Она помнит все, и помнит до мелочей. О да, все до самых мельчайших подробностей. Уважение к старым традициям, святость присяги, ответственность перед обществом и тому подобное - все это звучит прекрасно. Но она сыта подобными прописными истинами по горло и теперь тоже призовет на помощь свою хорошую память. Она точно помнит время - Мартин пришел к ней тогда в два часа ночи. Почему она это запомнила с такой точностью? Да потому, что вначале они собирались на следующее утро отправиться в горы. Но Мартин настаивал на том, чтобы пойти на вечеринку. Они тогда даже поссорились. А потом Мартин неожиданно явился к ней. Разбудил ее. Разве не естественно, что она взглянула на часы и точно запомнила время. Да, так оно и было, и все выглядит вполне убедительно. Если у шофера Ратценбергера есть основания так хорошо все запомнить, то у нее оснований ничуть не меньше. Именно так все и было. Так она и покажет на суде. Под присягой. И чем скорее, тем лучше.
Она не знает, спал ли Мартин с умершей. Едва ли. Она никогда не говорила с ним об этом, ее подобные вещи не интересуют. Но она твердо знает, - это подсказывает ей обыкновенный здравый смысл - человеку даже одну ночь трудно прожить под тяжестью таких обвинений, какими стали для Мартина письма и дневники Анны Гайдер. Она начнет действовать. Будет бороться. Опровергнет показания Ратценбергера, опираясь на бесспорные свидетельства.
Она снова позвонила Гейеру и на сей раз застала его дома. Торопливо, решительным тоном сказала ему, что еще раз проверила свою память и теперь все точно вспомнила. Она хочет дать показания. Завтра. Как можно скорее. Доктор Гейер ответил, что это не телефонный разговор и что он будет ждать ее через час у себя дома.
Еще целый час! Она пойдет пешком. Но и тогда в ее распоряжении остается много времени.
Если уж она не может увидеться с Мартином, то ведь у нее есть его письма. Она подошла к шкатулке, где хранились эти письма, множество писем из разных городов, написанных в самом разном настроении и при самых разных обстоятельствах. Мартин писал легко и свободно, как мало кто в ту эпоху предельно занятых людей. Письма были самые разнообразные. Одни - сухие, деловые, другие - по-юношески озорные, полные невероятных фантазий. А затем вдруг шли длинные, эмоциональные рассуждения о картинах, о проблемах искусствоведения, и все это излагалось хаотично, непоследовательно.
Вот они, его письма, которые она хранит педантично и бережно. "Уж не собирается ли она и их пронумеровать?" - спросил однажды Мартин, подтрунивая над ее страстью к порядку во всем. Она вынула один из листков, взглянула на торопливый, размашистый и, как ни странно, безвольный почерк. Но почти сразу отвела от него взгляд решительных серых глаз. И положила листок на место.
В своем неуютном кабинете доктор Гейер сухо обратил ее внимание на то, что в этой стране ее хорошая память вещь далеко не безопасная. К судебной ответственности за лжесвидетельство скорее привлекут ее, чем шофера Ратценбергера. Гладкое лицо Иоганны осталось спокойным, лишь над переносицей обозначились три морщинки. Она спросила его: почему он говорит это именно ей? Не думает ли он, что это ее испугает? Он сдержанно ответил, что считает своим долгом предупредить ее о возможных последствиях таких показаний. Она так же сдержанно поблагодарила его за добрые намерения и с улыбкой попрощалась.
Улыбаясь, она шла домой кружным путем через Английский сад. Немилосердно фальшивя, еле слышно, почти не разжимая губ, напевала мелодию из старинной оперы, повторяя все те же несколько тактов. Большой красивый парк был по-вечернему прохладен и тих. По аллеям бродили влюбленные. Пожилые люди, рано отужинав, наслаждались наступившей прохладой. Они сидели на скамейках, курили, болтали, невозмутимо читали подробные газетные отчеты о любви покойной чужачки к некоему Мартину Крюгеру.
