8
Некоторые замечания по делу Крюгера
Жак Тюверлен диктовал своей миловидной чистенькой секретарше статью о деле Крюгера: "Мартин Крюгер, - диктовал он, небрежно расхаживая по кабинету в своем свободном одноцветном домашнем костюме, - пресловутый Мартин Крюгер неудобен правительству. Взгляды этого человека противоречат самой сути баварцев и методам управления страной. Его воззрения на искусство также находятся в противоречии с нравами и обычаями, столь дорогими сердцу консервативного горного племени, населяющего Баварское плоскогорье. Ну, а тот факт, что эти нравы и обычаи отличаются от нравов и обычаев остальной Европы, что некогда они определялись условиями жизни и потребностями мелких селений либо отдельных хуторов, что они патриархальны и, следовательно, нелогичны и вредны, ровным счетом ничего не значит. Уже одно то, что Мартин Крюгер в своей области претворял в жизнь более широкие взгляды, отвечающие нынешним оживленным связям, но противоречащие взглядам общепринятым, узким и ограниченным, дало правительству этой косной страны право объявить человека с неугодными ему воззрениями преступником и отделаться от него".
Из громкоговорителя неслись пронзительные звуки танца, приятельница по телефону упрекала Жака Тюверлена за то, что она напрасно прождала его в ресторане. Он действительно забыл о ней, но свалил все на секретаршу, хотя та была ни при чем, потому что он ее не предупредил. Курьер издательства настойчиво требовал гранки. Он не уйдет, пока не получит гранок, - так ему было велено. Жак Тюверлен любил шум во время работы. Секретарша терпеливо ждала, и он снова начал диктовать. "Более объективный и совершенный суд назвал бы истинные причины, из-за которых человека считают общественно опасным и, следовательно, подлежащим устранению. Этот человек выставил в национальной галерее произведения искусства, неприятные обществу, - значит, его необходимо устранить и для устрашения других - покарать. Но почему - и это ведь вредит престижу баварского правосудия, - нужно карать человека не за то, что он выставил в галерее хорошие картины, а за мнимую связь с женщиной и за ложную присягу, которой он не давал? Почему министр юстиции не заявит открыто и недвусмысленно: "Ты подрываешь наши устои, ты для нас неприемлем, тебя нужно убрать - уничтожить или, по крайней мере, изолировать!"
Пришел портной примерить новый смокинг, курьер издательства все еще ждал, громкоговоритель извергал пронзительные визгливые звуки, из спортивного магазина позвонили, что поступили новые лыжи. "Безусловно, на Мартина Крюгера падает даже большая вина, чем на баварское правительство, - продолжал диктовать Тюверлен, в то время как портной, вооружившись булавками и мелом, колдовал над его широкими плечами и узкими бедрами. - Как человек образованный, он должен был понимать, что совершает преступление, приобретая для нынешней Баварии прекрасные картины. Кроме того, он обязан был помнить изречение некоего мудреца, сказавшего, что умный человек тут же удирает за границу, если его обвиняют в том, будто он спрятал в карман Лувр. Тем более следовало удрать ему, когда баварский суд обвинил его в том, что он несколько лет назад был в интимной близости с женщиной, а затем под присягой отрицал это. Итак, Мартин Крюгер достоин наказания. Однако нельзя не удивляться поистине смехотворному макиавеллизму баварской юстиции. Даже если допустить, что истинная вина Крюгера не позволяла по-настоящему расправиться с ним, то разве не честнее и порядочнее было бы привлечь его к суду за деяния, относящиеся к той же сфере, что и совершенное им преступление, иначе говоря, за нарушение общепринятых в Баварии норм. Но кто же всерьез станет утверждать, что переспать с женщиной, а затем под присягой отрицать этот факт - не в обычаях Баварии?"
Такими были основные положения статьи, которую писатель Жак Тюверлен, прохаживаясь по комнате, диктовал секретарше, успевая знаками давать указания отчаявшемуся портному.
