Стихия танца увлекла всех баварцев до единого. Даже Пфаундлер и тот не удержался. Его бумажная корона съехала набок, цепь подпрыгивала на жирной груди. Но мышиные глазки, прятавшиеся под шишковатым лбом, что-то быстро прикидывая, зорко следили за Тюверленом и Инсаровой, которая немного растерялась в незнакомом танце. Художник Бальтазар фон Остернахер уверенно, с изяществом кружил свою партнершу, теннисистку Фанси де Лукку. Много глаз было приковано к этой прославленной паре. В объятиях чернобархатного гранда чемпионка по теннису казалась еще более изящной, решительной и порочной. Одетая в темно-красное платье, она изображала орхидею, распускающуюся, как она утверждала, лишь по ночам, что, однако, всеми единодушно оспаривалось. Временами она негромко вскрикивала от страха или удовольствия, склоняясь к партнеру своим гордым, радостным похотливым горбоносым лицом. Г-н Гесрейтер танцевал франсез с г-жой фон Радольной несколько торжественно, задумчиво и церемонно. Оба были довольно молчаливы. Танцевало франсез и много иностранцев, они очень старались не спутать сложных фигур и подбрасывали вверх женщин хоть и неловко, но с азартом. В своих утрированных костюмах буфетчиц из бара с высокомерно презрительной улыбкой на лицах танцевали франсез господа Эрих Борнхаак и фон Дельмайер. Танцевал и председатель земельного суда доктор Гартль, честолюбивый судья, снискавший известность процессом Крюгера. Он был человеком состоятельным и обычно проводил конец недели на собственной вилле в Гармише. В эти годы инфляции, когда чиновникам, вынужденным довольствоваться одним только жалованьем, жилось нелегко, он приглашал к себе на виллу кое-кого из коллег. Сегодня трех своих гостей он привел на бал "ночных бродяг". Все четверо высоких государственных чиновников тоже танцевали франсез, ибо это был достойный танец, получивший признание еще во времена монархии. Доктор Прантль из верховного суда при каждом поклоне произносил: "Кончил дело - гуляй смело", на что его визави отвечал: "Горек труд - сладок плод". Доктор Гартль, танцуя, объяснял своей даме, что в нынешние времена поголовной распущенности, при всей его терпимости, поневоле приходится проявлять строгость. За последние годы он и трое его коллег приговорили различных обвиняемых в общей сложности к двум тысячам тремстам пятидесяти восьми годам тюремного заключения.
Фортиссимо всего оркестра, громкие крики. Ликующие возгласы "ночных бродяг". Пролитое вино. Кельнеры у опустевших столиков, выливающие, чтобы нагнать счет, шампанское в ведерки со льдом. Духота, увядающие цветы. Запах кушаний, потеющих мужчин, разгоряченных женских тел, растаявшей косметики, исступленная игра музыкантов. Изобретатель Друкзейс, приводящий в действие свои хитроумные инструменты, расставленные во всех углах. За столиком в одиночестве, с "курочкой" на коленях, что-то бормоча себе под нос и отбивая такт ногой, сидел увитый виноградной лозой Орфей - Грейдерер, все сильнее накачиваясь вином.
Внезапно Тюверлен очутился лицом к лицу с Иоганной. Она чуть сбоку от него танцевала с Пфистерером. Он даже не пытался скрыть радостного удивления. Со времени того разговора в кондитерской "Альпийская роза" он почти не виделся с Иоганной. Тогда он не совсем понял, почему она, собственно, обиделась. Наверно, он не проявил должного интереса к бессмысленной аудиенции у кронпринца, значение которой она так преувеличивала. Допустим, но ведь он пришел после любопытного разговора с Преклем и очень хотел продолжить его с ней, Иоганной. Неужели это достаточное основание для обиды? Он попытался убедить ее здравыми доводами. Однако Иоганна, обычно признававшая только справедливость, на этот раз не желала внять голосу разума. "На нет и суда нет", - решил он, пожимая плечами. Его волновал спор с инженером Преклем, его литературные планы, обозрение для Пфаундлера, да к тому же неустроенные денежные дела: махинации брата грозили ему потерей всей его доли наследства. Его жизнь была заполнена до предела.
Теперь, оказавшись напротив Иоганны и, как принято в этом танце, обнимая ее, чувствуя прикосновение ее тела, он понял, как сильно ему недоставало ее. Теперь он исправит то глупое недоразумение, наладит прежние отношения. Разве он для нее всего лишь "кавалер"? Неужели его можно упрекнуть в гордыне и позерстве? Нет, его нимало не пугает, если она гневно наморщит лоб, вновь его оттолкнет. Он почти забыл о своей русской партнерше, а все положенные фигуры с Иоганной затягивал до неприличия.
