Ее вопрос всех удивил: г-жа Радольная и Иоганна Крайн были в дружеских отношениях. Если кто-нибудь и был посвящен в планы Иоганны на сегодня, так это г-жа фон Радольная, К тому же г-н Гесрейтер знал, что она обсуждала с Иоганной свой бальный наряд. Что же тогда означает этот коварный вопрос?
Бросив на г-жу Радольную удивленный, недоумевающий взгляд, Пфистерер не нашелся что ответить, так он был озадачен.
- Вы же с госпожой Крюгер большие друзья, не так ли? - продолжала г-жа Радольная своим грудным голосом.
- А разве вы не друзья с ней? - спросил наконец Пфистерер, немного смешавшись. - Я полагаю, мы все здесь ее друзья, - добавил он, воинственно оглядываясь вокруг.
Катарина фон Радольная, продолжая мирно улыбаться, сказала, что недавно снова прочла в одном американском журнале статью с резкими выпадами против Иоганны, которая, мол, развлекается на зимних курортах в то самое время, как муж ее сидит в тюрьме. Она полагает, добродушным тоном продолжала г-жа фон Радольная, что именно подобного рода суждения и не позволили Иоганне прийти на сегодняшний вечер.
Сидевший рядом г-н Гесрейтер чувствовал, что в нем поднимается неприязнь к Катарине. Чего, собственно, она добивалась? Разговор с ничего не подозревавшим Пфистерером преследовал, очевидно, одну-единственную цель - продемонстрировать ему и всем остальным, что она больше не поддерживает Иоганну. Вероятно, это как-то связано с идиотской "политической ситуацией". Но если у Катарины и есть причины не поддерживать больше Иоганну, то почему это надо выражать в столь бестактной форме? Вообще-то это не в ее характере. Неужели она поступала так ему назло? Он залпом осушил бокал.
- Вы, вероятно, забыли, Катарина, - с расстановкой произнес он, не глядя на нее, - ведь госпожа Крюгер ясно сказала вам, что придет. Пойду взгляну, здесь ли она, - добавил он хрипловатым голосом, вскинув на Катарину свои глаза с поволокой. Тяжело поднялся и отошел.
Нет, в огромном главном зале с его звездным небосводом и множеством красных и зеленых лун Иоганны определенно не было. Он заглянул во все ложи и "укромные гнездышки". Приподняв трость с набалдашником из слоновой кости, тяжеловесно элегантный, он в черном костюме ночи медленно пробирался меж танцующих пар, озабоченный и раздраженный, чем-то напоминающий тучное, изысканное привидение. Впервые за все время их многолетней связи он испытывал к Катарине недоброе чувство. Прежде он никогда не замечал в ней такой затаенной, обдуманной мстительности. Он тосковал по Иоганне, ему все казалось, что он в чем-то перед ней виноват.
Он машинально отвечал на дружеские приветствия, на шутливые замечания насчет его костюма. С привычной, заученной сердечностью рассеянно обменивался рукопожатиями и продолжал искать глазами Иоганну. Он искал ее на "танцплощадке ведьм", в "чистилище". В "подземном царстве" кто-то хлопнул его по плечу - какой-то мужлан, полуодетый, украшенный цветами, с немыслимым венком на большой голове, окруженный весьма обнаженными вульгарными девицами. В зубах он сжимал губную гармонику, а в руках - палку от метлы, увенчанную еловой шишкой.
- Привет, - обратился к нему этот тип. Это был художник Грейдерер. Он уверял, что он Орфей, Орфей в аду. Окружавшие его простоватые девицы-"курочки" на этот вечер превратились в нимф. Художник Грейдерер объявил, что чувствует себя превосходно. Он сыграл несколько тактов на губной гармонике и, в подражание Дионису, похлопал палкой от метлы, заменявшей ему тирс, по задам своих "курочек".
Приготовления к празднеству и царившее вокруг веселье оказались для художника Грейдерера как нельзя более кстати. Он искал повод, чтобы забыться. Его мучили заботы. Широкий образ жизни в духе Возрождения, подобающий крупному художнику, давался ему с большим трудом. Компаньонке и шоферу его престарелой матушки жалованье с некоторых пор выплачивалось нерегулярно. Все свои старые картины он продал, остались лишь случайные, не слишком удачные, слабые работы. Его акции постепенно падали. А новых идей у него почти не появлялось. Бурная жизнь не пошла ему на пользу. Временами его хитрое, изборожденное глубокими морщинами мужицкое лицо бывало очень усталым. Он верил в судьбу. Вначале ему не везло - потом повезло! Если ему сейчас не везет, - что ж, потом снова повезет. В неразрывную связь между качеством своих картин и их успехом у публики он не верил. Во всяком случае, пока дела его идут не так уж плохо. Так почему же не воспользоваться этим?
