Хозяин дома оказался приятным собеседником, он шутил, рассказывал смешные истории. Он говорил на одном с ней диалекте, употреблял те же выражения. Они с полуслова понимали друг друга. Рассказал о своей керамической фабрике и о том, что она не приносит ему подлинного удовлетворения. Как хорошо было бы выпускать одни лишь произведения искусства. Но людям это не нужно, они не дают ему, Гесрейтеру, развернуться. И вообще, слава Мюнхена как центра искусства - сплошная мистификация. Ведь до чего, скажем, изуродовали Галерею полководцев! Его все время мучило любопытство, что скрывается за лесами, заслонившими заднюю стену. Теперь все выяснилось: они "увенчали" ее аляповатыми металлическими щитами желтого цвета, украшенными железными крестами - по щиту на каждую из утраченных в последней войне провинций. Да еще развесили на щитах пестрые венки. Обезобразить прекрасное сооружение горделиво выступающими львами и Памятником армии - этого им показалось недостаточно! Он патриот Мюнхена, и подобный вандализм ему претит. Сейчас, например, на своей керамической фабрике, хотя это не сулит ему никакой выгоды, он собирается наладить выпуск совершенно оригинальных статуэток одного молодого, никому не известного скульптора, в частности, серию "Бой быков". Этого скульптора открыл он, Гесрейтер. Затем хозяин дома упомянул о процессе Крюгера. Оказалось, что в ходе процесса он уловил и запомнил несколько мелких штришков, ускользнувших от ее внимания. И теперь в его рассказе они предстали выпукло, точно под увеличительным стеклом.
В конце ужина, составленного хозяином дома с тонким вкусом, его срочно вызвали к телефону. Вернувшись, он смущенно сказал, что одна его приятельница, милая и приятная дама, собирается заехать к нему вечером вместе с несколькими друзьями. Этой даме, которая большую часть времени живет в своем поместье на берегу Штарнбергского озера, он обещал сюрприз, впрочем, тот же, что он хочет показать и Иоганне. Этим вечером его приятельница неожиданно оказалась в городе и решила воспользоваться случаем, чтобы вместе с друзьями взглянуть на обещанный сюрприз. Зовут даму - г-жа фон Радольная. Он надеется, что фрейлейн Крайн не вспугнут новые гости. Иоганна, не задумываясь, ответила, что охотно останется. Взглянув на Гесрейтера, она сочла, что самое время приступить к делу, и без утайки рассказала ему о своем желании завязать светские знакомства и потом воспользоваться ими. Г-н Гесрейтер, сразу же воодушевившись этой идеей, стал энергично загребать руками. Светские связи! Великолепно! Он для этого самый подходящий человек. Как хорошо, что она к нему пришла именно сегодня. Это большая удача - он сможет тут же познакомить ее с г-жой фон Радольной. Дело Крюгера приобрело теперь такой характер, что он готов поддержать ее всем сердцем и умом. В известной мере это дело из сферы политических интриг перешло в сферу общечеловеческих отношений.
Пока он распространялся на эту тему, приехала г-жа фон Радольная со своей свитой. Пышнотелая, невозмутимая, самоуверенная, она словно заполнила собой просторную комнату. Должно быть, она повсюду мгновенно привлекала к себе всеобщее внимание. Иоганну она окинула холодным, откровенно испытующим взглядом, но ту ее взгляд не покоробил. В свою очередь Катарина осталась довольна впечатлением, которое она произвела на Иоганну, сразу почувствовала расположение к этой девушке и подсела к ней. Г-жа фон Радольная знала, как тяжело утвердиться в этом большом, полном опасностей мире. Она вышла из низов, добилась видного положения и теперь чувствовала себя уверенно. Но пришлось ей нелегко, и поэтому, радуясь прочности собственного положения, она до сих пор еще преисполнялась симпатией ко всякой смелой женщине, не дававшей себя в обиду. Разумеется, она совершенно искренне одобряла методы правящих кругов. Но при этом, - она-то своей дели уже достигла, - в отдельных случаях, если сталкивалась с ними непосредственно, столь же естественно проявляла терпимость, сколь естественно была нетерпима вообще. Очень внимательно, с глубоким сочувствием слушала она рассказ Иоганны о ее нелегком детстве, ссорах с матерью, о работе, об ее отношениях с Мартином Крюгером. Обе женщины, одна - широкоскулая, с решительными серыми глазами, другая - медноволосая и пышнотелая, с самодовольным, многоопытным выражением лица, казалось, столь быстро нашли общий язык, так дружелюбно обменивались фразами на тягучем баварском диалекте, что склонный к оптимизму Гесрейтер уже не сомневался в окончательном успехе Иоганны.
