Спустя несколько дней его вызвали в контору. Низкорослый начальник саркастически улыбался бесчисленными морщинками лица, и даже волоски у губ и те, что торчали из ноздрей, иронически подрагивали, когда он приготовился зачитать письмо.
- Поздравляю вас, номер две тысячи четыреста семьдесят восемь, - сказал он в виде предисловия. - Вам сделали предложение.
Против обыкновения, он не назвал имя отправителя письма, а сразу же приступил к чтению.
"Дорогой Мартин! Я считаю, что настало время осуществить наше давнишнее желание и путем брака узаконить наши отношения. Юристы заверили меня, что даже при нынешних условиях этому ничто не препятствует". Человечек с кроличьими усиками не удержался и сделал перед словами "нынешних условиях" короткую многозначительную паузу. "Я позабочусь обо всех необходимых формальностях". Заключенный, с лица которого после первой фразы письма исчезла обычная вызывающая усмешка, при этих словах заметно вздрогнул. "Надеюсь, уже в наше ближайшее свидание сообщить тебе все окончательно".
- Вероятно, нет необходимости зачитывать вам подпись, номер две тысячи четыреста семьдесят восемь? - с хитрой усмешкой добавил начальник тюрьмы, - Кстати, дама права. Здесь у нас заключалось немало браков при "нынешних условиях". Примите мои поздравления! На ваше имя прибыла также посылка. Поскольку вы теперь жених, я разрешу выдать ее вам, хотя ваше поведение и внушает некоторые сомнения.
Мартин Крюгер весь дрожал. С огромным трудом выдавил из себя:
- Благодарю. - Потом добавил: - Нельзя ли мне взглянуть на письмо?
- Уж не думаете ли вы, что я его подделал? - насмешливо произнес начальник тюрьмы. - И швырнул Крюгеру письмо. - Возьмите! - Отпечатанное на машинке и напоминавшее коммерческий документ, оно было таким же безликим, сухим и казенным, как и стиль, каким было написано.
С того дня Мартину Крюгеру стало совсем невмоготу. В голую камеру, пугая его буйством красок, ворвались картины прошлого: Иоганна Крайн с крепкими ногами и широкоскулым смелым лицом, сильная, открытая; затем - ослепительный, южный пейзаж, потом - большие, белые листы бумаги, заполнявшиеся прыгающими буквами, от которых исходил едкий запах блистательной и не до конца искренней работы. В его камере воцарился дух смятения и сразу вытеснил "Иосифа и его братьев". Этот пестрый туман тревожил его во сне и вызывал дрожь в руках, когда он клеил кульки.
В первый же отведенный для переписки день он отправил Иоганне ответное письмо. Он благодарит ее, но должен все как следует обдумать. Это, безусловно, будет плохо для нее, и, вероятно, для него - тоже. "Юродивый какой-то! - подумал начальник тюрьмы Фертч, проверяя текст письма. - А может, они заранее обо всем сговорились? - подумал он, - Ну уж меня-то они не проведут".
10
Письмо в снегу
Иоганне было приятно лежать на снегу и отдыхать, ни о чем не думая. Она была в лыжном костюме, с длинными на мужской манер брюками, сшитыми по последней моде, и в тяжелых, низких ботинках. Она собиралась отдохнуть всего несколько минут и даже не отстегнула лыжи - они торчали под углом к ее распластанному на снегу и казавшемуся синим пятном телу.
Вот уже восемь дней, как она в Гармише. Г-н Пфаундлер был прав, этот зимний курорт стал в этом сезоне местом встречи "большеголовых" со всего света. Но из окружения г-жи фон Радольной пока никто не приехал, а на этих людей она возлагала больше всего надежд. Впрочем, она не очень-то огорчалась, что приходится ждать. Она с детства часто бывала в горах, и лыжные прогулки доставляли ей огромное удовольствие.
Вдруг она почувствовала, что в кармане ее костюма что-то хрустнуло, - письмо, врученное ей перед самой посадкой в поезд на Гохэк. Она, не читая, сунула в карман это письмо со штемпелем Одельсберга, почтового отделения тюрьмы, где сидел Крюгер. Странно, что за все это время она ни разу не вспомнила о нем.
