В самый разгар спора к ресторану подкатил новехонький темно-зеленый автомобиль. Из него вышел человек с добродушно-хитрым, изборожденным глубокими морщинами мужицким лицом - автор "Распятия", художник Андреас Грейдерер. Он широкими шагами, доверчиво, с сияющей улыбкой, направился к столу своих именитых коллег. До сих пор они вполне спокойно переносили его присутствие, - ведь никому не приходило в голову считать его, Грейдерера, конкурентом. Его простоватый мужицкий юмор и мастерская игра на губной гармонике снискали ему место в их обществе. Но сегодня, когда он, приблизившись к столу, добродушно сострил насчет своего нежданного-негаданного успеха, его встретили кислые, надутые физиономии. Никто не выказал готовности потесниться, никто не предложил ему места. Воцарилось неловкое молчание. С противоположной стороны площади, из пивной, доносились звуки духового оркестра, с чувством исполнявшего популярную песню "Томился в Мантуе, в оковах, верный Гофер…". Обескураженный холодным приемом, Грейдерер вернулся в главный зал и увидел там вождей оппозиции. В другое время Винингер и Грунер встретили бы художника, вызвавшего неудовольствие министра просвещения и вероисповеданий, с подчеркнутым радушием. Однако сейчас они предпочли поскорее отделаться от него, справедливо полагая, что, пока он сидит с ними, долгожданная воскресная беседа с "большеголовыми", протекавшая обычно в дружелюбно-полемическом тоне, так и не начнется. Они держались с ним все более сухо, пили, курили, ограничиваясь односложными фразами. Грейдерер долго не замечал, что он-то и есть виновник их мрачного настроения, но, когда это все же до него дошло, он мгновенно ретировался в темно-зеленом автомобиле, провожаемый взглядами всех сидевших в зале.
Зато теперь, вместо него, в большой зал к столу оппозиции наконец-то пожаловали Флаухер и писатель Пфистерер. Ибо по давней традиции министры правящей партии, льстя таким образом мелкому самолюбию оппозиции, по воскресеньям перебирались в главный зал и там за утренней кружкой пива вступали в беззлобный спор со своими противниками. И вот они теперь собрались все вместе, эти политические деятели Баварского плоскогорья. Вели вежливую беседу, осторожно нащупывали уязвимые места собеседников. Франц Флаухер, чье грузное, приземистое тело было облачено в черный долгополый, изрядно поношенный сюртук, убеждал в чем-то г-на Винингера, стараясь быть любезным, изредка что-то бурча себе под нос; писатель Пфистерер завладел Амбросом Грунером и то и дело дружелюбно похлопывал его по плечу.
Гейеру все четверо казались людьми одной и той же породы, крутой, баварской породы: хитрыми, ограниченными, с узким кругозором, угрюмыми, как долины их родных гор. Они всячески старались придать своим грубым голосам, привыкшим пробиваться сквозь шум людных сборищ, пивные испарения и дым от дешевых сигар, сдержанную приветливость, тужились говорить литературно, но то и дело переходили на тягучий местный диалект. Массивные, они прочно сидели на крепких деревянных скамьях, с неуклюжей вежливостью улыбались один другому - ни дать ни взять, богатые крестьяне, ни на йоту не доверяющие друг другу, когда случается на ярмарке продавать или покупать скот.
