Читал этот отчет и министр просвещения и вероисповеданий Флаухер, сидя в своей душной квартире с низкими потолками, заставленной старой, обитой плюшем мебелью. На такую удачу он и не рассчитывал. Чрезвычайно довольный, он даже замурлыкал какую-то песенку, так что такса Вальдман удивленно подняла голову. Читал его и профессор фон Остернахер, известный художник, которого Крюгер как-то назвал "декоратором". Он улыбнулся и снова с удвоенной энергией принялся за работу, хотя не собирался больше писать в тот вечер. Оценку, которую дал ему Крюгер, он считал теперь опровергнутой раз и навсегда. Читал этот отчет и писатель Лоренц Маттеи, не имевший себе равных в изображении истинных баварцев; его мясистое, по-бульдожьи злое лицо стало еще злее, а шрамы от сабельных ударов, полученных в студенческие годы, стали еще более багровыми. Он снял пенсне, за которым прятались недобрые глазки, тщательно протер его и вновь без особого удовольствия перечитал этот отчет. Возможно, ему вспомнились балы-маскарады, на которых он, тогда еще молодой адвокат, часто бывал, быть может, всплыло в памяти лицо молодой девушки-фотографа, писавшей в том же стиле, что и Анна Гайдер, и потом бесследно исчезнувшей. Достоверно лишь одно - он поудобнее уселся за письменный стол и сочинил покойной художнице грубую, ядовитую эпитафию, наподобие тех надписей, какие можно увидеть в горах Баварии на щитах у дорожных обочин. Он откинулся назад, перечитал стихи и остался ими доволен. Да, Мартин Крюгер дал тонкий, импульсивный анализ творчества Анны Элизабет Гайдер; но его, Маттеи, стихи безыскусны, и в них заключена сила молотильных цепов. Он осклабился: суждения Крюгера забудутся, а его стихи станут окончательной эпитафией умершей.
Супруга придворного поставщика Дирмозера, прочитав отчет, испытала горькую обиду. Ее муж слушает всю эту похабщину, а ей из-за этого приходится торчать в филиале магазина на Терезиенштрассе, оставив без присмотра малыша, двухлетнего Пени. Без ее мужа, видно, не обойтись! Без него баварское государство, верно, развалится. Она долго еще бранилась, то и дело озабоченно заглядывая к маленькому Пени, который не переставая вопил до тех пор, пока она, вопреки запрету врача, сжалившись, не влила в рот этому негоднику теплое питье - смесь молока с пивом.
Красивое, без единой морщинки лицо кассирши Ценци, когда она в "Тирольском кабачке" прочла отчет, наоборот, стало задумчивым, как это иногда случалось с ней в кино, и она на несколько минут поручила заботу о посетителях своей помощнице Рези. Ценци хорошо знала Мартина Крюгера; симпатичный, веселый господин, нередко откровенно заигрывавший с ней. Нехорошо печатать в газете всю эту ерунду, которую ему писала покойная девушка. Это очень неприличные письма, о таких вещах писать не положено. И все же некоторые выражения произвели на Ценци сильное впечатление. Там, в большом зале, часто бывал один молодой человек, некто Бенно Лехнер, сын антиквара Лехнера: семейное положение - холост, профессия - электромонтер на "Баварских автомобильных заводах". Но, очевидно, он там долго не продержится, он вообще нигде долго не задерживается: у него дерзкий, непокорный нрав. И чему тут удивляться, если он целыми днями пропадает у этого чужака, этого отвратительного типа Каспара Прекля. В тюрьме он тоже успел побывать, этот Бени, правда, по политическому делу. Но тюрьма есть тюрьма. И все же, несмотря на все очевидные изъяны, он ей очень нравится, и просто свинство, что он уделяет ей так мало внимания. Вот уже три года прошло, как ее повысили, сделали старшей кельнершей и кассиршей и дали в помощницы Рези, которой она может командовать. Многие посетители большого зала и более дорогого, бокового, очень даже хотели бы проводить с ней время. Завидные кавалеры. Она ими вертит, как хочет. Однако Ценци сберегает немногие свободные вечера для электромонтера Бенно Лехнера. А тот еще задирает нос, хоть он всего-навсего сын захудалого старьевщика, и заставляет себя долго упрашивать, прежде чем соглашается провести с нею вечер. Горе с ним, да и только. Но у него есть эдакая возвышенность в мыслях, он романтик и большой фантазер, возможно, при случае удастся в разговоре с ним вставить какое-нибудь из выражений покойной художницы. Ценци аккуратно вырезала из газеты отчет и подклеила его в свой альбом для стихов, пестревший наряду с изречениями ее родных и друзей также сентенциями и автографами наиболее знаменитых людей из числа посетителей "Тирольского кабачка".