К нему подошел профессор фон Остернахер, внушительный и эффектный в черном костюме испанского гранда. Судьба художника Грейдерера, которого Мартин Крюгер восхвалял, а его, Остернахера, называл декоратором, служила ему источником глубокого морального удовлетворения. Они уселись рядом - полуодетый баварский Орфей со своими простоватыми девицами, и внушительный баварский гранд в черном бархатном одеянии. Гранд усадил одну из девиц к себе на колени, влил ей в рот шампанского и поинтересовался творческими планами коллеги. Грейдерер стал плакаться. Самый большой спрос сейчас на птичьи дворы и распятья. А ему хотелось бы написать совсем иное. Он задумал, например, изобразить одного из персонажей баварского деревенского театра, ну, скажем, оберфернбахского апостола, нечто подлинно крестьянское и одновременно патетически библейское. Это было бы синтезом птичьего двора и распятия. Не кажется ли уважаемому коллеге, что этот сюжет отвечает его, Грейдерера, творческой манере? Профессор Бальтазар фон Остернахер неторопливо спустил "курочку" с колен, помолчал. Действительно, этот сюжет, размышлял он вслух, мог бы ему, Грейдереру, удаться. Насколько он, Остернахер, его знает, мог бы его вдохновить. Господин фон Остернахер крякнул, поерзал на месте, отпил вина, помолчал в задумчивости.
- Да, театр… - мечтательно произнес он. - Мы, баварцы, всегда питали слабость к комедии. - Он подумал о возможностях, которые открылись бы перед крупным художником-реалистом, в самом деле отважившимся изобразить деревенского актера, с его наивным, искренним пафосом и убогим, школярским представлением о возвышенном, и тщательно вытер свой бархатный плащ гранда, испачканный подвыпившим коллегой.
Тем временем г-н Гесрейтер, пробираясь через всю неузнаваемо преображенную "Пудреницу", продолжал искать Иоганну среди суматошной толпы крупных буржуа в маскарадных либо обычных костюмах, искателей приключений, состоятельных дам, известных и безвестных проституток, наряженных в красные фраки музыкантов, обливающихся потом под масками деревенских чертей, среди кельнеров, наемных танцоров, у которых сегодня был горячий денек, среди хитроумных инструментов изобретателя Друкзейса, среди флиртующих парочек, шумного баварского веселья, северогерманской брани, серпантина, пиликающих скрипок, среди всевозможной сверкающей мишуры, среди негромких женских вскриков, истеричных, грубых и смачных развлечений.
Когда он наконец увидел Иоганну, его больно кольнуло в сердце. Она сидела в том самом малом игорном зале, где он недавно шел ради нее ва-банк и который сегодня превратился в гротескную луну с ее пустынным пейзажем. Там в уголке, в самом "укромном гнездышке", увенчанном надписью "На земле - сплошной разбой, на луне - королевский баварский покой", сидела Иоганна в обществе двух молодых людей, один из которых был г-ну Гесрейтеру знаком. Это был присяжный заседатель фон Дельмайер - пустопорожний фон Дельмайер, страховой агент и инициатор многих мелких, весьма сомнительных предприятии. Второй был очень на него похож, разве что лет на восемь моложе, совсем еще юнец, - то же паясничанье, те же вызывающие манеры, такие же бесцветные глаза. Хотя нет, у второго глаза были, пожалуй, немного иными. Внезапно они становились сосредоточенными, пытливыми, проницательными. Где он однажды уже видел эти глаза?
Как могла Иоганна сидеть за одним столиком с этими типами? Как она могла с ними болтать, смеяться, терпеть их пошлые остроты и дешевые потуги на светскость! Такая женщина, как она! Точно гимназист, он жадно и восторженно разглядывал ее широкоскулое, открытое лицо, на котором отражалось малейшее движение души. Она была личностью, умела с фанатическим упорством отстаивать свое дело, естественно, без всякого надлома. Настоящая мюнхенка, землячка, которой можно гордиться. Упорная, наделенная глубокой внутренней порядочностью, неподдельная в своем гневе, который был не позерством, а выражением твердой убежденности. Густые, пушистые брови, резко выделявшиеся на широком лице. Маленькие крепкие грубоватые руки. Продолговатые, серые глаза, смотревшие твердо и решительно. Она вовсе не стремилась привлечь к себе внимание необычным костюмом. Простое черное платье еще больше оттеняло ее стройную фигуру, приятную полноту и прекрасную кожу. Г-ну Гесрейтеру страстно захотелось пожать ее руку, встретиться взглядом с ее серыми глазами. Но его удерживала неприязнь к ее собеседникам. Он решил пройти мимо. Если она, увидев его, обрадуется, он подсядет к ним.
