Кленк поехал дальше. Горделиво выпрямившись, он вел машину с еще большей скоростью. Внезапно вспомнил об адвокате докторе Гейере; мысленно представил себе его рыжеватые волосы, узкое, обтянутое тонкой кожей лицо, его пронзительный взгляд из-за толстых стекол очков, нервное подергивание рук, которое ему едва удается унять. В ушах звучал его резкий, неприятный голос. Кленк крепко сжал зубами мундштук трубки. Попадись ему в руки этот субъект, он стер бы его в порошок. ЛОГИКА, ПРАВА ЧЕЛОВЕКА, ГОСУДАРСТВЕННОЕ ЕДИНСТВО, ДЕМОКРАТИЯ, ДВАДЦАТЫЙ ВЕК, ЕВРОПЕЙСКИЕ ВЗГЛЯДЫ: сплошная ерунда. Он злобно фыркнул, не разжимая губ, зарычал, словно разъяренный зверь при виде врага. Много ли смыслит этот выскочка, этот назойливый тип, карьерист, эта еврейская свинья в том, что нужно Баварии, что в ней хорошо и что ей полезно? Его никто сюда не звал. Здесь никто не нуждается в его нравоучениях. Когда такой баран суется со своей тупой мордой, куда не следует, то ничего путного не получается.
Но вскоре под высоким, светлым небом Баварии гнев его испарился. Министр Кленк, - человек умный, широко образованный, знающий. Превосходный юрист из старинной, состоятельной семьи с давними культурными традициями, много веков подряд поставлявшей государству крупных чиновников, великолепно знавший людей со всеми их слабостями, он, конечно, мог бы, если б только пожелал, по достоинству оценить Гейера. Но вот желания-то у него как раз и не было.
Он добрался до южного края вытянутого в длину озера. Горы были прекрасны, их зеленые и голубые контуры четко обрисовывались в вышине. Погода стояла чудесная, просто идеальная для езды. Он прибавил скорость. Свободно, без малейшего напряжения сидел он за рулем, и мысли его, под стать живописному, яркому пейзажу, были живописно пестрыми, словно красочные детские игрушки.
Воспринимаешь ты красоту картины либо не воспринимаешь, - незачем столько рассусоливать, как это делает Крюгер. А все-таки у Крюгера светлая голова. Надо же было этому олуху забраться в лабиринт баварской политики. Надо же ему было лезть на рожон. Неужели этот дурень не мог держать язык за зубами? Кто его просил соваться? Нет уж, друг любезный, там, где речь идет о наших баварских делах, мы не церемонимся.
Конечно, этот горлопан Флаухер - осел. Просто позор, что в состав кабинета входят одни дураки. А ведь есть и подходящие люди, он мог бы назвать три-четыре имени. Почему среди его коллег нет таких людей, как, скажем, утонченный аристократ, старый граф Ротенкамп? Осторожный, предусмотрительный, он укрылся в своем замке в Химгау, время от времени наведывается в Рим, где ведет закулисные политические переговоры с папскими дипломатами, а иногда навещает в Берхтесгадене кронпринца Максимилиана. Почему позволяют оставаться в тени Рейндлю, хозяину "Баварских автомобильных заводов", который благодаря своим связям с концернами Рура фактически контролирует всю промышленность Баварии? Не говоря уже о лидере крестьянской партии, докторе Бихлере, - ведь этот старый, хитрый лис, о чем его ни спроси, ничего не знает, ни к чему не причастен, никогда ни о чем не говорил. Но горе министру или депутату, рискнувшему что-либо сказать или сделать без его ведома. Еще бы, эти бонзы предпочитают действовать незаметно, из-за кулис, а ответственность должны брать на себя другие, честные, но довольно ограниченные и, разумеется, не слишком самостоятельные люди.
А вот и поместье Тони Ридлера. Этот тоже отошел от государственных дел. В бытность свою баварским дипломатом он кутил напропалую, затем во время войны и после нее изрядно разбогател и продолжал и дальше приумножать свои капиталы. Теперь он и вовсе разжирел, недавно обзавелся третьим автомобилем, отличной машиной итальянской марки, наплодил целую кучу внебрачных детей. Забавы ради создал несколько нелегальных союзов, так что ему, Кленку, иной раз нелегко бывает делать вид, будто он ничего не замечает. Определенно, мы в нашей клерикальной Южной Баварии, пожалуй, перебарщиваем с внебрачными детьми, их у нас в процентном отношении больше, чем где бы то ни было в Центральной Европе. Да, не повезло бедняге Крюгеру: сесть в тюрьму из-за того, что ты переспал с женщиной. Мерзкая это работа - делать в Баварии официальную политику. Тем, кто в действительности делает ее, - только тайно, - куда легче. Судя по последним статистическим данным, число тяжких преступлений и даже убийств к югу от Дуная выше, чем в любом другом районе Германии. Хороши мы, нечего сказать: цифры преступности у нас такие, что всех за пояс заткнем. Мы народ боевой, этого отрицать нельзя.