Между тем франсез продолжался. Танцевали его последнюю часть, когда под затихающие звуки музыки танцующие, взявшись за руки, образуют длинную цепь, чтобы затем, когда оркестр грянет "форте", быстрым шагом двинуться навстречу другой цепи. Музыка неистовствовала. Гранд в черном бархате больше не был старым. Во время всей этой финальной части танца он, высоко вскинув свою партнершу, темно-красную орхидею Фанси де Лукку, словно одержимый, со вздувшимися от напряжения венами, беспрестанно кружил ее над головой, а она хохотала, болтала ногами, визжала, задыхалась. Зал сотрясал сплошной, непрекращающийся, ликующий вопль. Иоганна больше не противилась Тюверлену. У нее было такое ощущение, будто не покидавшее ее чувство ожидания постепенно растворяется, и ее переполняло счастье. Весь вечер, а вернее, с момента своего разговора с кронпринцем, она непрерывно думала о Тюверлене, ждала его. И когда он после франсеза, просто-напросто отвернувшись от Инсаровой, увлек ее в одно из многочисленных "укромных гнездышек", она не стала возражать.
Она сидела возбужденная танцем, жарой, празднеством, присутствием мужчин, и особенно мужчины, сидящего сейчас перед ней. Куда-то исчезли все мысли о Мартине Крюгере - и о дурашливом, жизнерадостном человеке, каким он был четыре года назад, и об арестанте с серым лицом. Она смотрела на удивительно умное, все в мелких морщинках лицо Жака Тюверлена с выступающей вперед верхней челюстью, на его сильные, поросшие рыжеватым пушком веснушчатые руки; небрежно элегантный, естественный и вместе с тем напряженный, сидел он в своем смокинге; он страстно желал ее. Его мальчишеское, голое, точно у клоуна, лицо было само чистосердечие, и лишь иногда в нем проглядывала легкая ирония. Иоганна ощущала себя очень близкой ему, знала, что вот теперь она сможет поговорить с ним не таясь.
Тут мимо них, ухмыляясь, прошли два молодых вертопраха.
И сразу нахлынули прежние, еще мгновенье назад бесконечно далекие мысли: газетная клевета, нескончаемая, безнадежная борьба за Мартина Крюгера, отныне ее мужа. Видение было почти осязаемым, оно сидело с ними за столом. И столь внезапно оборвалась внутренняя связь с Тюверленом, что тот, не отличаясь в области чувств особой наблюдательностью, вздрогнул и поднял на нее глаза.
Ей больше всего хотелось сейчас уйти с Тюверленом, - куда угодно, подальше от Гармиша, в большой ли город, в затерянное ли, заснеженное селение, к нему домой, в его постель, - а вместо этого она стала говорить ему колкости, лишь бы побольнее его задеть. Против собственной воли. Но она ничего не могла с собой поделать. Тот, кто незримо сидел третьим за столом, не допускал ничего другого.
Однажды Тюверлен рассказал ей о тяжбе с братом из-за наследства. Разве не смешно, когда человек берется сурово судить всех окружающих, их дела, порядки в государстве, разве не смешно, говорила она, что этот человек оказывается до того беспомощным, что не может навести порядок в своих собственных делах? Разве не смешно, когда человек, гордящийся своим здравым смыслом, лишь тогда спохватывается и вспоминает о своих денежных делах, когда уже слишком поздно? Она никак не могла остановиться. У нее было такое чувство, точно все мысли, скажем, мысль о Мартине Крюгере, словом, все, что незримо сидело с ними за столом, улетучивается, когда она вот так, зло, нападает на Тюверлена.
- В свое время, - продолжала она, - когда вы, сосредоточившись на четверть часа, могли сохранить сотни тысяч, вы не позаботились о своих деньгах. А еще толкуете о непрактичности других! А что делали вы сами? Допустим даже, это не снобизм, не притворство или аффектация, но, уж во всяком случае, куда большее легкомыслие, чем у других! Тем, другим, нелегко приходится. Им остается лишь сидеть и смотреть, как из-за инфляции тает их состояние. А вам, Тюверлен, с вашей иностранной валютой жилось куда легче, но вели вы себя глупее, чем кто бы то ни было. Другие справляются с государственными делами, а вы даже с собственным братом не в состоянии справиться. Вы, Тюверлен-литератор, сноб и зазнайка. В самом пустячном, практическом деле любой шофер такси заткнет вас за пояс.
Тюверлен все это выслушивал, лишь изредка осторожно вставляя мягкие, дружелюбные замечания. Он страстно желал ее, с удовольствием бы ее избил, адски на нее злился.
Она и сама страдала от своей нелепой ярости, но ничего не могла с собой поделать. Мало того, стала нападать на него с еще большей злостью. Он тоже не остался у нее в долгу. В ожесточении сидели они друг против друга, выискивая самые уязвимые места, чтобы побольнее ранить. Припомнили все, что знали друг о друге. Добрались и до дела Крюгера. Выяснилось, что Тюверлен был прекрасно осведомлен о состоянии ее дел и, само собой разумеется, знал о ее замужестве. Он принялся иронизировать над "этим сентиментальным жестом". Колол ее такими поступками, о которых она наверняка только ему одному и рассказывала.