С легким отвращением, но и с чувством удовлетворения прочитал отчет и граф Ротенкамп, тот самый, что тихо сидел в своем горном замке в юго-восточном уголке Баварии и часто наезжал в Рим, Ватикан и Берхтесгаден к кронпринцу Максимилиану, самый богатый человек к югу от Дуная, осторожный, избегавший всяких официальных выступлений и, однако же, имевший огромное влияние на правящую клерикальную партию. Даже кронпринц Максимилиан прочитал этот отчет. Прочитал его и барон Рейндль, генеральный директор "Баварских автомобильных заводов", прозванный "Пятым евангелистом", безраздельно хозяйничавший в баварской промышленности благодаря своим связям с концернами Рура. Он просмотрел отчет бегло, без особого интереса. На мгновение у него мелькнула мысль позвонить главному редактору "Генеральанцейгера". Финансовое благополучие газеты целиком зависело от Рейндля, и одного его слова было бы достаточно, чтобы отчету о процессе была придана совершенно иная окраска. Один из его инженеров, некий Каспар Прекль, прелюбопытный субъект и чрезвычайно способный человек, с дерзкой беспомощностью уговаривал его, Рейндля, вступиться за Крюгера. Вероятно, он бы и вступился за него. Но вспомнил, что однажды за его спиной этот самый Крюгер назвал его "трехгрошовым Медичи". Он, барон Рейндль, конечно, не злопамятен. Но, разумеется, он и не "трехгрошовый Медичи". Разве не благодаря его щедрости музей смог приобрести картину "Иосиф и его братья"? Со стороны Крюгера подобный отзыв был явной дерзостью, и уж, во всяком случае, теперь подтвердилось, что он был человеком недальновидным. Барон Рейндль внимательнее перечитал отчет, при этом его одутловатое лицо выражало наслаждение истинного гурмана. В редакцию "Генеральанцейгера" он не позвонил.
Отчет прочли и писатель-оптимист Пфистерер, и экономка Агнесса, и владелец картинной галереи Новодный. С восторгом и гордостью за своего доблестного папашу прочел его сын шофера Ратценбергера, Людвиг. Но его не прочел самый могущественный из пяти негласных правителей Баварии доктор Бихлер. Ибо он был слеп. В то утро он сидел в одной из больших, низких, затхлых комнат своего старинного нижнебаварского помещичьего дома, который его предки с незапамятных времен строили, ремонтировали и вновь перестраивали. Он сидел мрачный, плохо выбритый и что-то ворчал, шевеля узловатыми иссиня-красными руками. Тайный советник из министерства земледелия робко пытался привлечь его внимание к своей персоне. Тут же рядом стоял с газетами в руках личный секретарь Бихлера, готовый приступить к чтению вслух. А грузный, неповоротливый человек извергал какие-то обрывки фраз. Секретарю показалось, что он назвал имя Крюгера, и он начал читать отчет о процессе. Доктор Бихлер поднялся; секретарь хотел ему помочь, но Бихлер раздраженно оттолкнул его и ощупью побрел через анфиладу комнат. Тайный советник и секретарь последовали за ним в надежде, что он согласится их выслушать.