Затем он отпустил курьера, заказал новые лыжи, договорился о встрече с обиженной приятельницей и послал набросок статьи Иоганне Крайн.
Прочитав статью, Иоганна помрачнела. Ей и в голову не пришло, что трезвый, здравомыслящий Тюверлен, случись с ним нечто подобное, главным виновником посчитал бы самого себя. Она не поняла главного: Тюверлен написал эту статью, чтобы разобраться в собственных запутанных взглядах на дело Крюгера, оправдаться перед ней, Иоганной, и перед самим собой. Статья показалась ей просто циничной издевкой над ее борьбой за справедливое дело, которую она вела открыто и честно. На следующий день у нее с Тюверленом было назначено свидание. Теперь она решила больше с ним не встречаться, порвать с ним раз и навсегда. Но, уже сняв трубку, передумала - решила поговорить с ним прямо, без обиняков. На следующее утро она встретилась с адвокатом Гейером. Рассказала ему о знакомстве с г-жой фон Радольной в доме у Гесрейтера и о своем намерении поехать в Гармиш.
- Хорошо, - сказал доктор Гейер. - Даже очень хорошо. Нужны светские связи, как я вам уже говорил. С этими людьми нужно бороться их же оружием: необходимо завоевать их расположение. Воевать с ними бесполезно, зубы у них покрепче ваших.
Иоганне показалось, что адвокат отделывается общими фразами, точно дело Крюгера перестало его по-настоящему интересовать. Он сидел, закрыв глаза, прятавшиеся за стеклами очков. Иоганна сердито закусила верхнюю губу. Тюверлен, адвокат: похоже, что всерьез судьбой Крюгера озабочены лишь нищие духом. Внезапно Гейер сказал:
- Зимой в Гармиш приедет отдохнуть на две недели имперский министр юстиции Гейнродт. Я напишу ему, и он не откажется вас принять.
Он попытался вернуть ее доверие прежним проникновенным взглядом. Но она не дала себя обмануть - взгляд адвоката оставил ее равнодушной.
Вечером следующего дня она ужинала с Жаком Тюверленом в ресторане Пфаундлера. Тюверлена удивило, что Иоганна рассердилась на него за статью.
- Разумеется, я готов вам помочь, - непринужденно, фальцетом объяснил он. - Но это не мешает мне откровенно высказывать свое суждение. Ведь дело только выигрывает, если к нему подходишь трезво. Кстати, мне недавно представился случай познакомиться с министром Кленком. Исключительно симпатичный человек.
- Он защищает самое неправое дело на земле, - бросив на Тюверлена гневный взгляд, произнесла Иоганна побелевшими губами.
- И что же? - удивился Жак Тюверлен. - Бывает, что хорошие люди защищают неправое дело.
- Я по горло сыта вашими афоризмами! - оборвала его Иоганна, швырнув салфетку на стол.
Ноздри ее вздернутого носа раздувались. Удивительно, что у этого вздернутого носа такие топкие, выразительные ноздри! Эта женщина необычайно нравилась Тюверлену.
- Слушаешь вас, и кажется, будто ступаешь по осколкам стекла, - продолжала Иоганна. - Вы хуже баварского правосудия.
Не закончив ужина, она встала. Жак Тюверлен тоже поднялся из-за стола и спросил, когда они увидятся снова.
- Я уезжаю на несколько недель в Гармиш, - ответила Иоганна.
- Это великолепно, - воскликнул Жак Тюверлен, - Я тоже в скором времени собираюсь туда.
Он проводил ее до выхода, затем вернулся к столу и закончил ужин.
9
Жених в арестантской одежде
Над рабочим столом заключенного Мартина Крюгера висел календарь, выше - распятие, грубая фабричная копия со средненемецких распятий пятнадцатого века. Мартин Крюгер большую часть дня проводил за этим столом, его лицо посерело, а руки потрескались оттого, что он непрерывно смывал с них клей. Нарезанная бумага, горшок с клеем, кисточки, деревянная фальцовка, шаблон для сгибания дна. Так Мартин Крюгер сидел с утра до обеденного перерыва, затем - до прогулки, и снова - до вечера. Он намазывал клей, потом вклеивал подкладку, придавая кульку нужную форму, опять клеил, загибал донышко и в последний раз промазывал клеем уже готовый кулек.