Разговор шел о введенном недавно возрастном пределе для государственных служащих. Как только чиновник достигал шестидесяти шести лет, его немедленно отправляли на пенсию. Все же в виде исключения разрешалось оставлять на службе чиновников, которым очень трудно было подобрать замену. Министр Флаухер и хотел воспользоваться этой лазейкой, чтобы не увольнять из университета профессора истории, тайного советника Каленеггера, давно уже перешагнувшего предельный возраст. В Мюнхенском университете имелось три кафедры истории. Назначение на одну из них по заключенному с папой конкордату происходило с согласия епископа, и ее, понятно, занимал ревностный католик. Вторая предназначалась в первую очередь для исследователя истории Баварии, и ее, естественно, тоже мог занимать только ревностный католик. Третью, - самую почетную, основанную некогда королем Максом Вторым для великого ученого Ранке, в настоящее время занимал глубокий старик, тайный советник Каленеггер. Он посвятил всю жизнь изучению биологических закономерностей, присущих городу Мюнхену. С поистине маниакальным упорством он собирал материалы, соотнося все космические явления, все биологические, геологические и палеонтологические данные с историей города Мюнхена, и неизменно приходил к выводу, что согласно законам природы Мюнхен был, есть и должен остаться крестьянским земледельческим центром. При этом он никогда не вступал в конфликт с церковным учением и, более того, неизменно выказывал себя ревностным католиком. Впрочем, за пределами Мюнхена, несмотря на достоверность собранных им данных, - если только рассматривать их по отдельности, - окончательные выводы Каленеггера признавались ученым миром совершенно нелепыми. Каленеггер не учитывал ни того, что технический прогресс сделал человека почти независимым от местного климата, ни социальных изменений, происшедших за последние столетия.
Теперь факультет намеревался, в случае ухода Каленеггера на пенсию, предложить кафедру одному ученому, хотя и коренному баварцу, но протестанту. Больше того, этот ученый, - протеже университета, - в одной из своих работ о политике Ватикана пришел к выводу, что действия папской власти в отношении английской королевы Елизаветы противоречили требованиям христианской морали: ведь папе было заранее известно о заговоре Марии Стюарт, ставившем своей целью убийство английской королевы, и он одобрял это злодеяние. Поэтому Флаухер твердо решил воспрепятствовать назначению подобного человека и оградить тайного советника Каленеггера от действия закона о предельном возрасте.
Пока Флаухер многословно и восторженно распространялся о заслугах Каленеггера, Зигберт Гейер разглядывал старого профессора, сидевшего в боковой комнате за столом "большеголовых". Долговязый, худой и нескладный, с большим горбатым носом, он сидел на стуле, ворочая костистой, узкой головой на длинной тощей шее. Его странно беспомощные птичьи глаза тупо глядели на окружающих. Изредка старец громким и в то же время бессильно-напряженным голосом изрекал несколько нудных, трафаретных фраз. Гейер подумал о том, как давно иссякли умственные способности этого старика. Весь научный мир Германии уже не первый год потешался над этим человеком. Ведь последние десять лет он посвятил служению одной-единственной идее: он изучал происхождение слоновьего чучела, хранившегося в мюнхенском музее зоологии, того самого слона, который после неудачной осады Вены войсками султана Сулеймана Второго достался в качестве трофея императору Максимилиану Второму и впоследствии был им подарен баварскому герцогу Альбрехту Пятому.
Зигберт Гейер относился к Каленеггеру совершенно равнодушно, но не мог равнодушно слушать, как Флаухер лицемерно превозносил старца, нарочито преувеличивая его заслуги перед наукой.
- Ну, а что вы скажете насчет четырех томов слоновьих исследований вашего Каленеггера? - неожиданно раздался тонкий, неприятный голос доктора Гейера.
Все замолчали. Затем почти одновременно на защиту Каленеггера встали Пфистерер и Флаухер. Доктор Пфистерер воздал хвалу краеведческим изысканиям престарелого тайного советника, в которых знание неотделимо от искреннего чувства. Неужели доктор Гейер в самом деле считает, что такие краеведческие изыскания не имеют никакого значения?
- Не будем из каленеггеровского слона делать муху, - добродушно заключил он.
В свою очередь Флаухер строго и с неодобрением заметил, что если кое-кто и не в состоянии оценить всю важность подобных изысканий, то народ в целом решительно отвергает эти взгляды в духе американизма. Народу этот слон так же дорог, как башни Фрауэнкирхе или любые другие достопримечательности города Мюнхена. Разумеется, едва ли можно требовать от господина депутата Гейера, чтобы его волновали наши священные реликвии.