15
Господин Гесрейтер ужинает на Штарнбергском озере
По той самой дороге, по которой накануне проезжал министр Кленк, вечером следующего дня ехал коммерции советник Пауль Гесрейтер. Он ехал вместе со своей возлюбленной, Катариной фон Радольной: большую часть лета он обычно проводил в ее прекрасном поместье Луитпольдсбрун на берегу Штарнбергского озера.
Автомобиль вел Гесрейтер. Это была та самая американская машина, которую он приобрел три недели тому назад. После тягостного дня, проведенного в суде, было особенно приятно ехать в вечерней мгле, по широкой дороге, сквозь негустой лес. Свет фар выхватывал куски дороги и обступившие ее деревья. Гесрейтер ехал не особенно быстро, наслаждаясь наступившей прохладой и спокойной близостью Катарины. Из множества женщин, с которыми он, один из пяти жуиров Мюнхена, был в интимной связи, Катарина нравилась ему больше всех. Они не были женаты. Катарина соединяла в себе все достоинства любовницы и жены.
Сидя рядом, они вели неторопливую беседу, часто перемежавшуюся паузами. Разговор, разумеется, шел о процессе Крюгера. Гесрейтер заметил, что не слишком-то приятно участвовать в этом процессе в качестве присяжного, а отчасти - и судьи. Но все же перед Катариной старался разыгрывать из себя человека практичного, уверенного в себе циника. В конце концов все мы деловые люди; откажись он выполнить свой гражданский долг, вполне возможно, что многие влиятельные лица стали бы приобретать керамику у других поставщиков. К тому же и сама по себе история очень любопытна, - этого отрицать нельзя, взять хотя бы письма покойной Гайдер, зачитанные сегодня. Правда, они очень неаппетитны. Уму непостижимо, как мужчина мог иметь дело с такой изломанной истеричкой. И все-таки это бесспорно интересно. Кстати, почему Катарина не бывает на заседаниях суда? Он видел там г-жу фон Бальтазар, сестру барона Рейндля, актрису Клере Хольц.
Он сидел за рулем и плавно вел бесшумную, послушную машину. Ночь была чудесная. Они миновали городок Штарнберг. На берегу озера было много народу, но ночь гасила все звуки, и кругом царила тишина. Они ехали через лиственный лес и наблюдали, как по озеру плывет ярко освещенный пароход.
Нет, Катарина не испытывала ни малейшего желания бывать на заседаниях суда. Ее красивый звучный голос был полон той ленивой уверенности, которая всякий раз так волновала его. Она терпеть не может политики. От господ, занявшихся ею после революции, пахнет гнилью. Травля Крюгера ей совсем не по душе. Все это отдает прокисшим молоком. Подумать только, в какое ложное положение можно попасть из-за дурацкой политики! Мужчины постоянно в присутствии судей и газетчиков вынуждены под присягой давать показания, с какими женщинами они состояли в интимных отношениях, а ведь это личное дело каждого и уж никак не влияет на управление государством.
