Ужас охватил меня: окна там, вверху, были темны. Значит, засада… И я отпустил ее! Я рванулся вверх, камешки осыпались под моими ногами, бежал напрямик, по склону… И увидел уже совсем близко разом загоревшиеся три окна. Три окна, продолговатые, с черными пятнышками виноградных листьев или их тенями, - три счастливые карты… Прощай, дружочек!
Я долго шел пешком до автобусной остановки. Ни о чем не думал, ни на что не надеялся. Ни о чем не мечтал. Просто жил? Нет, просто был счастлив.
Только подъезжая к городу, я подумал, что, собственно, могу уже возвращаться: дело сделано. И тут же вспомнил, что об этом уже знают: от того, кто "подстраховывал" меня. И теперь уже законно рядом с этой мыслью возник толстячок в голубом пиджаке, интересовавшийся лесовозом "Мария".
3
По сигналу "воздушной опасности" в бирхалле застряли двое из постоянных ее посетителей. Это были безобидные пожилые люди из соседних домов, посещавшие "Песочные часы" еще "до всего": при Веймарской республике.
Луи-Филипп величественным жестом короля, принимающего послов в тронном зале, пригласил клиентов приблизиться и открыл дверцу винного погреба, служившего у нас убежищем.
- Вальтер подаст вам туда пиво и сосиски! - пообещал Филипп, захлопнул дверцу и закрыл ее на задвижку.
- Пока дело дойдет до сосисок - вытаскивай из тира груз! Побыстрее! - Филипп повернул ключ, дверь в тир откинулась на петлях. Я щелкнул выключателем. Мишени пугающе выступили из темноты. Это были новые "фигурные" мишени, раздобытые Филиппом через посредство Клуба криминалистов. Теперь за пользование тиром взималась особая плата, часть которой шла в "криминальную" кассу.
Хотя я их видел каждый день, сейчас мишени снова поразили меня объемностью и живостью красок. Единственный глаз маньяка-убийцы горел злодейским огнем. Янки-бутлегер, казалось, вот-вот задвигает челюстями, жуя резинку, а обыкновенный дьявол разевал рот с красным кружочком десятки, словно дразнил стрелка вечным искушением сатаны…
Из тира вела дверь во двор. Мы вытащили ящик и заложили дверь болтом. Теперь следовало погрузить ящик в пикап, который уже с утра стоял в гараже.
Я сказал, что подгоню его поближе к двери, но Филипп решительно возразил: при воздушной опасности это сразу обратит на себя внимание. Лучше дотащить груз туда. Ящик оказался очень тяжелым. Когда я подумал о том, что в нем, у меня дух захватило. Я готов был тянуть его еще бог знает сколько.
Я взялся за железное ухо с одной стороны, Филипп- с другой, и мы вытащили ящик во двор, словно опустились в банку с чернилами. Не видно было ни черта, но я слишком хорошо знал этот ход вдоль стены к гаражу. Вдруг Филипп сказал: "Давай поставим, проверим, что там, в помещении".
Филипп держал ключ от гаража при себе, но всякий раз проверял, все ли там в порядке, а вернее всего: не забрался ли кто туда, как будто это было так легко. Но при богатом воображении, конечно, можно было допустить, что мы со своим грузом сунемся прямо в зубы засаде.
Я слышал, как Филипп возился с замком, потом дверь с легким шелестом отошла и осталась открытой.
Филипп хорошо знал дело: лишнее открывание-закрывание дверей - лишние звуки!
На этот раз Филипп должен был выбрать: либо зажечь свет, чтобы осмотреть гараж, и тогда прикрыть дверь; либо оставить ее открытой и обследовать гараж на ощупь. Я так и знал, что Филипп предпочтет второе. Он всегда выбирал, что потруднее.
Пока я стоял над ящиком и ждал Филиппа, последовало два мощных удара с воздуха. Фугасы рвались где-то неподалеку, строго на восток от нас. Можно было легко себе представить, какой мы будем иметь вид, если томми вздумается положить еще фугас чуть западнее.
Глаза мои привыкли к темноте, и я стал различать дверь гаража, откуда появился Филипп.
- Потащили дальше, - сказал он.