14
Свидетельница Крайн и ее память
Свидетельница Иоганна Крайн читала судебный отчет с таким напряжением, что ее рот приоткрылся, обнажив крепкие зубы. Она морщила высокий лоб, обрамленный темными волосами, которые она, вопреки моде тех лет, зачесывала назад и собирала на затылке в узел. Нервно хрустя пальцами крепких, грубоватых рук и сердито фыркая, она упругой, спортивной походкой несколько раз прошлась по комнате, достаточно просторной и все же слишком тесной для ее стремительного шага. Затем подошла к телефону, после нескольких неудачных попыток дозвонилась в контору доктора Гейера и узнала, что там его нет, как она, впрочем, и предполагала заранее.
От досады ее лицо с волевым ртом и решительными серыми глазами так исказилось, что на миг стало почти безобразным. Брезгливо морща губы, она снова пробежала глазами отчет. На газетном листе еще не просохла типографская краска, и от него исходил резкий запах. Не говоря уже о неприятном чувстве личной причастности ко всей этой истории, удушливая страсть, заключенная в каждом слове умершей, вызывала у нее отвращение. Мартину не следовало так много заниматься этой Гайдер. Разве не противно быть адресатом подобных писем?
Она хорошо помнила эту Гайдер, помнила, как та однажды вместе с ней и Мартином сидела за столиком в "Минерве", небольшом танцевальном зале Латинского квартала, сидела, вся съежившись, посасывая через соломинку коктейль, и как потом во время танца она, словно позабыв обо всем на свете, безвольно повисла на руке Мартина. Как-то Мартин спросил, не сделает ли она для Анны графологический анализ. Эти анализы - в то время они еще не стали ее профессией - пользовались успехом среди ее друзей, и ее буквально замучили просьбами. Но Гайдер поспешно, прямо-таки невежливо отказалась. Быть может, она просто боялась. "Людские свойства - как текучая вода, - объяснила она. - При разных обстоятельствах и в отношениях с разными людьми человек бывает совершенно иным". Она не хочет, чтобы ей приписали раз навсегда определенные свойства характера.
Иоганна продолжала мерить шагами комнату, просторную, оклеенную светлыми обоями, обставленную удобной, практичной мебелью. Убранство комнаты составляли книжные полки, графологический аппарат, необъятный письменный стол и пишущая машинка. В зеркале отражались то светлый Изар, то бульвар, то широкая набережная. Нет, они с Анной не понравились друг другу. Гайдер, со свойственной ей прилипчивостью, чуть ли не силой навязала Мартину свою дружбу, и добром все это кончиться не могло. Ей, Иоганне, давно следовало предостеречь Мартина. Наверно, и для него эти дружеские отношения, с самого начала неестественные, стали со временем тяжкой обузой, но он вечно нуждался в подсказке. Он и тут старался избежать сцен, как всегда старался избегать всяких неприятностей. Это, безусловно, и было единственной причиной, почему он не порывал с Гайдер.
Но что толку теперь досадовать. Все это уже в прошлом. Единственное, что остается сейчас - это ждать, пока она сможет поговорить с доктором Гейером.
Ох, ведь ей нынче вечером надо сделать графологический анализ одного женского почерка! Номер двести сорок семь. Да, да. Она сейчас же сядет за работу, а через полчаса снова попытается дозвониться Гейеру. Иоганна берет со стола газету и аккуратно подкладывает ее к другим, уже прочитанным. Вынимает образец почерка двести сорок семь и вставляет в небольшой, похожий на пюпитр графологический аппарат. Задергивает шторы, включает лампу с рефлектором, и теперь буквы с почти пластической четкостью выступают на светлом фоне бумаги. Затем принимается дробить линии почерка в соответствии с тонкими методами анализа, которым ее учили. Однако она понимает, что таким образом не сумеет по почерку четко уяснить себе характер человека. Да она и не пытается сосредоточиться как следует.