Красивая, пышнотелая женщина излагала все это спокойным, низким голосом, таявшим в ночной тьме. Гесрейтер краешком глаза поглядывал на нее. Нет, она не улыбалась. Наверное, она запамятовала, что и он в свое время в связи с требованием ныне почившего в мире господина Радольного под присягой показал, что не находился с ней в интимных отношениях. Он дал эти показания без малейших колебаний или угрызений совести. Разве г-н фон Радольный, женившийся на Катарине после ее многолетней связи с принцем Альбрехтом, не был достаточно сговорчивым человеком, вполне удовлетворенным тем видным положением, какого он достиг при дворе благодаря удачному браку? А когда он вдруг сделался сварливым, стал устраивать сцены и требовать развода, - разве не естественно было ему, Гесрейтеру, оградить свою прекрасную, достойную любви подругу от незаслуженных оскорблений? Теперь г-на фон Радольного уже нет в живых, и Катарина унаследовала его солидное состояние. Как хорошо, что она тогда так энергично воспротивилась разводу. Деньги покойного супруга помогли ей восстановить пришедшее в упадок поместье Луитпольдсбрун - прощальный дар принца Альбрехта. На доходы с поместья и на ренту, которую она получает от управления имуществом бывшего королевского двора, Катарина может вести жизнь светской дамы. Хозяйство в ее поместье, куда нередко наезжают знатные гости, ведется образцово, она желанная гостья при дворе, особенно у претендента на престол, бывшего кронпринца Максимилиана. Ее отношения с ним, Гесрейтером, покоятся на прочной основе, она много путешествует, живо интересуется искусством. Все ее высказывания о процессе Крюгера отличаются ясностью и умом, как нельзя более соответствуют ее характеру и положению в обществе. Так почему же он, Гесрейтер, упорно продолжает говорить о том, что уже давно ясно и понятно? Он, Гесрейтер, разумеется, не настолько бестактен, чтобы проводить сейчас аналогию между своей тогдашней присягой на бракоразводном процессе и делом Крюгера. Но все-таки он не удерживается и замечает, что только над таким несведущим в житейских делах человеком, как этот чужак Крюгер, могли учинить подобное судилище. Ведь теперь присяга мужчины, рыцарски отрицающего на суде близость с той или иной женщиной, стала чистой формальностью, подобные присяги даются на каждом шагу, и любой судья это отлично понимает. Все равно как люди говорят "здравствуйте" человеку, которому вовсе не желают здравствовать, и никто не принимает этого всерьез. Но нельзя же вкладывать прокурору в руки такое грозное оружие, как это сделал Крюгер. Брак сам по себе должен находиться под защитой государства. Г-жа Радольная молчала, и тогда он немного спустя добавил, что, собственно, не очень-то разбирается в социальных вопросах. Но семью он считает основной ячейкой государства, а потому брак так же, как, например, религию, упразднить невозможно. Однако обязательства брак налагает только на чернь, но не на мыслящих людей.
Гесрейтер редко высказывался столь пространно по вопросам общественной морали. Катарина искоса поглядела на своего друга. Когда на него находил приступ местного патриотизма, он начинал отращивать длинные баки, как это принято у благонамеренных мюнхенцев, во время же путешествий и вообще, когда ощущал себя космополитом, подстригал их покороче. В тот день, как и все последнее время, баки на его пухлых щеках были достаточно длинны. Что это с ним творится? Она помолчала. Наконец решила, что лучше всего отнести его тираду за счет легкого недомогания. Ровным голосом она неодобрительно заметила, прекращая тем самым дальнейшие разговоры на эту тему, что, по ее мнению, несправедливо лишать Крюгера возможности отправиться летом к морю или в горы, тогда как, например, они с Гесрейтером едут сейчас по берегу Штарнбергского озера. Статная женщина с легкой гримасой неудовольствия поправила прядь медно-рыжих волос, выбившихся из-под дорожной шапочки; карие глаза на ее красивом лице с волевым ртом и крупным носом невозмутимо глядели в уплывающую ночную тьму.
С лодок, скользивших по озеру, доносились песни. Гесрейтер, досадуя на себя за то, что затронул тему, очевидно, мало интересовавшую его возлюбленную, заговорил о другом; он глубокомысленно заметил, что вода явно располагает к занятиям эстетического свойства. Он и сам, лежа в ванне, часто испытывает неодолимое желание петь.