Когда мы подымали ящик, чтобы поместить его в пикап, я подумал, что с такой начинкой погоню машину в Панков, и мне стало не по себе. Но в конце концов никто, кроме меня, не мог это сделать. В Панкове за руль сядет другой человек, а я вернусь сюда.
- Возьми ключ от машины, - Филипп протянул мне круглый ключ, и я положил его в тот карман, где у меня лежал платочек, вышитый Альбертиной. Это доставило мне то же мимолетное удовольствие, какое я испытал, когда прятал листовки в шмутках старухи.
Филипп отер пот со лба:
- Тяжелые, черт, эти шмайссеры…
Я побежал вперед, чтобы спуститься в погреб, отнести сосиски, но в это время объявили отбой. Мы справились как раз вовремя.
Наши гости вылезли с важным видом, словно занимались в подвале государственными делами. Два невозмутимых старика, видавших виды.
Новый сигнал воздушной опасности загнал в бирхалле несколько человек, они расселись по углам и теперь решили, раз уж очутились тут, выпить пива с солеными палочками.
Это не была одна какая-то компания, а, видимо, случайно оказавшиеся вместе молодые люди и среди них одна женщина. Она мне сразу не понравилась: была развязна и слишком очевидно искала партнера если не на ночь, то на вечер. Среди парней только один отвечал на ее заигрывания, грубовато, но нерешительно. Парни походили на ночных ремонтных рабочих. Женщина была разряжена, как панельная девка.
Их объединила, вероятно, внезапная необходимость укрыться хоть под какой-нибудь крышей.
Конечно, мы с Филиппом сделали ошибку, не закрыв дверь на улицу, и теперь меня мучил вопрос: не заметили ли они чего-нибудь? Это, конечно, было маловероятно, потому что они вошли, когда мы с ящиком уже были во дворе, - это точно, и двор был пуст, когда мы выходили через тир, но - после? Опасение было беспочвенным, и я решил не делиться им с Филиппом.
Когда все разошлись, он подошел ко мне, немного растерянный. Я его таким не видел, хотя бывали у нас моменты…
- Тебе не показалось, что вся эта компания нарочно сюда подброшена? - без обиняков спросил он.
Нет, так прямо я не мог бы ответить.
- Ну, дай бог, чтоб я ошибся! - сказал Филипп. - Принимайся за уборку, пока еще есть время.
Мне так везло, что каждый раз я невольно думал: "Ну, уж сегодня я загремлю". Но не гремел. И на этот раз тоже все обошлось. Я остановил пикап в условном месте на маленькой площади в Панкове, где меня уже поджидал здоровенный детина, которого я знал под именем Раймонда. Он был сварщиком, кажется, у Стиннеса. А раньше - в гамбургских доках.
Отбоя еще не объявляли. Это был уже третий налет, а ночь только началась, но за стеклом пикапа торчал красный пропуск, разрешающий машине двигаться в любое время. А на Раймонде был полицейский мундир. Он был ему тесен, и воротник не застегнулся.
"Моорс!" - по-гамбургски попрощался Раймонд и дал газ. Глядя ему вслед, я подумал, что он даже не обернулся на ящик со шмайссерами.
Я вернулся в бирхалле и доложил Луи-Филиппу, что все в порядке. И пошел спать в комнатушку Макса. Теперь я часто оставался здесь, и постепенно воспоминание о той ночи, когда я узнал историю Малыша, сгладилось, потеряло резкость, как на выцветшей фотографии. Но оно придавало этому месту какую-то особенность.
Здесь я узнал про Малыша, и бирхалле "Песочные часы" открылась мне тоже здесь. Все самое важное в моей жизни было связано с этими стенами, покрытыми старыми, пожелтевшими обоями в букетиках сирени. Но сирень давно "отцвела" на них, а трещины змеились по стенам, как плети высохшего плюща.
Здесь была когда-то спаленка жены Луи-Филиппа. Это ее старинный рукодельный столик стоял в углу. Когда я думал о ней, то представлял ее себе не такой, какую видел на портрете: нежной, молодой женщиной с цветком в волосах, а другой - более энергичной, с упрямо выдвинутым подбородком.