Не упуская ни одного слова г-жи фон Радольной, Иоганна исподволь приглядывалась к другим гостям. Так, значит, человек с добродушным, изборожденным глубокими морщинами лицом, похожий на крестьянина, напялившего смокинг, и есть художник Грейдерер! Исполосованное шрамами бульдожье лицо доктора Маттеи было знакомо ей по иллюстрированным журналам. Розовощекий господин в пенсне, с окладистой, седеющей бородой, - конечно же, доктор Пфистерер - писатель, а старик, в чем-то убеждающий его, - тайный советник Каленеггер. Хотя Пфистерер иной раз приходил к совершенно иным выводам, он все же слушал тайного советника внимательно, почти благоговейно. Было что-то привлекательное и волнующее в том, как тайный советник всю историю города Мюнхена объяснял законами естествознания, с тупым упорством отказываясь признать серьезнейшее влияние таких факторов, как причуды коронованных особ, беспорядочное развитие путей сообщения и экономики. Каленеггер определил семь основных биологических принципов, семь основных типов, из свойств которых он выводил историю города Мюнхена. Иоганна то и дело бросала взгляд на этого сухощавого человека с большим горбатым носом, с усилием извлекавшего из самых глубин гортани трафаретные фразы.
Внезапно он без видимой причины умолк. В комнате сразу же воцарилась тишина. И в наступившей тишине г-н Гесрейтер, объявив, что теперь он, наконец, хотел бы показать обещанный сюрприз, повел заинтригованных гостей в небольшой, увешанный картинами кабинет и включил электричество. На ровной серой стене среди немногих картин висел автопортрет обнаженной Анны Элизабет Гайдер. В этом продуманно и красиво освещенном кабинете умершая девушка потерянно и в то же время сосредоточенно смотрела на висевшую напротив картину - написанный сочными мазками крестьянский дом в горах Баварии. Беспомощно и жалостно вытянутая, не слишком тонкая шея, расплывающиеся в нежно-молочном свете грудь и бедра.
Обуреваемая противоречивыми чувствами, стояла Иоганна перед портретом. Вот она, эта картина, причинившая столько неприятностей многим людям, неизменно вызывавшая у нее острую неприязнь. Безмолвная, бесхитростная и отталкивающая висела она здесь, а стоявший рядом г-н Гесрейтер с добродушной, победоносной улыбкой указывал на нее. Чего, собственно, добивался этот странный человек? Зачем он купил эту картину? С какой целью показывает ее сейчас? Иоганна переводила вопросительный взгляд с картины на г-на Гесрейтера и с г-на Гесрейтера вновь на картину. Она быстро перебрала в уме все вероятные резоны, но так ни до чего определенного не додумалась. Долго стояла она в молчании перед картиной. Остальные гости тоже были озадачены. Г-жа фон Радольная разглядывала вызвавшее столько толков полотно с выражением крайнего удивления на лице. Она не была равнодушна к истинному искусству и отнюдь не склонна была принимать на веру газетные суждения. Но от картины веяло чем-то скандальным, неприличным. Такие вещи она угадывала безошибочным чутьем. Несмотря на это, а быть может, как раз поэтому, картина представляла значительную художественную ценность. Но стоило ли такому человеку, как Пауль, занимавшему столь видное положение в мюнхенском обществе, именно сейчас приобретать ее? Это может произвести неприятное впечатление. Он словно демонстрирует всем: "да, вот именно сейчас", будто бросает вызов обществу, да еще в такое время! Душой истинной баварки она его понимала, но одобрить не могла.