А когда он поднимал глаза, то видел на высоте двух метров от каменного пола оконце, забранное снаружи железными прутьями - пять вертикальных и два продольных. Под оконцем на полке - несколько эмалированных посудин: таз для умывания, мыльница, кувшин, кружка. Время от времени он вставал и мерил шагами тесную - четыре метра в длину и два в ширину! - камеру. Плотная, дубовая дверь, запертая на два железных засова и тяжелый замок. Голые стены - бледно-зеленые внизу и беленые - сверху. Он знал наизусть мельчайшие полоски, оставленные малярной кистью: оба места, откуда были выдраны гвозди, и совершенно точно - пять замазанных краской вмятин, где прежде торчали гвозди. Рядом с полкой был прибит небольшой, оклеенный белым листом бумаги кусок картона с надписью: "Мартин Крюгер, регистрационный номер 2478, три года". Там же были указаны даты начала и конца срока наказания, и внизу - "дача под присягой ложного показания". В углу камеры стояла белая параша для отправления естественных надобностей и, как ни странно, висел термометр. Для письма - аспидная доска и грифель. В бумаге и чернилах ему было пока отказано.
Он снова и снова перелистывал четыре брошюрки, висевшие в углу на нитке, продетой в продырявленные уголки. Одна из них была о борьбе с туберкулезом и алкоголизмом, другая - о страховании на случай утраты кормильца либо потери трудоспособности, третья - вдвойне бессмысленная во времена инфляции - "Руководство для вкладчиков сберегательных касс" и, наконец, книжица в черной обложке: "Правила для заключенных".
Он давно уже знал все, что запрещено, знал, что во втором абзаце пункта "Дисциплинарные взыскания" недостает одной буквы, а над вклеенным дополнением к "Прогрессивной шкале наказаний" - большое бурое пятно. Он знал наизусть каждую букву и каждую неровность бумаги, на которой была напечатана брошюра. И все же вновь и вновь перечитывал сухие правила для заключенных. Запрещалось смотреть в окно, поддерживать контакт с другими заключенными посредством разговоров, переписки или подачи знаков. Запрещалось также прибегать к меновой торговле, принимать или делать подарки. Запрещалось вступать в беседу с надзирателем, петь, свистеть и вообще шуметь. За каждое нарушение заключенному грозило соответствующее наказание: сокращение тюремного пайка, лишение койки, перевод в железную клетку или темный карцер.
В дополнении приводились выдержки из министерских предписаний о "Прогрессивной шкале наказаний". За хорошее поведение заключенного через определенный срок могли перевести на "вторую ступень". В этом случае заключенный получал право выписывать газету и даже разговаривать во время прогулки по тюремному двору.
Свидание с родными и близкими Мартину Крюгеру полагалось только раз в три месяца. Разрешение на свидание с лицами, не состоявшими с ним в родстве, такими, как Иоганна Крайн или Каспар Прекль, давалось в виде особой милости, и Крюгер жадно считал дни, отделявшие его от каждой новой встречи. На свидание отводилось пятнадцать минут, посетителей и заключенных разделяла решетка.
На "первой ступени" разрешалось получать и писать письма раз в два месяца, на "второй ступени" - раз в месяц. Все письма подвергались цензуре. Недозволенные сообщения влекли за собой суровое наказание. Часто заключенному сообщались лишь имя и адрес отправителя. Само письмо заключенному не зачитывалось, а подшивалось к делу.
Однажды Мартин Крюгер попросил, чтобы его принял начальник тюрьмы. Он стоял в коридоре вместе с другими заключенными, построенными в два ряда. Надзиратель ощупал его, чтобы проверить, не прячет ли Мартин Крюгер какого-либо инструмента, тупого или холодного оружия. Он вошел в кабинет начальника тюрьмы и, в строгом соответствии с правилами, назвал свое имя и номер.