Мне было приятно засыпать под скошенным потолком Максовой комнатушки, сознавая, что я приобщился к жизни, которая шла здесь, за дверями, где песочные часы отмеряли назначенное нам время, напоминая о его необратимости.
"Марта, - говорил я, засыпая. - Марта…" И ничего больше. Что я знал о ней? - ничего. Нет, знал. Я знал о ней очень многое: что я ее люблю.
В то утро я долго спал у себя, на Линденвег.
Услышав звонок, я выглянул в окно и увидел Конрада. Стоял день, самый полдень. Зимнее солнце светило вовсю, но это был опасный свет, какой-то раскрывающий. А может быть, он стал таким в ту минуту, когда я увидел Конрада и тотчас понял, что он принес беду.
Хотя Конрад был по виду спокоен. Только рухнул в кресло как-то тяжело, словно старый человек, которого утомила даже такая лестница, всего в два марша…
- Лемперт выдал Филиппа. А сейчас, возможно, и других… Дай мне выпить чего-нибудь.
Я машинально открыл холодильник, позабыв, что он пуст, и налил Конраду воды из крана. За это время я успел припомнить: фрау Дунц заливалась слезами, когда ее отправляли на трудовую повинность. Но не из-за этого, а оттого, что исчез ее сожитель Лемперт. Исчез непонятным образом.
"Если бы он хоть что-нибудь захватил с собой! - причитала фрау Дунц, - ведь он знал, где лежат золотые часы мужа. И серебряные ложки. Я бы хоть знала, почему он ушел…"
- Он арестован? - спросил я.
- Нет, зачем же? Профессиональный провокатор. Затем и пристроен к фрау Дунц.
Нет, нет, это не было так безнадежно, так погибельно, как виделось Конраду! Что знал Лемперт? Его на пушечный выстрел не подпускали к делу…
- Не обольщайся, Вальтер. И спеши. Бирхалле наверняка уже обложена со всех сторон. Только ты можешь предупредить Филиппа. Если еще не поздно.
- Иду. - Я механически проверил: закрыт ли газ - и только в эту минуту осознал, что вряд ли возвращусь сюда… - Тебе лучше выйти первым, Конрад.
- Да. - Он обнял меня.
Его слова "Если еще не поздно" прошли как-то мимо меня. Вначале. Когда я вышел из омнибуса, они всплыли, укрупнились и, словно что-то объемное, встали между мной и окружающим. И я ускорил шаг, преодолевая его.
Если бы я не был предупрежден, то ничего бы не заметил. Несмотря на весь свой опыт.
Точильщик со своим колесом и так достаточно намозолил глаза, лавчонка с гофрированной железной шторой ведь существовала спокон веку. А то, что сейчас в ней оказались сразу три покупателя, еще ничего не значило.
Но я уже видел, я уже точно все знал: и про точильщика, и про лавчонку. А яркий дневной свет, раскрывающий и безжалостный, выдавал их. Их - тоже.
Песочные часы стояли. Верхняя колбочка была пуста. И я перевернул их.
В бирхалле еще не начиналось обеденное оживление. Только те двое, спокойные пожилые люди из соседних домов, пили пиво и обсуждали последние известия с фронтов.
- Где же новое оружие, а, Ганс? - спросил один, не ожидая, впрочем, ответа.
Филиппа за стойкой не было, и я прошел во внутреннее помещение. Даже сейчас, без пиджака, в подтяжках и с очками на носу, над разложенными на столе счетами, он выглядел монархом. Какого-нибудь очень бедного, сказочного государства.
Когда я все сказал ему, он немного побледнел и задумался.
- Но ведь Лемперт ничего не знал, - сказал я с надеждой.
- Не обольщайся, - как странно: он повторил слова Конрада. - Он ничего бы не знал, если бы не хотел знать.
Он надел свою повседневную вельветовую куртку с обвисшими карманами. Его широкие брови как сдвинулись при моем появлении, так уж не раздвигались. И выглядели, словно круто посоленные хлебные корочки: так много седых волосков просматривалось в них теперь.