Нет, она вовсе не обязана была тогда ограждать Мартина от этой Гайдер. Она ему не нянька. И вообще глупо пытаться изменить человека - пытаться сделать его другим. Прежде чем связать свою судьбу с мужчиной, надо сначала до конца понять, что он собой представляет. Жаль все-таки, что у Мартина никак невозможно добраться до твердого костяка. Лучше всего он чувствует себя в полумраке. Только тогда он раскрывается. В своей откровенности он доходит до того, - ей это особенно не нравилось, - что первому встречному готов рассказать о самом сокровенном. Его можно разобрать по листикам, как луковицу, но так и не добраться до сердцевины. Как бы ни усложнялись обстоятельства, он все откладывал и откладывал решение: ведь рано или поздно все устроится само собой, так стоит ли ломать голову над всеми этими запутанными проблемами?
За дверью послышались тяжелые шаги ее тетушки, Франциски Аметсридер, которая жила с ней и вела хозяйство. Тетушка, как всегда, не удержится, конечно, от весьма категоричных суждений о процессе и от сильных выражений по адресу "этого Крюгера". Обычно Иоганна не обижалась на добродушно-ворчливые замечания тетушки Аметсридер и в ответ к взаимному удовольствию дружески подтрунивала над ней. Но сегодня она не была расположена обмениваться с тетушкой нравственными оценками и впечатлениями. Через закрытую дверь она звенящим голосом резко ответила, что ей надо работать, и тетушка удалилась, разгневанная и оскорбленная.
Иоганна снова попыталась сосредоточиться на графологическом анализе. Она обещала закончить его в тот вечер, и ей не хотелось подводить клиентов. Но работа не клеилась.
Лучше всего им с Мартином было во время путешествий. Беззаботный, по-мальчишески веселый, он не уставал удивляться всему вокруг, бурно радовался каждому погожему дню, огорчался из-за неудобств в какой-нибудь захудалой гостинице. Ей вспоминались вечера, когда они, сидя в вестибюле какого-нибудь отеля, вместе определяли по лицам приезжих их характер, профессию, судьбу. Мартин сочинял увлекательные, необычайно интересные биографии этих людей, по мельчайшим черточкам лица угадывал подробности их жизни. Но в целом его наблюдения очень часто бывали ошибочны. Просто удивительно, как человек, столь глубоко понимавший живопись, так плохо разбирался в людях.
Он, как никто другой, умел воспринимать искусство; преображенный, с величайшим трепетом, позабыв обо всем на свете, он упивался творениями художника, - видеть все это было радостно и прекрасно. Ей самой многие картины нравились, волновали ее до глубины души. Но когда человек, только что капризничавший, словно ребенок, внезапно откинув все личное ради искусства, мгновенно проникался благоговением - это чудо вновь и вновь потрясало ее.
Доктор Гейер, конечно, прав, считая, что в эти дни она не должна видеться с Мартином. Но это дается ей нелегко. С каким удовольствием она погладила бы его по пухлой щеке, подергала за густые брови. Она и этот тщеславный, жизнерадостный человек, франтоватый, темпераментный, живо воспринимающий искусство, подходят друг другу.
Она порывисто встала, подняла жалюзи, отложила в сторону графологический анализ. Невозможно сидеть вот так в бездействии и ждать. Она снова позвонила доктору Гейеру. На этот раз домой. В ответ раздался нервный, сиплый голос экономки Агнессы. Нет, она не знает, где сейчас доктор Гейер. Но раз уж фрейлейн Крайн позвонила, она очень просит ее все же поговорить с господином доктором. Ее, экономку, он совсем не слушает. Мука с ним, да и только. На себя у него никогда времени не хватает, он даже не замечает, что ест. Спит плохо. Одевается как попало, срам да и только! А из близких у него никого нет. Если фрейлейн ему скажет, может, он и прислушается к ее словам. А когда она, Агнесса, с ним об этом заговаривает, он тут же берет книгу или газету.