Но теперь ей захотелось прочесть его. Доносившиеся с противоположной стороны крики мешали ей. Это новички занимались с инструктором. Лучше спуститься вниз, в долину. Уже в нескольких минутах ходьбы отсюда будет тихо, и она спокойно прочтет письмо.
Она выехала на широкое, открытое место. Дальше начинался лесок, его можно обойти. Но она пошла прямо через лес, менее удобным, но зато более коротким путем. Закусив верхнюю губу, она с трудом пробиралась меж деревьев. Выйдя наконец из леса, не снимая лыж, повалилась на снег. Впереди ее ждал самый легкий отрезок дороги - длинная, плавно спускавшаяся вниз лыжня. Расслабившись, с бездумной улыбкой лежала она на снегу и глубоко дышала, ощущая приятную усталость во всем теле. Но тут же вновь сосредоточилась. Теперь она прочтет письмо. Должно быть, это ответ на ее предложение обвенчаться.
Она сунула руку в карман, но письма нащупать не смогла. Сняла перчатку, еще раз порылась в кармане. Письма не было, должно быть, она его потеряла. Ей стало не по себе от мысли, что письмо Мартина валяется сейчас где-то в снегу. Видимо, она обронила его в лесу. Надо поискать. Если вернуться по своей же лыжне, есть надежда его найти. Правда, дело близится к вечеру, солнце вот-вот зайдет, и скоро все окутает густой туман. Мартину Крюгеру не часто разрешают писать, для него каждое письмо - целое событие.
На опушке леса появилась чья-то фигура. Полный, но еще довольно изящный мужчина в кофейного цвета спортивном костюме. Он подъехал ближе, весело взглянул на нее своими томными глазами, снял толстую шерстяную перчатку, запорошенную снегом, протянул руку и сказал: "Добрый день".
Да, Пауль Гесрейтер приехал раньше, чем предполагал вначале. С его стороны, вероятно, было легкомысленно бросить на произвол судьбы керамическую фабрику сейчас, в период инфляции, когда приходится ежечасно следить за колебаниями закупочных и продажных цен. Но теперь это его нисколько не волнует. Ведь Иоганна уже целую неделю здесь, и он не хотел терять ни минуты времени. В отеле ему сказали, что она отправилась на Гохэк. Он позвонил туда. Не дозвонившись, взял да и поехал за нею следом. Ну разве он не молодчина, что безошибочным чутьем угадал, какую она выбрала дорогу, и пошел прямо через лес?
Человек в костюме кофейного цвета был весел, как мальчишка, и болтал без умолку. Так вот - в одном с ним поезде ехала целая компания: Пфаундлер, художник Грейдерер, а также Пятый евангелист - Рейндль. Кстати сказать, неприятный субъект, просто отвратительный, с кислой миной добавил он. Через несколько дней приедет и г-жа фон Радольная. Говорила ли она уже с министром юстиции Гейнродтом? Ну это доктор Гейер устроит. А пока она должна как можно скорее побывать с ним, Гесрейтером, в "Пудренице" - новом увеселительном заведении Пфаундлера. Через два-три дня здесь некуда будет деваться от знакомых. Все-таки приятно вихрем слететь с этого склона! В эту зиму он всего три раза вставал на лыжи. Из-за идиотской инфляции буквально ни на что не остается времени. Доллар стоит уже сто девяносто три марки пятьдесят пфеннигов. Между прочим, он не зря шел по ее следу - он кое-что нашел. Поставив лыжу на ребро, этот полный, жизнерадостный человек, не снимая запорошенной снегом перчатки, любезно протянул ей письмо из Одельсберга.
Иоганна взяла письмо, поблагодарила. Вскрыла его. Прочла. Три морщинки прорезали ее лоб, серые глаза потемнели. Она порвала письмо Мартина Крюгера. Сотни кружившихся в воздухе клочков казались грязными и неуместными на бескрайнем фоне сверкавшего белизной снега.
- Поехали! - сказала Иоганна.
Позже, в ванне, смывая с себя тяжесть грубой, теплой одежды, она фразу за фразой обдумывала все, что написал Крюгер. Как он ломается, как заставляет упрашивать себя, хотя сам этого хочет. Она надеялась, что хоть в тюрьме он перестанет рисоваться. А он пишет такие дурацкие письма! Теперь его письмо сотней мелких, грязных клочков валяется в снегу.