Гоп-ля! Он чуть было не наехал на велосипедиста. Стрелка спидометра застыла на цифре девяносто.
- Лучше зенки протри, осел, дохлая мартышка! - смачно по-баварски выругался он в ответ на вопли испуганного велосипедиста. Приятнее всего иметь дело с собаками. А велосипедисты - самый глупый народ на свете. Он улыбнулся, вспомнив, что из всех немецких городов самый большой процент велосипедистов в Мюнхене. С какой бы радостью и треском оппозиционная печать принялась бы его травить, задави он по неосторожности одного из этих велосипедистов.
Зря он не захватил с собой нового издания "Философии права". Сидя в засаде, он любил читать, особенно его интересовали вопросы философии права. Он хорошо разбирался в сложных проблемах гетерономии и автономии, законности и морали, теории естественного и договорного права. Нередко он поражал парламентариев всеми давно забытой, меткой цитатой. Он может позволить себе роскошь интересоваться теоретическими проблемами. Это весьма любопытное занятие. "И-де-о-ло-ги-че-ская надстройка" - с усмешкой произносит он, смакуя каждый слог. Смешно! Он прибавил скорость. Теории теориями, а вот он, Кленк, - законодатель, одного его слова довольно, чтобы, согласно известному изречению, целые библиотеки превратились в груды устаревшего книжного хлама.
Мерзкая все-таки физиономия у этого Гейера. Отвратный тип, надутый индюк. Истерик, возомнивший себя великим умником. С Тони Ридлером он тоже когда-нибудь схлестнется. Спеси у того хоть отбавляй. Да, философия права. Обширная сфера деятельности. Нет, его, Кленка, не интересует, что справедливо и что несправедливо. Его долг уберечь страну и народ от любых вредоносных влияний. Он поступает так же, как ветеринар, принимающий необходимые меры против эпидемии ящура.
Ветер усилился. Сразу после обеда он с егерем Алоисом отправится к охотничьему домику. Он прибавил скорость, снял шапку, подставив порядком облысевшую голову встречному ветру. С трубкой в зубах, предвкушая вкусный обед, довольный собой, всегда на страже интересов родины, министр Кленк едет по стране.
12
Письма с того света
На следующий день прокурор нанес решительный удар, потребовав оглашения ряда документов, оставшихся после смерти Анны Элизабет Гайдер. Они сразу же после ее самоубийства были опечатаны властями, и ознакомиться с ними смогли лишь члены суда.
Зачитывал документы чиновник судебной канцелярии. Это были отрывки из дневника и неотправленные письма. Из опасения, что чиновник при чтении не разберется в скверном почерке покойной, имевшей привычку писать на отдельных листках фиолетовыми чернилами и очень тонким пером, все эти послания были аккуратно перепечатаны на машинке. Из уст секретаря, из его совсем еще юных, благодушных уст, над которыми, с наивной претензией на лихость, топорщились усики, услышали судьи, присяжные заседатели, журналисты, публика, доктор Гейер, услышал впервые и сам Крюгер выплеснувшиеся в смятении из глубины души и обращенные к нему слова. Секретарь суда, чтобы публично не оскандалиться, заранее прочитал все эти письма. Но в них говорилось о совершенно необычных для него вещах, к тому же общее внимание хотя и льстило ему, но одновременно сковывало, и он читал, запинался, потел, часто откашливался, а в трудных местах невольно переходил на диалект. Крюгеру, впервые услышавшему в такой неподходящей обстановке, из этих чужих уст, обращенные к нему, полные страстной тоски слова, было мучительно трудно сохранить на лице бесстрастное выражение.
Из множества бумаг прокурор отобрал две выдержки из дневника и одно неоконченное письмо. Стиль его был столь же безотраден, как стиль ее живописи. Бесстыдно, подробно, предельно откровенно рассказывала она о том, как на нее действует малейшее прикосновение Крюгера: его рук, губ, тела. В словах таился и пламень страсти, и религиозная экзальтация, порожденная, вероятно, ее монастырским воспитанием. И все это было исполнено мрачной, то загнанной внутрь, то вновь прорывавшейся чувственности. Необычные слова, вопли заточенного в клетке зверя. Непостижимые, иногда звучавшие в устах секретаря почти комично. Во всяком случае, эти признания звучали совсем не так, как если бы речь шла о чисто дружеских отношениях.