Всю остальную дорогу они молчали. Гесрейтер всегда считал, что подруга умней его и лучше знает жизнь. Но в тот вечер он в душе сознавал свое превосходство. Однажды он, шутки ради, попросил графолога Иоганну Крайн проанализировать почерк Катарины. Конечно, сперва его немного мучила совесть: не очень-то корректно, даже бестактно при помощи третьего лица разузнавать самое сокровенное о близком тебе человеке. Но потом он все же остался доволен, ибо результат анализа, сформулированный в самых осторожных выражениях, подтвердил то, что он знал и раньше. В житейском смысле Катарина несомненно умна, но совершенно лишена романтики, ей чужды воспарения духа. Так оно и было. Она не только не разделяла, но больше того, не одобряла его стремления заглянуть в неизведанные глубины бытия; и уж совсем ей не нравилось, что, при всем внешнем благополучии и размеренности своей жизни, он старался сохранить своеобычный образ мыслей. И то, что в этом он превосходил Катарину, тешило его мужское самолюбие. Как изумилась бы Катарина, узнай она о тайной покупке портрета Анны Гайдер, благодаря чему он ловко и смело оправдался перед самим собой и светом и выказал себя истинным европейцем, свободным от предрассудков. Он живо представил себе ее удивление. "Так-то вот!" - подумал он, довольно улыбаясь и ловко управляя машиной, которая везла его возлюбленную сквозь ночную мглу.
Приехав в Луитпольдсбрун, они застали там г-на Пфаундлера, который жил на соседней вилле и по вечерам нередко захаживал к ним в гости. Фрау Радольная с удовольствием принимала у себя этого предприимчивого человека. Кельнер, ставший впоследствии владельцем ресторана, Алоис Пфаундлер во время войны занимался поставками мяса для армии. Благодаря этому он имел возможность, несмотря на строгие продовольственные ограничения, подавать в своих шикарных заведениях самые изысканные и редкостные блюда, за которые посетители в те трудные времена с радостью платили втридорога, и быстро сколотил изрядный капитал. Нажитые деньги он вложил в "индустрию увеселений", стал совладельцем множества театров, варьете и кабаре не только в самой Германии, но и в соседних странах. В этой сфере он безусловно был самым крупным дельцом во всей Южной Германии. Он мог бы спокойно наслаждаться благоприобретенным, если бы не упорное желание содержать и в родном Мюнхене большие увеселительные заведения, где дело было бы поставлено на широкую ногу. Он был владельцем самого роскошного варьете Мюнхена, великолепного кабаре и двух первоклассных ресторанов. В то лето он намеревался открыть на озере большую купальню. Умный и ловкий делец, он отлично понимал, что подобные заведения в таком типично баварском полукрестьянском городе, как Мюнхен, имеют мало шансов на успех. Ведь если до войны город слыл одним из крупнейших в Германии курортов и увеселительных мест, то теперь узколобая внутренняя политика нового баварского правительства отпугнула приезжих. И все-таки Пфаундлер убедил себя, что именно на долю Мюнхена, единственного большого города в центре крестьянской по преимуществу области, выпала миссия быть отличным от остальной, сельской Баварии. Приезжая в Мюнхен после целой недели серой, однообразной работы, земледельцы ищут здесь прежде всего городских развлечений. Пфаундлер буквально помешался на идее возродить индустрию развлечений в родном городе. Вероятно, им двигало и инстинктивное стремление ко всему декоративному, театральному, время от времени пробуждающееся в душе каждого жителя Баварского плоскогорья. Мюнхенские народные празднества, ежегодные гулянья на городском лугу с балаганами и аттракционами, на которые он мальчишкой глазел с восторгом, традиционные карнавальные шествия под бой барабанов, постановки вагнеровских опер под открытым небом, состязания в стрельбе, пышные процессии в праздник тела господня, балы-маскарады в Немецком театре, веселые хмельные оргии в огромных залах пивоварни - все эти шумные торжества оставили в его душе глубокий след. Теперь он хотел сам устраивать такие зрелища, усилив их эффект средствами современной техники, сделать шум еще более шумным, упоение - более упоительным, блеск - более блистательным. С чисто крестьянским упорством он вкладывал деньги, которые приносила ему жажда развлечений, обуявшая остальную Германию, в эти вновь и вновь терпевшие крах мюнхенские затеи.