Иоганна в ответ неопределенно обещала ей поговорить с доктором Гейером. Все чего-то от нее требуют. А у нее, видит бог, есть сейчас заботы поважнее, чем костюм адвоката Гейера.
Но так было всегда, сколько она себя помнит. Когда у родных что-то не ладилось, они, как это ни странно, помощи ждали именно от нее; почему-то считалось само собой разумеющимся, что она все должна улаживать. Так повелось с раннего детства, когда отец с матерью после развода то и дело подбрасывали ее один другому. Отец, замкнутый, погруженный в работу, рассчитывал, что она будет образцово вести хозяйство, а это было довольно сложно при его беспорядочном образе жизни, и всякий раз возмущался, когда что-нибудь не клеилось. Ей, тогда еще подростку, приходилось добиваться кредита у все новых поставщиков, заботиться об удобствах нежданных гостей и вести хозяйство, все время приноравливаясь к постоянно менявшимся финансовым возможностям отца. Когда же она жила у матери, на ее плечи ложились самые тяжелые и неприятные обязанности, ибо мать, обожавшая сплетничать с приятельницами за чашкой кофе, оставляла за собой право на нытье, а за дочерью - на работу. Позже, когда после смерти отца она окончательно рассорилась с матерью, вторично вышедшей замуж, буквально все друзья и знакомые считали себя вправе пользоваться ее, Иоганны, услугами и в самых невероятных случаях искали у нее совета и помощи.
И то, что сейчас, в истории с Крюгером, где ее помощь действительно нужна, она оказалась бессильной, приводило ее в ярость. Теперь она точно знала, что допустила ошибку, вовремя и энергично не вмешавшись в дела Мартина. Ее теория о праве каждого на полную самостоятельность, на которую нельзя посягать, пока тебя об этом не попросят, была лишь удобной отговоркой. Если ты связан с человеком так тесно, как она с Мартином, и знаешь, что он собой представляет, нельзя отказываться от ответственности за него.
Опираясь подбородком о маленькую, крепкую, грубоватую руку, она сидела за столом, вспоминая Мартина в те дни и часы, когда он вызывал у нее особенное восхищение. Однажды они были вместе в небольшом, тихом городке с превосходной картинной галереей, которую Мартин намеревался "разграбить" в пользу Мюнхенского музея. Как легко он убедил и обвел вокруг пальца недоверчивых провинциальных ученых, навязав им старую мазню, от которой давно хотел избавить Мюнхенский музей, и выманив у них самые лучшие картины. А когда после долгих словопрений стороны договорились произвести обмен, Мартин, себе и ей на потеху, еще нагло выставил условие, чтобы магистрат достойным образом отблагодарил его за труды, обогатившие фонд городской галереи, и устроил в его честь банкет. Опустив свое пышущее здоровьем лицо со вздернутым носом, она сидела, подперев рукой подбородок. Отчетливо видела перед собой плутоватую физиономию Мартина, который с комической важностью слушал утомительный тост, произносимый бургомистром в его честь.
Потом она мысленно перенеслась в Тироль, где тоже была с Мартином. Их соседом по купе был педантичный англосакс. Близоруко уткнувшись носом в путеводитель, он растерянно вертел головой и никак не мог разобраться, слева или справа находятся упомянутые в справочнике достопримечательности. Мартин, к удовольствию остальных пассажиров, с самым серьезным видом беспрестанно пичкал чудака неверными сведениями, остроумно и находчиво гася все его сомнения и убеждая его, что ничем не примечательные холмы - это знаменитые горные вершины, а крестьянские дворы - развалины замка. А когда поезд проезжал через какой-то городок, Мартин даже убедил иностранца, что статуя Пресвятой девы - памятник национальному герою.