Публика в зале разглядывала руки Крюгера, о которых столько говорилось в дневнике, его губы, его самого. Неловкость, охватившая вначале кое-кого в зале, оттого что интимные признания умершей в присутствии множества людей, при ярком свете ламп, с величайшим бесстыдством были брошены обвиняемому в лицо, уступила место общему возбуждению. Точно так же, как зрители следят за боксером, обессилевшим в последнем раунде под градом неотразимых ударов противника, стараясь угадать, устоит ли он на ногах, - так публика ждала, рухнет ли Крюгер под тяжестью этих писем. Адвокат доктор Гейер, не сводивший голубых глаз с секретаря, сидел, плотно сжав губы, и его застывшее в неимоверном напряжении лицо то и дело покрывалось красными пятнами. Он проклинал поэтически страстные признания покойной, позволявшие любому противнику истолковать их, как ему вздумается. Он не мог не видеть, что они производят на суд, на публику и на журналистов сильное впечатление. Прокурор не промахнулся: пуля попала прямо в цель, это бесспорно. По выражению лиц даже доброжелательно настроенных людей было видно, что уверенность в предосудительности отношений Мартина Крюгера с покойной крепла с каждым словом.
В заключение прокурор предложил зачитать письмо Анны Гайдер, начатое, но так и не отправленное ею. Все ее тело - бушующее пламя, когда рядом нет его, Мартина; она в такие дни бегает под дождем, ей нечем дышать. Ее картины заброшены, а она долгими часами простаивает под окнами его дома и перед музеем. Она понимает, что он не испытывает того религиозного экстаза, не жаждет ее с такой необузданной страстью, с какой жаждет его она. Но она сможет дышать, лишь сгорев в его огне. Когда она слышит его шаги на лестнице, у нее подгибаются колени. Однако проходит бесконечно много дней, прежде чем он появляется. Она заставляет себя работать, но у нее все валится из рук, тоска и страстное желание отгоняют прочь все образы. Разбитая, с пересохшими губами и горячими руками, сидит она, и нет на свете ничего, кроме ее страшной тоски и безмерного смятения, да еще голоса надворной советницы, требующей денег.
Все это при напряженном внимании публики было прочитано вслух секретарем Иоганном Гутмюллером в судебном зале номер три Дворца Правосудия. Некоторые дамы сидели с глуповатым выражением лица, мило приоткрыв рот, другие слушали, тяжело дыша, смущенные тем, что женщина могла писать мужчине подобные вещи. Женщины и раньше подолгу и охотно разглядывали Мартина Крюгера. Но никогда еще так много женских глаз столь пристально не изучали его, как в тот день пятого июня.
Председатель суда, доктор Гартль, улыбался философски печальной улыбкой. Письма покойной, - находил он, - очень характерны, это настоящий обличительный документ. Таковы они все, эти чужаки. У них нет морального стержня, нет гордости. Позволяют себе невесть что. Открыто болтают обо всем, что им взбредет на ум, - никакого стыда, никакой сдержанности. А что в итоге? В итоге - смятение чувств, тоска, отвернутый газовый кран и возбуждающая, непристойная картина. Доктор Гартль ловко направлял чтение в нужное русло, любезно помог секретарю разобраться в двух-трех трудных выражениях, а когда в тот жаркий день на улице повеял ветерок, распорядился открыть окно.
Прокурор упивался каждым словом письма: вытянув шею и наклонив голову с оттопыренными ушами, поросшими редкими волосками, стараясь не проронить ни звука, он втайне ликовал, видя, какой эффект производит чтение письма.