Первым молчание нарушил Грейдерер. Он громким голосом с простецкой доброжелательностью отозвался о картине. Старик Каленеггер отрешенно сидел в своем кресле. Это не входило в круг его интересов, и он прямо на глазах угас, превратился в дряхлого, допотопного старца. Г-н Пфистерер свое пассивное и поверхностное одобрение картине в слова не облек, умолк наконец и художник Грейдерер. С минуту длилось полное молчание, слышно было лишь, как тяжело дышат оба писателя. Все с тайным любопытством поглядывали на Иоганну Крайн, смутно ощущая, что есть нечто двусмысленное и скользкое уже в том, что эта девушка стоит сейчас в этом кабинете перед этим портретом. С благодушного пухлого лица г-на Гесрейтера постепенно сходило выражение гордости хозяина, показывающего приятным гостям хорошую вещь. Его щеки обвисли, что придавало ему какой-то беспомощный вид.
И вдруг тишину нарушил злой, ворчливый голос доктора Маттеи.
- Черт знает что за мерзость! - завопил он. - Даже наши враги не осмеливаются отрицать выдающиеся способности баварцев в области изобразительного искусства. Баварское барокко, баварское рококо, готика того же Йорга Гангхофера или Мэлескирхнера, мюнхенская школа ваятелей во главе с вейльгеймцем Крумпером. А братья Азам… Ну и, разумеется, классика эпохи Людвига Первого. Подлинное искусство, - высокое, благопристойное и самобытное! И все это хотят выхолостить, заменить всякой дрянью. Черт знает что за мерзость!
Все чувствовали, что эти резкие суждения - крик его души. Гости, все до одного баварцы, ощущали в словах писателя, от которого они привыкли слышать лишь едкие нападки, - любовь к их родному краю. После столь гневной тирады писатель Маттеи чуть смущенно, но со злым упрямством уставился куда-то в пространство. Писатель Пфистерер кивнул косматой головой, примирительно приговаривая: "Ну, ну". Гесрейтер в замешательстве поглаживал тщательно расчесанные баки. Он вспомнил о продукции своей керамической фабрики, о бесчисленных бородатых гномах и гигантских мухоморах. Натянуто улыбнулся, сделав вид, будто принимает резкие выпады доктора Маттеи за беззлобную шутку.
Когда в комнату стремительно вошел г-н Пфаундлер, все испытали истинное облегчение. Этот магнат "индустрии увеселений" был приглашен г-жой фон Радольной, и он привез с собой русскую даму, которую вовсю рекламировал вот уже несколько месяцев. Он представил ее гостям, - "Ольга Инсарова", - и произнес это имя так, будто оно принадлежит человеку, снискавшему известность во всем мире. Знаменитая дама оказалась всего лишь тоненькой, хрупкой женщиной с изменчивым лицом и раскосыми, живыми глазами, грациозной, хотя и несколько жеманной. Доктор Маттеи сразу принялся неуклюже ухаживать за ней и громко заявил, что, не в обиду господину Гесрейтеру будь сказано, но живая танцовщица ему милее мертвой художницы. Все облегченно вздохнули и вернулись в библиотеку.
Иоганна с изумлением наблюдала, с какой алчностью доктор Маттеи завладел русской танцовщицей. Тяжеловесному, с простоватым, исполосованным шрамами лицом Маттеи нелегко было парировать колкие остроты маленькой женщины, которая ловко загоняла его в угол и часто смеялась, обнажая в улыбке влажные, мелкие зубы; она, вообще, была удивительно мила. В споре она выказывала втрое больше находчивости и ума, безжалостно издевалась над своим поклонником.