Впрочем, легко здесь в Гармише, в уютной комнате отеля, возмущаться письмом, написанным в Одельсберге, где из оконца видны лишь шесть замурованных деревьев. Легко предъявлять претензии к человеку с серым лицом, когда сама можешь холить себя, вкусно есть, наслаждаться солнцем и снегом.
Она сидела в купальном халате за туалетным столиком, подпиливая и полируя ногти. Было заметно, что в прошлом за ними плохо ухаживали, они еще не утратили прежней грубой формы, но скоро станут округлыми и засверкают перламутром.
За ужином тетушка Аметсридер громким голосом рассказала Иоганне о появившейся в одном американском журнале пространной статье о деле Крюгера. Г-жа Франциска Аметсридер была женщина благоразумная и крепко стояла на своих коротких, проворных ногах. Правда, ее участие в борьбе Иоганны ограничивалось в сущности лишь замечаниями абстрактно-назидательного свойства. И все-таки она производила внушительное впечатление, когда, плотно сбитая, крепкая, глядя на очередного корреспондента ясными, смелыми глазами и наклонив вперед крупную мужеподобную голову с коротко подстриженными черными волосами, давала интервью по делу Крюгера и Иоганны Крайн, уснащая свою речь сентенциями, полными житейского здравого смысла, и сочными характеристиками баварских политических деятелей и журналистов.
А теперь она читала проповедь Иоганне. В общих словах распространялась о людской склонности проводить моральные аналогии там, где они, вероятно, неуместны. Например, между роскошной жизнью на зимнем курорте Гармиш и тюремными буднями в Одельсберге.
Иоганна не прерывала ее, слушала довольно вежливо и без раздражения. Она теперь часто беседовала с тетушкой Аметсридер, терпеливо входя во все подробности. Но о том, что собирается выйти за Мартина Крюгера замуж, не обмолвилась ни словом.
11
"Пудреница"
Директор Пфаундлер провел г-на Гесрейтера и фрейлейн Крайн по всей "Пудренице", с гордостью показывая, насколько удачно использован каждый уголок, как встроены всюду скрытые от глаз ниши, ложи, - "укромные гнездышки", как он их называл. Ему изрядно пришлось повоевать с художниками - господином Грейдерером и автором серии "Бой быков", прежде чем они согласились отделать эти "укромные гнездышки" по его вкусу. Эти остолопы возражали и против кафельных плиток в таком большом количестве. Видите ли, все, мол, должно быть в стиле восемнадцатого века - изящным, легким и элегантным. Прекрасно, отвечал он им, а как же иначе, это ведь "Пудреница". Но главное, в конце концов, уют. Ну а теперь, - скажите сами, друг мой Гесрейтер, - разве господа художники не должны испытывать такое же чувство удовлетворения, как и я сам, владелец заведения? Получилась настоящая "Пудреница", восемнадцатый век и в то же время - уютно! Он не пожалел денег, и теперь здесь можно получить все, что душе угодно. Ноги приятно, со старомодным изяществом скользили по желтоватым и голубым плиткам - керамическим изделиям гесрейтеровской фабрики; услаждая взор, манили к себе гостей "укромные гнездышки". Тут даже чопорная иностранная публика должна была прийти в полнейший восторг.
И публика приходила в восторг. Не было ни одного свободного места. Казалось, все туристы Гармиша проводят свои вечера в "Пудренице".