На скамье присяжных все пятеро слушали с огромным вниманием. Антиквар Каэтан Лехнер ошеломленно, с глуповатым видом смотрел секретарю прямо в рот; поглаживая бачки, он теперь лишь изредка, почти машинально, доставал клетчатый носовой платок. Он думал о дочери Анни и о ее связи с этим мерзким типом, Каспаром Преклем. Просто невероятно, до каких глупостей может додуматься эта девчонка. Правда, представив себе свежее, пышущее здоровьем лицо своей Анни, он подумал, что она вряд ли способна насочинять такую ерунду. С другой стороны, разве мыслимо заранее предугадать, до чего можно дойти, если свяжешься с чужаком. Воистину, век живи - вок учись. С трудом вертя головой на зобастой шее, он с отвращением глядел на Мартина Крюгера водянистыми голубыми глазками. Учитель гимназии Фейхтингер и почтальон Кортези, соображавшие хуже других, тем не менее уразумели, что речь идет о чем-то грязном, непристойном, явно уличавшем Крюгера в лжесвидетельстве. Придворный поставщик Дирмозер, хотя мысли его были заняты делами перчаточного магазина и болезнью ребенка, все же прислушивался к чтению и удивлялся, сколько, оказывается, мудреных слов можно сказать о той простой вещи, которая произошла между Крюгером и Анной Гайдер. Если уж они столько болтали, прежде чем лечь в постель, то нетрудно себе представить, сколько бы они наговорили лишнего, доводись им заняться таким тонким делом, как продажа перчаток. Особенно живо следил за чтением страховой агент фон Дельмайер. На его бледных губах играла ироническая улыбка эдакого бонвивана, он презрительно щурил водянистые глаза и беспрестанно разражался резким, блеющим, каким-то дурацким смехом. Гейер же всякий раз бросал на него взгляд, полный гадливости.
И, наконец, со скамьи присяжных пристально глядел на Мартина Крюгера карими с поволокой глазами коммерции советник Пауль Гесрейтер. Человек обходительный, он хоть и ворчал изредка, все же был вполне доволен людьми, миром и всем порядком вещей, а прежде всего своим родным Мюнхеном. Но это уж слишком! Крюгер - господин не столь уж симпатичный, однако преследовать человека любовными письмами с того света - просто неприлично. Лицо Пауля Гесрейтера утратило обычное выражение флегматичной терпимости, привычной, все маскирующей любезности, он напряженно и досадливо наморщил лоб и вдруг задышал так тяжело, что сосед удивленно посмотрел на него, решив, что тот задремал я вот-вот захрапит. Быть может, коммерции советник Гесрейтер думал сейчас о том, как немыслимо трудно расторгнуть брак, особенно в их клерикальном Мюнхене. Быть может, он думал и о том, что буквально каждый мужчина оказывается перед необходимостью под присягой давать ложные показания, будто он не состоит в связи с такой-то и такой-то женщиной; ему самому уже пришлось это делать дважды.
Между тем секретарь продолжал зачитывать длинное письмо покойной девицы Анны Элизабет Гайдер, написанное ею в ночь с шестнадцатого на семнадцатое октября в нетопленном ателье, окоченевшими пальцами, "перебиравшими клавиши сердца", и столь необычным путем, слишком поздно дошедшее до адресата.
13
Голос с того света и множество ушей
Газетные отчеты о дневниковых записях покойной девицы Анны Гайдер отличались яркостью красок, а само оглашение этих записей характеризовалось как сенсационный поворот в ходе судебного процесса. Бойкие репортеры подробно описывали, какое тягостное впечатление произвело на присутствующих мистическое, загробное объяснение в любви, при свете дня и при большом стечении народа, увы, слишком поздно дошедшее до адресата и к тому же грозившее ему тюрьмой. Многие выдержки из дневника и из писем приводились дословно, а некоторые были набраны жирным шрифтом.
Эти отчеты читали жители города Мюнхена, широкоплечие, круглоголовые мужчины, медлительные в движениях, жестах и мыслях; уверенные в себе, они ухмыляясь, с наслаждением, неторопливо и обстоятельно тянули из серых глиняных кружек крепкое пиво, хлопали по ляжкам кельнерш. Читали этот отчет и пожилые женщины, приходившие к заключению, что в прежние времена такого бесстыдства не было, читали его и молодые девушки, прерывисто дыша и чувствуя, как слабеют их колени. Летним вечером, возвращаясь со службы или с работы на империалах автобусов, несшихся по раскаленному асфальту, либо прижатые друг к другу в длинных вагонах метро, уцепившись за поручни, эти отчеты читали и жители города Берлина, безмерно уставшие, разомлевшие, захваченные странно наивными и одновременно бесстыдными словами умершей, не переставая, однако, поглядывать на плечи, грудь и шею женщин, весьма обнаженных по моде того времени. Читали их и совсем еще юные мальчишки, четырнадцати- и пятнадцатилетние подростки, завидуя тому, к кому были обращены эти слова, досадуя на свою молодость и возбужденно рисуя себе то время, когда и они будут получать такие письма.