- Ну теперь Маттеи пропал! - добродушно заметил Пфистерер. Г-жа фон Радольная и Иоганна уже не беседовали между собой - все наблюдали, как Маттеи отчаянно и безуспешно пытался защищаться. Он счел за лучшее перевести разговор в ту область, где чувствовал себя куда увереннее, и внезапно обрушился на Пфистерера, нанеся коварный удар по розовому оптимизму популярного писателя. При этом Маттеи попал в самое его больное место. Добродушный человек, снискавший шумную славу, никак не мог понять, почему некоторые писатели, чьим талантом он искренне восхищался, не желали признавать его лучезарного мироощущения: это уязвляло и мучило его. Почему ему отказывали в праве нести народу свои жизнеутверждающие творения, дарить радость всюду - от королевского дворца до лачуги углекопа. Он старался понять своих недругов, уяснить себе их позицию. Но честность здесь, увы, не в почете! Наглость, с какой доктор Маттеи обрушился на него, граничила с подлостью. Он побагровел. Коренастые, плотные, оба писателя стояли друг против друга, рыча от ярости. Инсарова, глядя на них с интересом и немного свысока, улыбалась, по-мальчишески озорно облизывая уголки рта. А Иоганна с присущим ей тактом пришла Пфистереру на помощь, и он сумел быстро овладеть собой. Его возмущение сменилось печалью. Энергично встряхивая золотистой гривой курчавых волос, протирая запотевшие стекла пенсне, он стал сетовать на злобные, разрушительные инстинкты некоторых господ.
В то самое время, как Маттеи снова повернулся к проказливой русской танцовщице и, не переставая дымить трубкой, с нескрываемым удовольствием уставился на нее маленькими, колючими глазками, Пфистерер подсел к Иоганне Крайн. Эта крепкая, добрая баварка напоминала ему героинь его произведений - такая же смелая и душевная. Иоганна тоже испытывала к нему симпатию. Конечно, на самом деле жизнь была совсем не такой, как в его книгах, - мрачнее и без позолоты. Но она понимала тех людей, которые на досуге охотно читали такого рода книги, при этом горы представлялись им не менее глянцевыми, а суровые горцы - не менее прямодушными, чем самому Пфистереру. Да и она сама читала его романы с удовольствием. Он, безусловно, пользуется влиянием, его любезно принимают при дворе, он наверняка мог бы ей помочь. Так что Иоганна обрадовалась, когда Пфистерер подсел к ней. Она завела с ним разговор о деле Крюгера. Осторожно, всячески смягчая акценты, постаралась втолковать ему, что здесь налицо произвол. В ответ Пфистерер кивал головой с гривою золотистых волос, явно не понимая, как такое могло случиться. Он был приверженцем старых порядков, и баварская революция оставила в его душе незаживающую рану. К счастью, теперь Бавария вновь на верном пути, она, собственно, уже отыскала дорогу к славному прошлому. Немного доброй воли - и все образуется. А то, что она сейчас рассказала о прискорбной судебной ошибке, этому, пусть уж она не обессудит, он просто не в силах поверить. Он был любезен и участлив, задумчиво тряс гривой лохматых волос, протирал пенсне. Зачем же так уж сразу думать, что имеешь дело с жуликами. Недоразумения, ошибки. Он этим займется. При первом же удобном случае поговорит с кронпринцем Максимилианом, этим замечательным, добрейшей души человеком.