- Я заметил за собой хвост. Сначала думал, что это так… По их системе: на выборку. Но потом убедился: они действуют слишком нахально. Как перед самым концом. Значит, Лемперт…
Я молчал, и он продолжал:
- Конрад знает, что говорит. Пойди спроси, не надо ли им чего-нибудь там, в зале… А потом я их выпровожу. Зачем их путать в дело?
Клиенты заказали еще пива. Когда я подкладывал под кружки картонные подставочки, я прочел на одной из них приказ варить картофель неочищенным - из экономии, а на другой - остерегаться шпионов.
Вернувшись к Филиппу, я увидел, что он аккуратно отложил в сторону счеты и бумаги и тряпочкой, продетой в отверстие шомпола, протирает ствол своего парабеллума. Части его лежали на чистом полотенце, разостланном на столе.
- Ты подал им?
- Да, пиво.
- Еще успеют его выпить. Раньше вечера к нам не сунутся.
- Сейчас темнеет в шесть часов.
- Да, верно.
Мне было тяжело смотреть на Филиппа, и я вышел в "зал".
- В Люстгартене в тот день, подумай только, выступал Тедди, в кинотеатре на Цоо - Вильгельм Пик, - говорил тот, кого назвали Гансом.
"Они совсем старики", - подумалось мне.
Филипп вышел в зал. Он сменил куртку на темный пиджак и выглядел очень представительно, когда объявил:
- Друзья мои, сегодня вечером здесь будет слишком весело. Я не хотел бы, чтобы мои клиенты пострадали из-за того, что десятки лет посещали мою кнайпу…
- Не скромничай, Филипп, - ответил Ганс после паузы, - у тебя настоящее заведение. Что ты скажешь, Гуго?
- Гм. Что скажу? - Гуго не был красноречив, это можно было понять сразу. - Я скажу так: мы ведь не только твои клиенты, Филипп.
Он поднял свою кружку, еще недопитую, и стукнул ею о подставочку с упреждением насчет шпионов.
- Я не уйду отсюда, - добавил он.
- Мы остаемся… - подтвердил Ганс. - Если нам подадут по рюмке чего-нибудь живительного…
- Штейнхегер доппельт! - распорядился Луи-Филипп.
- Яволь! - отозвался я и опрометью бросился выполнять приказ моего короля.
Часы текли. Мы не снимали с наружной двери таблички "Закрыто". Я вышел только на минуту, чтобы перевернуть часы и проверить, что изменилось в обстановке. Оказалось: немногое. В лавке опять трое покупателей, уже других; точильщик исчез, но под фонарем нежничала парочка. Смеркалось.
- Теперь тебе пора, - сказал Филипп. - Уходи, Вальтер.
Меня словно ударили.
- Разве я пришел только затем, чтобы подать гостям выпивку?
- Спокойнее. Я говорю это - амтлих! Ты уйдешь, не подавая виду, что заметил неладное. И завтра придешь сюда, как обычно. Что бы ни случилось, ты должен прийти, словно ничего не подозреваешь.
У меня так дрожали руки, что я никак не мог повесить на обычное место свою белую кельнерскую куртку. Неожиданно я почувствовал, что даже она мне дорога.
Луи-Филипп нетерпеливо поглядывал на меня: скоро ли я уберусь.
А я не мог… Не мог оторваться от него. В эту минуту был он мне ближе всех на свете. Я увидел, что он в самом деле - король. Король маленькой державы, написавшей на своем знамени только два слова: фашизму - нет!
Маленькой достойной державы, выбравшей своей эмблемой песочные часы…
Когда я открывал дверь квартиры, на лестнице возник блоклейтер Шониг.
Мне было не до него, я сказал, что хочу выспаться.
- Ах, Вальтер, как я завидую тому, кто может спать! Я совсем не сплю!
Он стал жаловаться на свои болезни, а я стоял перед дверью, чтобы не пригласить его войти.
Но изменил свое намерение, когда он вдруг сказал:
- О тебе справлялись, Вальтер. Конечно, я дал самые лучшие отзывы. Как же иначе? Ты же был ей как сын…
Он произнес это "ей", словно говорил о самом фюрере.
Я не ожидал такого оборота дела: старуха "играла на меня" даже из своего Дома в Пельтове.
- Зайдите, господин блоклейтер, - пригласил я. - Извините, у меня даже нечего выпить.