- Ибо эти чувства доступны лишь тем, кто корнями врос в родную землю, - почти соболезнующим тоном произнес господин министр. И, обдав Гейера уничтожающим презрением, он посмотрел на депутата Винингера туповато-простодушным взглядом. Затем таким же взглядом, в котором сквозило и дружеское предостережение, поглядел на депутата Грунера.
- Величайшего уважения достоин седовласый ученый Каленеггер. Да, да, величайшего, - закончил он.
И все посмотрели в ту сторону, где сидел немощный старец. Депутат Винингер, слегка растрогавшись, смущенно кивнул. Депутат Амброс Грунер задумчиво бросил таксе министра Флаухера колбасную кожуру.
Внезапно Гейер ощутил полное свое одиночество. Каленеггер и его слон! Все они - реакционный министр, реакционный писатель и депутаты оппозиции, несмотря на свои политические расхождения, составляли единое целое, все четверо были кровными сынами Баварского плоскогорья, а он, адвокат-еврей, сидел среди них чужой, лишний, враждебный им. Он вдруг заметил, что его костюм испачкан и поношен, и ему стало не по себе. Он неловко поднялся и быстро вышел из зала. Из пивной по ту сторону площади доносились мощные звуки большого духового оркестра, с чувством исполнявшего старинную песню о зеленом Изаре и благообразном уюте. Глядя вслед Гейеру, удалявшемуся столь поспешно, точно он спасался бегством, кельнерша Ценци, хоть она и получила от него щедрые чаевые, подумала, что этот адвокат - препротивный тип и что вообще ему здесь не место. И заботливо подлила вина в стакан клюющему носом тайному советнику Каленеггеру.
Просторная контора Гейера, в которой обычно было полно снующих взад и вперед служащих и где неумолчно стучали пишущие машинки, сейчас, в этой воскресной тиши, казалась унылой и пустынной. Пахло бумагами, застоявшимся табачным дымом. Яркие солнечные лучи высвечивали каждую пылинку в голом помещении, светлыми бликами ложились на неубранный, усыпанный пеплом письменный стол. Гейер с тяжким вздохом достал объемистую рукопись, закурил сигару. Озаренный солнцем, Гейер казался стариком, на его тонкой, бледно-розовой коже особенно четко обозначились морщины. Он писал, фиксировал события, уточнял цифры и даты, подтверждал документами бесконечную цепь беззаконий, творимых на земле Баварии в исследуемый им период. Писал, курил, потом сигара потухла, а он все продолжал писать. Сухо, объективно, упорно, безнадежно.
10
Художник Алонсо Кано (1601–1667)
В это самое время Мартин Крюгер сидел в камере 134. Перед ним стояла на столе хорошая репродукция автопортрета испанского художника Алонсо Кано, хранящегося в Кадисском музее. Об этом автопортрете нетрудно было написать несколько броских фраз. Беспечный идеализм Алонсо Кано, его привлекательный талант, облегчавший ему работу настолько, что он из лени никогда не творил в полную меру своих возможностей, невесомая, пустая декоративность - было бы заманчиво показать, как все это отразилось в чертах выхоленного, изящного, очень выразительного лица. Но фразы выходили из-под пера Крюгера чересчур гладкими и легковесными. Автопортрет сковывал его, мешал ему сосредоточиться и найти в себе силы для серьезного суждения о художнике и его творчестве.