Сейчас на сцене шла тщательно продуманная эстрадная программа. Г-н Пфаундлер приберег для своих мюнхенских друзей хорошее место, одно особенно укромное гнездышко, откуда они могли, оставаясь незамеченными для большинства посетителей, сами видеть все. Иоганна сидела рядом с Гесрейтером и почти все время молчала. Неспешно разглядывала всех этих разряженных господ и дам, которые на разных языках негромко болтали о всяких милых, приятных пустяках. Особое ее внимание привлекла худощавая горбоносая женщина с нервным, оливкового цвета лицом. По-видимому, она знала многих в зале, для каждого у нее находилось приветливое слово, она беспрестанно разговаривала по телефону, стоявшему у нее на столике, и в сторону Иоганны не глядела. Иоганна, напротив, не сводила с нее глаз и вдруг заметила, как в какой-то миг, когда эта худощавая женщина, думая, что за ней никто не следит, расслабилась, она сразу же страшно изменилась: живое, умное лицо внезапно посерело, стало безнадежно усталым и дряблым, как у дряхлой старухи. Эта худощавая дама, объяснил г-н Пфаундлер, - знаменитая чемпионка по теннису, Фанси де Лукка. В те годы теннис был единственной популярной игрой в мяч. Да, г-н Гесрейтер тотчас узнал ее. Он однажды видел, как она играет. Когда она, вытянувшись всем своим тренированным телом в прыжке, доставала мяч, это было изумительное зрелище. Она два года подряд побеждает на чемпионате Италии по теннису. Но многие предполагают, что скоро она уступит свое чемпионское звание, долго ей первенство не удержать.
На столике Иоганны зазвонил телефон. Ее приветствовал художник Грейдерер. Она не видела его, и он подробно объяснил, где находится его столик. Да, там собственной персоной восседал автор "Распятия" в обществе шумных, дешевого пошиба девиц. Он поднял бокал за ее, Иоганны, здоровье. Вид у него в смокинге был диковатый: дюжей шее добродушного крестьянина было тесно и неуютно в белом воротничке, руки нелепо торчали из белых манжет. Он что-то сказал Гесрейтеру по телефону. Иоганна теперь видела, как подмигивают его хитрые глазки и как хохочут дешевого пошиба девицы. Нет, поздний успех не пошел ему на пользу. Гесрейтер был убежден, что он деградирует в кругу "курочек", как сам Грейдерер называл этих девиц. Г-н Пфаундлер заметил, что "придворная челядь" Грейдерера и его матери влетает им в копеечку. Господин художник умеет заламывать цепы, и ему, Пфаундлеру, тоже пришлось отвалить знаменитости немалые деньги. Но, во-первых, сейчас в стране инфляция, а во-вторых, слава художника - такая вещь, которую он бы не принял в обеспечение долга. Впрочем, инфляция не может продолжаться вечно, неопределенно заметил он.
Над переносицей у Иоганны прорезались три вертикальные морщинки. Разве сама она не живет здесь, в Гармише, не по средствам? С тех пор как она стала зарабатывать больше, чем требовалось для ее скромных нужд, она уже не подсчитывала со страхом каждый грош, но и на ветер денег не швыряла. А теперь ей нужно столько денег, чтобы их можно было тратить без счета. В то время, как во всей остальной Германии царили голод и нищета, здесь, в Гармише, люди утопали в роскоши и изобилии. Сюда приезжали, главным образом, иностранцы, которые, тратя благодаря инфляции сущие пустяки, могли жить в свое удовольствие; о ценах никто не спрашивал. Лишь тетушка Аметсридер мрачно покачивала своей крупной, мужеподобной головой и в резких словах предсказывала неизбежную катастрофу. Когда у нее, Иоганны, на текущем счету не останется ни марки, что ей тогда делать? Обратиться за помощью к Гесрейтеру? Она взглянула на г-на Гесрейтера, сидевшего рядом: ровный, обходительный, веселый, он ритмично постукивал пальцами в такт музыке. Очень трудно так вот вдруг попросить у кого-нибудь денег. В жизни она этого не делала!
Гесрейтер посмотрел на нее своими томными глазами и показал на человека, в поте лица трудившегося на сцене. Это был своеобразный музыкальный клоун. Он зло и остроумно искажал знакомые всем музыкальные произведений. "Когда-то, - не без издевки прокомментировал Пфаундлер, - этот человек пропагандировал новаторскую музыку. Его программой была полная независимость художника-исполнителя. Он утверждал, что для подлинного художника - оригинал, в данном случае творение композитора, - лишь сырой материал, с которым он имеет право делать все, что подсказывает ему чутье. Еще совсем недавно его произведения и бесцеремонная интерпретация произведений классической музыки имели огромный успех, вызывая дикий восторг одних и бешеные нападки других. Затем он постепенно наскучил публике. И вот теперь, - закончил г-н Пфаундлер, - этот новатор стал артистом кабаре. И правильно сделал".