Госпожа фон Радольная протянула г-ну Пфаундлеру большую белую руку и приветствовала его с несвойственной ей живостью. Ее дебют на жизненной стезе был окутан мраком, она никогда не упоминала о нем. Так или иначе, она охотно поддерживала разговор о варьете и кабаре, проявляя при этом удивительную профессиональную осведомленность, и, соблюдая необходимую осторожность, принимала участие в некоторых предприятиях г-на Пфаундлера.
Во время ужина на прекрасной террасе с видом на озеро, г-жа фон Радольная с явным интересом беседовала с этим расплывшимся, массивным баварцем. Ее грубоватый, но хорошо поставленный грудной голос сливался с его громким, начальственным. Грузный человек с бледным лицом и крошечными, хитрыми мышиными глазками под шишковатым лбом не составил себе твердого мнения о процессе Крюгера. Конечно, когда с провинциальной бесцеремонностью хватают постельное белье известного искусствоведа и начинают его обнюхивать, это не может не повредить репутации города, из которого ослиная глупость правительства и без того уже выжила всех приезжих и сколько-нибудь видных интеллектуалов. Не мешало бы кому-нибудь вмешаться и приструнить этих высокопоставленных болванов. И сделать это должен кто-либо из промышленных магнатов. Он, Пфаундлер, знает одного такого человека, который, будь у него желание, мог бы многое сделать для Мюнхена. Этот человек - г-н фон Рейндль. Но, к сожалению, Рейндль из-за связей с концернами Рура поддерживает Пруссию, а на Баварию, несмотря на всю его патриотическую болтовню, ему глубоко начхать. При упоминании имени Рейндля лицо господина Гесрейтера помрачнело. Этот Рейндль был для него постоянным немым укором. Он был богаче Гесрейтера, занимал более видное положение среди промышленников и в обществе и был еще большим бонвиваном.
Гесрейтер подумал о своей керамической фабрике, о том, что ее художественный цех сейчас выпускает главным образом одни лишь статуэтки "Пьеро и Коломбина". Вначале "Южногерманская керамика Людвиг Гесрейтер и сын" выпускала предметы домашнего обихода и, прежде всего, посуду. Большинство баварцев, живших к югу от Дуная, ело из мисок, тарелок и чашек этой фирмы и опорожнялось в ее изделия. Особым успехом пользовалась дешевая посуда с синим узором: горечавка и эдельвейс. Еще отец Пауля Гесрейтера открыл при керамической фабрике художественный цех. Однако он так и не занял на фабрике достойного места. Попытка завоевать широкий рынок сбыта для художественно оформленных пивных кружек окончилась чувствительным провалом. Но в последнее время художественный цех стал значительно расширяться. Немецкая марка сильно упала в цене - за доллар уже давали шестьдесят пять марок. Рабочая сила в Германии стоила дешево, и это позволило предпринимателям совершать выгодные сделки за границей. Гесрейтеровские предприятия вовремя перестроились, так как теперь наибольшим спросом пользовалась продукция художественного цеха: исполинские мухоморы, бородатые гномы и тому подобные вещи наводнили весь мир. Самому Гесрейтеру такие изделия не нравились, но что поделаешь, не уступать же из-за этого фабрику другому владельцу.
Господин Пфаундлер, заметив, что Гесрейтеру разговор о Рейндле неприятен, с тем же озабоченным видом спросил Катарину, остался ли у нее еще "форстер" 1911 года, а то он может прислать ей еще бутылок пятьдесят. Затем принялся излагать свои планы насчет строительства в Гармише нового большого кабаре "Пудреница". Он еще в прошлом году приступил к грандиозной перестройке этого зимнего курорта. В нынешнем сезоне Гармиш-Партенкирхен должен стать самым модным зимним курортом Германии. Он, Пфаундлер, и за границей широко и успешно его разрекламировал, особенно в Америке.