбородок. Когда она поворачивалась ко мне, я видел только одни ее глаза. Такая была их особенность: ничего уже больше не смотрелось. Глаза были цвета как бы табачного, но переливчатого, могли показаться и совсем зелеными. Превращения их были сродни игре света в воде. Но это все я потом сообразил: на свободе…
Потому что в ее присутствии свободы не ощущал: сидел как закованный. Злился на себя за это, но поделать ничего не мог: что-то в ней такое было, что парализовало меня.
Потом уже, много времени спустя, я близко подошел к разгадке этого моего состояния. Но это потом…
Она, не умолкая, болтала, вспоминая то и се, а проезжая вдоль бульвара над Альстером, сказала, что здесь происходило ее первое свидание.
И так естественно изливалась, что даже вышколенный шофер, мне видно было, стал улыбаться.
Я понял, что эта ее якобы открытость, общительность, даже болтливость - это ее метод и прием. И наверное - удачный. Потому что невозможно было заподозрить конспиратора в такой пустомеле бабенке.
Потом она замолчала, как будто воспоминания нахлынули на нее, и вынула из кармана платочек.
Я, конечно, ничему этому не верил, но вдруг увидел на ее глазах самые настоящие слезинки. "Наверное, у нее достаточно поводов для слез, чтобы их можно было вызвать в любую минуту!" - мелькнуло у меня.
- Как подумаю, что сейчас увижу дядю… - произнесла она так натурально, что я сам чуть не поверил в существование мифического дяди. - Здесь, здесь остановите! - закричала она, словно бы в волнении, а может быть, и в самом деле, - неужели стоило из-за с ходу взятого шофера так стараться? - обуреваемая чувствами.
Она остановила меня, когда я хотел расплатиться с водителем, и, видно, щедро дала на чай, потому что он поклонился чуть не в пояс.
Мы остались вдвоем на дороге, вернее, на развилке с какой-то "приватвег", как указывала табличка, - собственной дорогой владельца, вероятно, той виллы, башенки которой виднелись на холме.
Все вместе взятое было мне непонятно и внушало беспокойство: я просто не понимал своей роли.
- Тебя как зовут? - спросила она спокойно. Ни следа только что бушевавших эмоций! Только деловитость и сейчас уже ничем не прикрытая усталость.
Я назвал себя и почему-то добавил:
- К вашим услугам.
Она слегка удивилась, мне показалось, что она поняла, почему я произнес эту очень нелепую в данном случае фразу. И сам я только сейчас сообразил, что не знал, в какую форму облечь свое желание помочь ей: мне очень уж стало ее жалко. "Она же смертельно устала… Такое путешествие - это ведь не комфортабельный пароход. И напряжение… И может быть, действительно воспоминания".
- Посидим немного, - предложила она, указав на беседку на склоне, и я покорно потащил туда чемодан.
Под колесами машины дорога, петляя, поднималась незаметно, а теперь видно было, что мы - на большой высоте. Вечер был очень светлый, хотя луна еще не взошла. Очень странно, что он был такой светлый. Тумана как не бывало. А залив отсюда виделся темным и блестящим, точно лужа дегтя. Одна-единственная звезда стояла над линией горизонта и не моргая смотрела на нас.
- Зовут меня Марта, - сказала она устало. - Марта, и все тут.
Она замолчала, стало слышно, как поблизости журчит ручей, вероятно пробиваясь между камней крепкими узкими струями. Она тоже услышала и задумчиво проговорила:
- Может быть, где-то он водопадиком срывается. Люблю падающую воду. Я видела Ниагару. И еще много всяких…
Она посмотрела на часы. "Боже мой, какая странная, когда же делом заниматься? Ночь скоро…" - думал я, хотя мне было очень хорошо сидеть с ней так теплым светлым вечером в незнакомом месте, под шум воды, и я даже не прочь был услышать что-нибудь про Ниагару. Лишь бы продлить все это.