Тесная камера, освещенная яркими солнечными лучами, выглядела в тот день особенно голой и убогой. Мартин Крюгер вспомнил город Кадис на фоне моря - четкое, белое пятно в палящих лучах солнца. Он чувствовал себя совсем неплохо, но не было в нем окрыленности, душевного подъема. Стол, стул, откинутая койка, белая параша, и среди всего этого - изящное лицо художника Алонсо Капо, денди с холеной, белокурой бородкой на декоративном фоне цвета ржавчины. У Крюгера мелькнула мысль, что, собственно, безразлично, на каком фоне все происходит: на фоне ли серой камеры, на фоне живописного портрета или на фоне безликих фраз, которые он сейчас пишет.
В камеру впустили Каспара Прекля. Молодой инженер бросил неодобрительный взгляд на автопортрет художника, его глубоко запавшие глаза гневно блеснули. Он ценил умение Крюгера проникновенно передать впечатления и чувства, вызванные в нем картиной, но был убежден, что его талантливый друг идет по ложному пути. Он, Каспар Прекль, считал, что задача искусствоведения в нашу эпоху заключается совсем в ином. Под воздействием теорий последнего десятилетия, согласно которым в основе всех исторических событий лежит экономика, он был твердо убежден, что у искусствоведения одна цель - изучение роли искусства в социалистическом обществе. Марксизм, понятно, не мог достаточно ясно определить эту особую роль, ибо ему приходилось изучать более важные проблемы. Впервые со времени своего возникновения искусствоведение ожило, перестало быть сухим перечнем, и в ближайшее десятилетие ему надлежало в содружестве с общественно-политическими науками прокладывать дорогу искусству в пролетарском государстве. Он, молодой, беспокойный, полный деятельной любви к искусству человек, старался наставить на путь истинный своего друга, к которому был искренне привязан.
Увидев на столе у Крюгера автопортрет Алонсо Кано, он рассердился. Вначале ему было жаль Крюгера, на свою беду, угодившего в самый водоворот баварской политики. Но потом он почти обрадовался этому: он надеялся, что тот, на собственном опыте испытав все прелести царящих в государстве порядков, наконец очнется, избавится от своего барства и пойдет по тому же пути, что и Прекль. Он хмуро глядел на автопортрет глубоко запавшими на худом, скуластом и небритом лице глазами. Все же он промолчал и сразу перешел к изложению цели своего визита. Владелец "Баварских автомобильных заводов", где служит Прекль, барон Рейндль - пренеприятный субъект, но он интересуется живописью. Рейндль пользуется большим влиянием. Быть может, ему, Преклю, удастся уговорить своего хозяина вмешаться в дело Крюгера. Сам Крюгер не слишком надеялся на успех этой затеи. Он знал г-на фон Рейндля, и у него сложилось впечатление, что барон его не выносит. Немного спустя, как это часто случалось и прежде, друзья отклонились от первоначальной темы разговора и увлеклись спором о перспективах и действительном положении искусства в большевистском государстве. Когда время свидания истекло, Каспар Прекль вспомнил о своем предложении, и они наспех, в какие-нибудь две минуты, обсудили, какие шаги Преклю следует предпринять, чтобы помочь Крюгеру.
Расставшись с молодым инженером, Крюгер ощутил необычайный прилив сил и энергии. Он порывисто смел со стола репродукцию. Затем набросал на бумаге мысли, возникшие у него после разговора с Преклем. Разумеется, самые интересные соображения пришли ему на ум лишь теперь, задним числом. Он улыбнулся: то был хороший признак. Теперь он писал так живо, смело и убедительно, как ему редко удавалось прежде. Работа до того захватила его, что только приход надзирателя, принесшего ужин, снова напомнил ему, где он находится.
11
Министр юстиции едет по стране
В тот же воскресный день министр Отто Кленк отправился в горы по зеленовато-желтым отрогам Баварских Альп. Человек солидный, он ехал не чрезмерно быстро. Дорога почти не пылила, легкий встречный ветерок приятно холодил лицо. Машина углубилась в густой лес. Кленк, одетый в грубошерстный костюм горца, самозабвенно наслаждался ездой.