Иоганна ограничилась небрежно-приветливым кивком. Он оскорбленно прошел мимо.
Да, Иоганне было приятно слушать болтовню своих легкомысленных поклонников. Это были веселые, беспечные ребята, они болтали о всяких пустяках, неизменно скользя по поверхности. В другое время ее, верно, не позабавили бы непристойные костюмы буфетчиц из бара, в которые нарядились эти два нагловатых дружка. Но сегодня она радовалась любому, самому ничтожному поводу, чтобы отвлечься. Конечно, неплохо быть самостоятельной женщиной, но иной раз, скажем, когда на тебя обрушивается волна мутных газетных сплетен, все-таки приятно, если есть с кем поговорить без острых, четких, обязывающих слов. Это бал "ночных бродяг", так неужели она и тут должна думать, кто сидит с ней рядом? Она пила вино, слушала хвастливые разглагольствования обоих сидевших в обнимку молодых людей, подмалевавших лица с нарочитым бесстыдством. По их разговорам нетрудно было представить себе их жизнь и характеры. Они подружились в окопах: старший - фон Дельмайер и младший - белолицый Эрих Борнхаак. Их называли "неразлучными", а еще "Кастор и Поллукс". Очень скоро они поняли, что их обманули. Совершали подвиги, но скорее от скуки. Во всем разуверились. Бисмарк, бог, черно-бело-красное, Ленин, национальные требования, бойскауты, экспрессионизм, классовая борьба, - все сплошной обман. Жрать, пить, блудить, иногда ресторан, иногда кино, езда в машине на бешеной скорости, модного покроя смокинг, розыгрыш почтенных граждан, новый танец, новый шлягер, их дружба - это и есть жизнь! Все остальное, о чем любят долдонить, - газетные передовицы. Несмотря на разницу в целых восемь лет, они были похожи друг на друга как близнецы, оба долговязые, бледные, с бесцветными, неопределенными, заостренными книзу лицами. Георг фон Дельмайер смеялся резким, свистящим смехом, у Эриха Борнхаака взгляд внезапно становился проницательным. B остальном они мало чем отличались друг от друга. Они так и сыпали короткими, похабными анекдотами. Они сами, их приятели, город Мюнхен, страна, война, весь мир в их рассказах превращался в жалкий муравейник, в пустую, утонченно похотливую, совершенно бессмысленную возню. Они то и дело предавали друг друга и готовы были один ради другого дать разрубить себя на куски. Они сидели картинно обнявшись в своих костюмах буфетчиц из бара. Трудно было представить себе, как они могли прожить один без другого хоть день. Перебивая друг друга, они деловито излагали свои взгляды. Рослая, красивая Иоганна сидела рядом и не без любопытства слушала их с легкой, пренебрежительной улыбкой.
Неожиданно они заговорили о процессе Крюгера, с холодным безразличием и подловато доброжелательной бесцеремонностью. Иоганну точно током ударило. Омерзительно было слушать, как эта падаль жует и выплевывает своим зловонным ртом дорогое тебе дело. Но она осталась сидеть. Доверчивыми, смелыми глазами она вглядывалась в лица этих молодых людей, откровенно и бесстыдно порочных. Удивительно: эти двое так молоды - и уже ни во что не верят. На этом мелком, закоренелом цинизме уже ничто не могло произрасти или пустить побеги - ни чувство, ни мысль.
- Если дело взялся вести такой адвокат, как господин Гейер, - внезапно произнес Эрих Борнхаак, разглядывая крашеные, наманикюренные ногти своей тонкокожей руки, - заранее можно сказать, что ничего хорошего ждать не приходится.
- А вы знаете, - вдруг добавил он, впившись в Иоганну проницательным взглядом, - что по документам доктор Гейер - мой отец? - Иоганна так ошеломленно поглядела в глаза Эриха, что господин фон Дельмайер без стеснения разразился своим пошлым свистящим смехом.
Во всяком случае, с иронией продолжал Эрих высоким голосом, доктор Гейер давал кое-какие деньги на его воспитание. Впрочем, сам он не верит в отцовство Гейера, у него достаточно причин, чтобы совершенно этому не верить.