От природы не очень музыкальная, Иоганна рассеянно слушала, как изощряется человек на эстраде. Ей показалось, что она привлекает к себе больше внимания, чем в начале вечера. Она поделилась своим впечатлением с Гесрейтером. Тот ответил, что уже давно наблюдает за художником Грейдерером, который, переходя от столика к столику, живописует ее историю. С каждой минутой все больше людей отыскивало глазами "укромное гнездышко", где она сидела.
Зазвонил телефон, стоявший на ее столике. Голос в трубке попросил Иоганну взглянуть на ложу госпожи Фанси де Лукки. Грациозным жестом смуглая дама подняла бокал, ее оливкового цвета лицо озарилось теплой лучезарной улыбкой. Так под пристальным взглядом всего зала, который следил за каждым ее движением с гораздо большим интересом, чем за происходящим на сцене, Фанси де Лукка пила за здоровье Иоганны, неотрывно глядя на нее черными, горячими глазами. Иоганна зарделась от счастья, ее серые глаза засветились благодарностью к знаменитой итальянке, столь явно выразившей свое сочувствие ей, незнакомке, и ее борьбе.
Но вот, впервые за весь вечер, в зале погасли огни. На сцене появилась Инсарова. Это был ее дебют перед взыскательной публикой. Все россказни Пфаундлера были, разумеется, всего лишь рекламным трюком. На самом деле Инсарова была обычной шансонеткой, которую Пфаундлер отыскал в захудалом берлинском ресторанчике. И теперь, горя желанием убедиться, что чутье не изменило ему и на сей раз, он, шумно сопя, жадно следил мышиными глазками за тем, какой эффект производит его протеже. В движениях гибкого, податливого тела женщины, скользившей по сцене, не было подлинной грации, ее раскосые глаза смотрели на зрителей беспомощно-дерзко и одновременно доверчиво. В довольно шумном зале воцарилась тишина. Англосаксы выпрямились и застыли, один из них хотел было набить трубку, но тут же забыл о ней. Инсарова исполняла небольшую пантомиму. Она танцевала бесстыдно и трогательно, несколько примитивно, как показалось Иоганне, и, уж конечно, чересчур банально. Вначале танец ее был беспечен, казалось, она танцует для собственного удовольствия, но потом она вдруг стремительно повернулась к зрителям: маленькая сцена погрузилась в темноту. Прожектор выхватил из тьмы танцовщицу и ту часть зала, которой Инсарова словно дарила свой танец. По рядам пробежал шумок, все головы повернулись к освещенной части зала. За одним из столиков, залитых светом прожектора, сидел фатоватый молодой человек, бесспорно не актер, а один из зрителей, таких же, как все. Сомнений больше не было - именно для него танцевала эта хрупкая, сладострастная женщина, ему принадлежал скользящий взгляд ее влажных, чуть раскосых глаз, для него извивалось на сцене ее податливое тело. Волнение в зале росло, а юный хлыщ сидел с невозмутимым видом, потягивая свой напиток. Заметил ли он, что из темноты на него с завистью и жадным любопытством глядят десятки глаз? А на эстраде хрупкая женщина, казалось, испытывала растущее чувство страстной покорности, ее щеки запали, в лице появилось что-то детское, всем своим телом она с щемяще-откровенной мольбой тянулась к неподвижно сидевшему за столиком человеку. Внезапно она рухнула наземь. Женщины испуганно вскрикнули, мужчины нерешительно привстали, музыка умолкла. Но занавес не опустился. Прошло несколько секунд томительного ожидания, затем Инсарова с улыбкой поднялась и продолжала танец, столь же бесстыдный и сентиментальный, как и вначале; ее мелкие влажные зубы обнажились, она опять казалась по-детски милой, ее чуть раскосые глаза смотрели беспомощно, дерзко и доверчиво. Еще несколько тактов, и танец окончен. В зале - мертвая тишина, затем отдельные свистки и, наконец, шквал аплодисментов.
- Рискованный номер! - вслух выражает свое мнение Гесрейтер.