Он расслабился, его кирпично-красное лицо утратило напряженное выражение. Попыхивая трубкой, он с необычной для этих мест свободной небрежностью вел машину. Как прекрасен здешний край! В чистом, живительном воздухе все предметы вокруг обозначились зримо и рельефно. Как чудесно вдыхать полной грудью этот живительный воздух, не думать ни о чем докучном, целый день извилистыми тропами бродить по горам, дорожа каждым глотком воздуха. А ветер, снег и солнце дубят кожу и закаляют душу. Кленк распорядился, чтобы его ждал егерь: он обойдет свои охотничьи угодья. Он заранее радовался простой еде, которую приготовит для него Вероника. Кстати, надо будет как-нибудь при случае поинтересоваться делами Симона, их с Вероникой сына, которого он пристроил в Аллертсхаузенский банк. Этот сопляк доставлял окружающим немало хлопот. Ему, Кленку, это нравилось. Вероника - покладистая бабенка, не лезет к нему с разговорами насчет парня. И вообще все неплохо устроилось. Жена, жалкая, ссохшаяся коза, нисколько ему не мешает, она рада уже и тому, что он иногда приласкает ее из милости.
Автомобиль скользил вдоль живописного, вытянутого в длину озера. Холмистые берега, за ними мягкие очертания гор.
Его обогнал роскошный туристский автомобиль. В нем ехала веселая компания весьма экзотического вида. Много иностранцев путешествует нынче по стране. Недавно он прочитал статью о том, будто расширяющиеся связи неизбежно вызовут своеобразное переселение народов: на смену малоподвижным, оседлым людям придут люди более легкие на подъем, настоящие кочевники. Назревает великое смешение рас и народов, оно уже началось.
Министр насмешливо и не без отвращения поглядел вслед машине этих пришлых. Он-то, к счастью, вряд ли доживет до этого распрекрасного времени. Лично он ничего не имеет против иностранцев. Вполне возможно, что, скажем, китайцы - представители более древней и зрелой культуры, чем баварцы. Но он предпочитает клецки и ливерные сосиски - запеченным плавникам акулы, и книги Лоренца Маттеи - книгам Ли Бо. Он не позволит, чтобы его поглотила чужая культура.
Внимание Кленка привлек ранее не замеченный им щит у обочины, каких немало поставлено вдоль баварских дорог в память тех, кто погиб в дорожной катастрофе, а также в назидание живым. Он остановил машину и стал с интересом разглядывать бесхитростный рисунок какого-то крестьянина, изобразившего во всех подробностях, как почтенный пятидесятичетырехлетний земледелец вместе с возом сена рухнул в пропасть. Написанные под рисунком нескладные стихи призывали путника помолиться о душе погибшего. Господь непременно сжалится над ним, потому что при жизни у него была такая жена, которая даже кабачок превращала в ад. Министр, ухмыляясь, прочел эти плутовато-грубые вирши, автор которых бесцеремонно торговался с богом за душу покойного.
Кленк испытывал глубокий, неподдельный интерес к подобным вещам. Как и многие его соотечественники, он занимался ими основательно и с большой любовью. Знал тьму курьезов из баварской истории и этнографии. Точно знал, например, почему его зовут Кленк, а не Гленк или Кленх, и мог часами вести с писателем Маттеи, лучшим знатоком этих вопросов, аргументированный спор о тончайших нюансах баварского диалекта.
Рядом с его машиной остановилась еще одна. Какой-то любопытный пялился на разрисованный щит с надписью, и явно не баварские уста с трудом выговаривали стишки, не понимая их смысла. Очевидно, приезжий из северной Германии. Скоро здесь вообще будет больше приезжих, чем местных. Гостиницы и бары для иностранцев уже и теперь изрядно потеснили дома коренных жителей. Надо будет как-нибудь поинтересоваться статистическими данными и проверить, сколько небаварцев поселилось тут со времен войны.