Это было уже слишком. Она словно задыхалась без свежего воздуха. Нет, она не могла больше здесь оставаться, - скорое прочь отсюда, подальше от этого мертвящего "лунного" ландшафта, ей нужно сейчас же поговорить с Жаком Тюверленом.
Между тем Тюверлен попал в цепкие руки г-на Пфаундлера. А этот великий устроитель всяких празднеств, преисполненный жаждой деятельности, настойчиво пытался внушить Тюверлену свой замысел ревю, из которого было бы вытравлено все радикальное, политическое. Конечно, неплохо сделать и бесхитростно пышный фильм о страстях господних с дальним прицелом на американского зрителя, но сейчас в голове у него гвоздем засела мысль о мюнхенском ревю. Он уже ясно представляет себе, как это будет. "Касперль и классовая борьба" - понятно, нелепость. Другое дело - "Выше некуда". Тут сразу чувствуешь нечто уютное, истинно мюнхенское, ощущаешь плеск волн зеленого Изара, вкус пива и ливерных сосисок. Это могло послужить основой для облагороженного ревю. К тому же, если замысел "Выше некуда" распространить и на женские туалеты, то в ревю удастся привнести оттенок волнующей чувственности. А старое мюнхенское изречение: "Строить - не скупиться, пить, так уж напиться, в луже извозиться" - должно придать ревю особый неповторимый колорит. Так г-н Пфаундлер отеческим тоном настойчиво пытался обратить писателя Тюверлена в свою веру.
Жак Тюверлен не любил все эти маскарадные переодевания! В отличие от других, он был в безукоризненном смокинге, с безукоризненно накрахмаленным воротничком, оттенявшим его лицо в мелких морщинках, с лукаво прищуренными глазами. Г-н Пфаундлер, наоборот, выглядел довольно-таки диковинно. На его жирной груди болталась цепь распорядителя празднества. На шишковатой голове пройдохи красовалась бумажная корона. Его мышиные, глубоко посаженные глазки блестели: он выпил сегодня прозрачного мартовского пива, хотя обычно предпочитал вино. Рядом с ним, зябко поеживаясь, сидела Инсарова, покорная и порочная в скромном великолепии своего сверкающего, наглухо закрытого платья, плотно облегающего тело.
Пфаундлер ласково похлопывал Тюверлена по плечу. Терпеливо, словно больного ребенка, уговаривал его. Пора ему отказаться от своих политических выкрутас и создать приличное обозрение. Такое обозрение способен написать только он один. У него, Пфаундлера, нюх верный, и он давно это понял. Художник должен стоять над партиями - это старая истина. "Не валяйте дурака, - внушал он Тюверлену. - Будьте выше всех этих партий. Ну, смелее же!"
Инсарова раскосыми глазами взглянула на морщинистое, безбровое лицо Тюверлена и незаметно отодвинулась подальше от Пфаундлера. Тюверлен отвечал, что политика его мало интересует. Он хотел лишь воспользоваться исключительно благоприятной возможностью: создать для комика Бальтазара Гирля ситуацию, достойную его незаурядного таланта - эффектную, злободневную, насыщенную классовой борьбой. В этом он видит источник оправданного, искреннего веселья. Однако г-н Пфаундлер отнесся к его словам скептически. Комик Бальтазар Гирль великолепен лишь как гарнир, как приправа. Важно подать не только горчицу, но и колбасу. В любом ревю, включая и облагороженное мюнхенское, самое главное - голые девицы.
Эстетические рассуждения господина Пфаундлера были прерваны звуками музыки, приглашавшей гостей к франсезу. Тюверлен, прервав спор, пригласил Инсарову на танец.
Франсез был групповым танцем, во всей остальной Германии давно вышедшим из моды. Но в Баварии он сохранился, став самым популярным танцем, украшением всех мюнхенских балов. Танцующие длинной цепочкой выстраивались друг против друга, а затем обе цепи, держась за руки, сближались, мужчины и женщины кланялись своим визави, обнимались и, тесно прижавшись друг к другу, вихрем кружились на одном месте. Мужчины с громким криком высоко поднимали женщин на скрещенных руках, тут же начинали кружить свою визави, затем свою соседку, все быстрее и быстрее, хрипло выкрикивая па сложного танца. У всех горели глаза, все обливались потом, женщины взвизгивали от восторга. Опьянение буйного танца - женские бедра на скрещенных руках, кольцо женских рук вокруг шеи. Все целовались, прижимались друг к другу, жадно пили шампанское, захлестнутые музыкой огромного оркестра.