Господин Пфаундлер сказал, что зимой кронпринц будет отдыхать в Гармиш-Партенкирхене. Все высшее общество съедется в Гармиш; реклама, которую он создал этому курорту, сделала свое дело. Увеселительное заведение "Пудреница", которое он намерен там открыть, отвечает самым изысканным вкусам. Художники - г-н Грейдерер и создатель скульптурной группы "Бой быков", - превзошли самих себя. Изящество в стиле восемнадцатого века и одновременно редкий уют. Шикарное заведение, высший класс! Керамические плитки с фабрики г-на Гесрейтера совершенно великолепны. И наконец, в "Пудренице" состоится выступление Ольги Инсаровой, впервые в Германии. Г-н Пфаундлер говорил ровным голосом, негромко, но его мышиные глазки под большим шишковатым лбом горели такой фанатичной убежденностью, что придавали особую весомость каждому слову. Назвав имя танцовщицы, Пфаундлер слегка кивнул в ее сторону, бесцеремонно, по-хозяйски небрежно. И сразу же лицо Инсаровой утратило мальчишескую живость, стало вялым и каким-то тусклым.
Да, заключил Пфаундлер, зимой Гармиш будет самым модным курортом Европы.
Иоганна подумала, что ради Крюгера неплохо было бы побывать в Гармише. Фешенебельный зимний курорт! До сих пор подобные вещи ее нисколько не трогали. Скорее даже были противны. Она взглянула на свои почти квадратные, далеко не изящные ногти. Люди целеустремленные, занятые серьезным делом, чья жизнь наполнена смыслом, там чужие. Да к тому же это, верно, стоит бешеных денег, а она и так скоро останется без гроша, - ведь графологией-то ей заниматься запретили.
Гости стали прощаться. Иоганна, в отличие от других, решила пойти пешком, и Гесрейтер вызвался ее проводить. Он гордо шагал с нею рядом. Она произвела впечатление и тем самым уже кое-чего добилась. Он воспринимал это как свой личный успех. Этот грузный человек сейчас весь излучал оптимизм. Иоганна была настроена скептически и не разделяла девяти десятых его радужных надежд, но, готовая удовольствоваться и одной десятой, весело шла рядом; его массивная фигура казалась ей неплохой опорой.
Во время совсем не близкого пути он болтал о всяких пустяках, пока наконец не заговорил о дурацком запрете заниматься графологией. Высказал предположение, что это, очевидно, отразится на материальном положении Иоганны. Можно себе представить, что без особой нужды человек не станет корпеть над каракулями всяких там идиотов. Иоганна, вспомнив, как резко и недвусмысленно выражался Жак Тюверлен, наслаждалась сейчас той деликатностью, с какой Гесрейтер делал свои намеки. После короткого молчания она ответила, что да, покупать картины ей, не в пример Гесрейтеру, не по карману. Затем, словно невзначай, обронила, что рассказ г-на Пфаундлера натолкнул ее на мысль съездить зимой в Гармиш. Гесрейтер бурно выразил свой восторг. Съездить в Гармиш - великолепная идея! Там в непринужденной обстановке проще завязать нужные связи, люди там приветливы и очень дружелюбны. Разумеется, ей нужно поехать в Гармиш. Пусть она заблаговременно сообщит ему, когда соберется туда. Он непременно хочет ей помочь и будет ужасно огорчен, если она лишит его этой возможности. Иоганна может на него положиться, он все сделает наилучшим образом. При словах "сделает наилучшим образом" Иоганна слегка вздрогнула, как вздрогнула, когда он под благовидным предлогом заговорил о деньгах. У дверей ее дома он, задержав крепкую, с квадратными ногтями руку Иоганны в своей пухлой и холеной, доверительно и настойчиво поглядел томными глазами в ее широкоскулое, открытое лицо.
Ложась спать, Иоганна улыбалась. Она с улыбкой вспоминала старомодные, приятные манеры фабриканта Пауля Гесрейтера, пыталась воспроизвести размашистые движения его рук - словно он загребал воздух - и твердо решила ехать в Гармиш. Так с улыбкой она и заснула.