Блоклейтер оживился: он действительно был ужасающе одинок. Он ведь не был "звездой", как Альбертина. Это ее свет падал на его хилую фигуру…
- Если вы не против, я сейчас принесу кое-что.
Мы расположились как добрые друзья. А Шониг имел талоны на сверхнормированное питание.
Он немного захмелел после второй рюмки. И теперь я внимательно слушал весь этот бред насчет его жены, которая якобы умерла от тоски по негодной Лени, и все прочее… Слушал потому, что надеялся выудить что-нибудь для себя. Но он сказал только, что устроит меня в самое лучшее место, "не чета вшивой бирхалле".
Впрочем, и этого было достаточно: он знал или догадывался, что моя служба в бирхалле кончилась.
Шониг так и заснул в кресле Альбертины, уронив на грудь голову с заметно увеличившейся зеленоватой плешью, похожей на озерцо в торфяниках.
А я не мог задремать ни на минуту. И ходил туда-сюда по квартире, машинально отмечая то прогнувшуюся половицу, то пятно на обоях - приметы запустения.
И все еще надеялся. Надежда последней оставляет человека… Кто это сказал? Вдруг Филипп каким-то чудом уцелеет!..
Ночь казалась бесконечной, как война. Вечная ночь поглотила город. И бирхалле с песочными часами. И человека с широкими бровями и величественной осанкой, с которым я прожил, как теперь понял, не годы, а целую жизнь.
"Спи, дитя человеческое!" - сказал он однажды. И хотя эти слова относились не ко мне, они остались со мной. Дитя человеческое, я страдал и утешался, страдал и утешался рядом с ним…
Я любил вас, Луи-Филипп. Всегда любил вас. Вы даже не знали этого. Может быть, я сам не знал.
Любил смотреть на вас, когда вы величаво возвышались над стойкой и окидывали свои владения взглядом рассеянным и бдительным одновременно. И, слегка наклонив голову, слушали Франца, и вдруг закатывались смехом, так что посуда звенела на стойке, а вы махали на Франца рукой, не в силах сказать ни слова… Вы были смешливы, как ребенок, мой король! Были?..
Вы не позволили мне остаться с вами до конца. Предпочли мне двух отважных стариков. Наверное, потому, что им легче выскочить из передряги: случайные посетители - так это выглядит…
Медленно, натужно начало сереть за окном. Словно мелкий серый песок сыпался сверху почти незаметно, но до ужаса равномерно, как само Время. И не верилось, что настанет день.
Тоска навалилась на меня. И я вышел на улицу, рискуя нарваться на ночной патруль.
Было еще серо. Маскировочная лампа над дверью лавчонки, однако, уже не горела. И фонарь у бирхалле - тоже, я это сразу заметил. Так же как и разбитые стекла в обоих ее окнах, выходящих на улицу. Я подошел ближе: дверь бирхалле была опечатана. Я посмотрел на красный сургучный кружок, как на старого знакомого.
Песочные часы уцелели: верхняя колба была пуста. Я перевернул их и несколько мгновений смотрел, как пересыпается песок.
Потом я сел на тротуарную тумбу и стал ждать.
Я долго ждал, потому что шупо появлялся точно в девять, к открытию лавчонки. Тот самый инвалид-полицейский, который всегда заходил к нам пропустить рюмку и зажевать ее сухим чаем, чтобы не было запаху.
Я увидел его издали и поспешил навстречу.
- Господин инспектор, - залепетал я, хотя он был обыкновенным шупо, - что случилось с моим хозяином?
Он сам был, видимо, удручен случившимся.
- Самое лучшее для тебя - смотаться отсюда, - сказал он.
- Но где же господин Кранихер? Он остался мне должен за целый месяц.
- Можешь поставить на этом крест, парень! Даже если у него окажутся наследники. Когда туда наконец ворвались, он лежал на полу мертвый. И пистолет в его руке еще не остыл. Перестрелка была что надо!
Не помню, сколько времени я провел безвыходно на Линденвег. Лежал ничком на постели. Не мог примириться, не мог пережить.
У меня не было больше сил для жизни. Так я думал тогда. Не знал, что переживу еще многое.