- Что вам угодно? - спросил начальник тюрьмы, подвижной человечек в пенсне, с высохшим, кроличьим лицом и щетинистыми усиками.
Звали его Фертч, чин - старший государственный советник, оклад по двенадцатому разряду и возраст уже такой, что для увенчания карьеры у него оставались считанные годы. В эти оставшиеся несколько лет должно было решиться, добьется ли он солидного положения. Он мечтал получить следующий чин и оклад по высшему, тринадцатому разряду, чтобы затем выйти на пенсию в чине директора департамента. О персональном окладе директора департамента, превышавшем все разрядные оклады, он даже мечтать не смел. Но остаться тем же старшим советником, было равносильно бесславному, печальному концу всей карьеры. Если ему суждено навсегда остаться старшим советником, тогда жизнь утрачивала всякий смысл. Итак, он жаждал сделать карьеру, с каждым днем все нетерпеливее высматривал подходящий случай, который привлек бы к нему внимание начальства, и всегда был начеку. Его губы беспрестанно шевелились, одновременно подрагивали отдельные волоски вокруг них, что придавало господину начальнику сходство с кроликом.
- Что вам угодно? - спросил он. Он был преисполнен любопытства, смешанного с недоверием, и постоянно ждал какого-нибудь подвоха, особенно со стороны этого арестанта номер 2478, этого Крюгера со скандальной славой. Мартин Крюгер просил разрешение на выписку книг.
- Стало быть, книг тюремной библиотеки вам недостаточно? - сказал начальник тюрьмы. Дрогнули губы, и в унисон им радостно затрепетали волоски в ноздрях. Начальник был сообразителен. Его "пансионеры" прибегали ко всевозможным хитростям и уловкам, это было вполне естественно, но он всякий раз оказывался чуть хитрее их. Он не верил в любознательность Мартина Крюгера. Пересылка книг нередко служила лишь предлогом для того, чтобы тайком передать заключенному либо получить от него запрещенные сведения. Приходилось тщательно проверять книги, не вложена ли в переплет либо между двумя склеенными страницами записка. А этот просмотр отнимал много времени.
- Какие у вас еще будут пожелания? - поинтересовался г-н Фертч. Он любил едко и игриво подшучивать над своими "пансионерами".
- У меня их много, - ответил Мартин Крюгер.
- Послушайте, милейший, - с наигранным дружелюбием произнес старший советник, - вам никогда не приходило в голову, что вы здесь не свободный художник, а арестант?
Такая просьба со стороны заключенного да еще первой ступени, заявил г-н Фертч, граничит с цинизмом. Следует подумать, не наложить ли на него взыскание за подобную наглость. Отдает ли себе доктор Крюгер отчет в том, что тогда отпадет всякая возможность сократить ему срок наказания?
Мартин Крюгер, несмотря на многократные замечания, вызывающе улыбнулся и вежливо поправил Фертча.
- Я, милостивый государь, рассчитываю не на сокращение срока, а на оправдание и реабилитацию.
На столь непостижимую дерзость и особенно на "милостивого государя" человек с кроличьей мордочкой не нашелся, что ответить.
- Вон отсюда! - рявкнул он и судорожно проглотил слюну.
Широкая, чуть сутулая, серо-коричневая спина Крюгера не спеша поплыла к двери и вскоре исчезла за ней.
Удивительно, что заключенный номер 2478 после этого случая не только не был наказан, но после посещения тюрьмы каким-то высокопоставленным чиновником его даже перевели на вторую ступень. Тут, видимо, действовала чья-то невидимая рука, стремившаяся смягчить наказание заключенному, что, однако, постоянно наталкивалось на упорное сопротивление. Ходили слухи, будто министр юстиции не слишком склонен применять к заключенному всякие строгости, но на этом настаивает министр просвещения и вероисповеданий, доктор Флаухер, в компетенцию которого, правда, подобные вопросы не входят. Начальник тюрьмы Фертч неусыпно следил за малейшей переменой, готовый мгновенно услужить членам кабинета министров, подобно тому как собака во время трапезы своего хозяина внимательно следит за каждым его движением, боясь упустить момент, когда ей бросят лакомый кусочек.