И опять она меня поняла, и я, не видя, догадался, что она усмехнулась, говоря:
- У меня есть еще полчаса. Я должна туда, к ним наверх, явиться пунктлих в девять.
Пояснила:
- Они не должны знать, что я приехала лесовозом из другой страны и свалилась как снег на голову бог знает откуда… Для них я приехала нормально: поездом. Из Меербурга. Оттуда уже полгода мои письма им идут.
- Вы в самом деле здешняя?
- Нет, конечно. По путеводителям изучила. Это для шофера. И вообще для всех.
Она догадалась, что я удивлен, и объяснила - ей так много пришлось мне объяснять! - мы, конечно, взяли его с ходу, но так часто делают: машина кружится где-то неподалеку и в нужный момент, вроде бы случайно, подкатывает…
Ей нельзя было отказать в конспиративных способностях.
Хотя все еще было светло, но на нас падала тень от деревьев. Я уже не видел ее лица, только очертания его, и подумал, что сидя она кажется совсем маленькой и хрупкой.
И опять острая жалость к ней так меня прохватила, точно ознобом, как будто я видел над ней грозовую тучу. Почудилось мне, что она сидит так, пока благополучная, хорошо одетая и даже веселая, - в последний раз. "Нет, нельзя женщинам на нашу работу", - подумал я, но, конечно, о ней, именно о ней я думал, а не вообще о женщинах. Тяжелое, охватило меня предчувствие беды, как будто материализовавшееся сейчас в ее фигуре, легкой, маленькой, словно птица, прилепившейся на склоне и уже совсем затененной.
Мне остро захотелось продлить эту минуту, чтобы еще долго мы сидели тут и молчали. Да, мне дорого было наше молчание, потому что каким-то образом я догадался, что и она думает обо мне. Нет, конечно, с какой стати? А вот я чувствовал так. И опять был ошеломлен, когда она сказала сдавленным шепотом, подтверждая это:
- Ты такой молодой. Тебе, конечно, чуть-чуть за двадцать. И вот - тоже… Между небом и землей.
Просто бездна мне открылась от этих точных слов: "Между небом и землей". Нет, две бездны: она думала обо мне. А словом "тоже" дала понять нашу близость, нашу связь. И они, эти две бездны, обе были такими глубокими и столько в них таилось и прекрасного, и страшного, никогда еще мной не изведанного, как будто жизнь начиналась только сейчас, в этот вечер, светлый без света и бесконечный - в полчаса.
- Не удивляйся, что я с тобой так обо всем… откровенно. Понимаешь… - она протянула ко мне руку беспомощным, чисто женским движением, - понимаешь… я очень давно никого не видела из своих… Теперь я пойду, - она встала, и впечатление миниатюрности, хрупкости исчезло.
- Можно проводить тебя? - мне показалось, что я произнес совсем другие слова и что она услыхала именно их.
- Нет, это нельзя. Теперь я сама. Если в тех трех окнах будет свет, значит, все хорошо. И ты можешь возвращаться.
- И сказать, что все благополучно? - уточнил я, потому что хотел уверенности.
Она тихонько засмеялась:
- Дурашка ты. Они узнают об этом раньше, чем ты доедешь. Наш человек тебя подстраховывает. Прощай, дружочек!
Она уже подхватила свой чемодан, сумка была у нее на плече, и вдруг, словно вспомнив что-то, свободную руку закинула мне за шею - ей пришлось для этого подняться на цыпочки - и поцеловала меня сухими горячими губами.
Я наклонился к ней и стал целовать ее губы, щеки, глаза. Это было мгновение, длившееся долго-долго. Хотя я ни секунды ее не удерживал: не посмел.
И вдруг ощутил себя опустошенным: пустыня была во мне и вокруг.
Мне казалось, что я стою так, на пороге беседки, уже давно. Давно это было: "Прощай, дружочек!" и рука, обнявшая меня. Еще ощутимо было ее прикосновение.