На второй ступени Мартину Крюгеру было разрешено во время ежедневной прогулки разговаривать с одним из товарищей по заключению. Ему стали также довольно часто выдавать письма и, уж во всяком случае, знакомили его с их содержанием, за исключением тех мест, которые признавались недозволенными. В этих случаях начальник тюрьмы лично читал ему письма своим тусклым голосом, шутливо-иронической интонацией выделяя самые любопытные пассажи и беспрестанно запинаясь, так как пропуски часто делались буквально среди фразы. Однажды он прочел заключенному письмо Каспара Прекля.
Молодой инженер писал: "Дорогой доктор Крюгер, в свободное время я работаю над статьей "Искусство и техника". Часть предоставленных вами материалов я смогу использовать. Мужайтесь. Вам еще многое предстоит сделать. Надеюсь, моя статья понравится вам. Как только разрешат, я вышлю вам рукопись". - Этому господину придется запастись терпением, - добродушно заметил начальник тюрьмы Фертч. - "Я напал на след "Иосифа". На этом начальник тюрьмы чтение письма прервал: остальное, по его убеждению, явно походило на тайный воровской жаргон, а он, Фертч, водить себя за нос никому не позволит. Мартин Крюгер со своей спокойной, вежливой, доводившей начальника до бешенства улыбкой поблагодарил и вышел из конторы менее вялой, чем обычно, походкой.
Недавно ему выдали из тюремной библиотеки один из томов "Жизни животных" Брема. Книга захватила его. Он прочел ее трижды от корки до корки: о миграциях леммингов, о воинственности и стадном чувстве диких ослов, о простодушии слонов. Когда настало время сдавать книгу, он так настойчиво стал просить, чтобы ее не забирали, что ему оставили книгу еще на неделю. В тот день, когда пришло письмо от Каспара Прекля, он читал о сурках, об истреблении старых и больных животных молодыми перед переселением на зимнее жилье. Он прочел о том, как сурки накапливают в своем организме жир впрок, а нору набивают землей, камнями, глиной, травой и сеном, и о том, что время холодов они проводят в спячке - лежат, оцепенев как мертвецы, неподвижные, одеревенелые от холода, выдыхая углекислоты в тридцать раз меньше, чем летом, а значит - сберегая в тридцать раз больше кислорода. Так, в этом мудром самоусыплении они ждут прихода тепла.
В ту ночь Мартину Крюгеру приснилось, будто он праздно сидит в одном из красивых кожаных кресел своего кабинета после трудной, но успешной работы, почитывая какой-то легковесный, модный роман. Внезапно зазвонил телефон, и чей-то голос произнес: "Не правда ли, вы тот самый господин, что интересуется библейской картиной некоего Ландхольцера?" Голос был грубый, мужицкий, изъяснялся незнакомец высокопарным литературным языком, тоном сельского священника, читающего проповедь.
"Да, - поспешно ответил Крюгер. - Разумеется, я весьма этим интересуюсь". - "Тогда я мог бы…" - продолжал незнакомый голос, но здесь связь прервалась. Мартин Крюгер тут же позвонил на телефонную станцию и спросил, откуда ему звонили. Но там грубо накричали на него и пригрозили, что, если он еще раз позволит себе столь наглую выходку, его сурово накажут. Буквально через секунду ему вновь позвонили - в трубке звучал тот же голос, незнакомец произнес те же слова, и на том же месте разговор прервался. Звонить на станцию Крюгер больше не решился; он вспомнил, что у него нет проездного билета, и стал лихорадочно рыться во всех карманах, но билета не нашел. Он решил, что его долг, невзирая ни на что, справиться обо всем на телефонной станции, но снять трубку так и не отважился. Ему позвонили в третий раз, и на том же месте разговор снова прервали.