- Бесполезно обманывать себя, Иоганна Крайн, - сказал он, - мученик Крюгер давно уже превратился для вас в неудачника, безразличного, чужого вам человека, почерк которого вы боитесь исследовать, страшась разочарования в самой себе, - Не дожидаясь ответа, подозвал кельнера, велел принести еще одну бутылку шампанского, сказал, что должен поговорить с Пфаундлером, расплатился, встал и ушел, оставив ее наедине с шампанским.
Тем временем писатель доктор Пфистерер, весь во власти мрачных дум, злой, озабоченный, словно неприкаянный, бродил по залу. Разговор с кронпринцем укрепил его пошатнувшуюся было веру в славный баварский народ. Но потом кронпринц уехал. Такой милый, порядочный человек - и все-таки, если говорить откровенно, не сдержал своего королевского слова. Как и у всех остальных, у него для Иоганны нашлись одни лишь ничего не значащие слова. Творится беззаконие, и все молчат, мирятся с ним, покрывают его. Наклонив свою большую, рыжеватую с проседью голову, этот коренастый человек уныло бродил по залу. Фрак на его неуклюжей фигуре сидел нескладно, он непрерывно путался в складках нелепого венецианского плаща. Его маленькая, пухленькая, заботливая жена обеспокоенно хлопотала и суетилась вокруг него. Он тяжело дышал и не получал никакого удовольствия от этого бала, но и домой его тоже не тянуло. Там все эти жизнелюбивые Ценци, Зеппли, Врони ждали, когда он в последний раз коснется их рукою мастера. Конечно же, все у него получится, как и было задумано, - рука у него набита. Но сегодня это его не радовало.
Наконец он забрел в "погребок" и очутился за столиком Орфея - Грейдерера. Тот икнул и уважительно назвал Пфистерера "главным поставщиком баварского уюта". Показал на бело-синие ромбики полотнищ, которыми были задрапированы стены. "Белое и синее - цвета Баварии", - убежденно и важно объявил он. Оба они стали превозносить друг друга до небес. Художник Грейдерер доверительно сообщил собеседнику, как скучно работать на потребу обывателя. Г-н Пфистерер задумчиво кивнул головой в знак согласия. Но как раз это согласие вдруг вывело Грейдерера из себя. Настроение его резко изменилось, он разозлился, его маленькие глазки на мужицком, в глубоких морщинах, лице радостно загорелись мстительным огнем. Каркающим, недружелюбным голосом он тихо, со скрытым подвохом сказал: "Видите ли, господин хороший, - есть два вида воздействия: вширь и вглубь". Он повторил это несколько раз, беспрестанно похлопывая по коленке вконец растерявшегося Пфистерера, пока тот окончательно не впал в меланхолию.
Затем художник Грейдерер отправился в туалет. Он стоял, качаясь из стороны в сторону, костюм Орфея пришел в полный беспорядок. Держась за палку от метлы, увенчанную еловой шишкой, начал блевать. В перерывах между приступами рвоты он настойчиво в чем-то убеждал председателя земельного суда Гартля. Ему, Грейдереру, известно, что "большеголовые" всегда терпеть его не могли. Но теперь к нему пришел успех, и придется им быть полюбезнее. Бело-синее - это цвета Баварии, а зеленым гадят майские жуки. Уважаемый господин судья - тонкая бестия, он должен еще выпить шампанского с ним, Грейдерером, и с "курочками". Доктор Гартль слушал - он тоже был в подпитии - и с философски грустной усмешкой смотрел на развращенность этой республиканской эпохи. "Cacatum non est pictum", - одернул он художника.
Иоганна, после ухода Тюверлена оставшись одна, сидела бледная, закусив верхнюю губу. Ведь она вовсе не хотела с ним ссориться. Она так ждала этого вечера, была уверена, что непременно уладит то дурацкое недоразумение и восстановит прежние отношения с Тюверленом. И вот теперь по собственной безмерной глупости она все бесповоротно испортила. И, что совсем обидно, прав-то ведь он. Она сама себе была противна из-за своего невероятно глупого поведения, а он был ей противен своей правотой! Кстати, как обстоят ее собственные денежные дела? Намного более скверно и запутанно, чем его.
В переполнявшие ее ярость, стыд, раскаяние осторожно вкралось черное, изысканное, слегка располневшее привидение, г-н Гесрейтер. Тогда, показывая ей "Южногерманскую керамику", он допустил ошибку. Он сознает это, во всем был виноват он один. И вот сейчас она сидит здесь явно чем-то расстроенная, нуждающаяся в утешении. Какой удобный случай исправить свою ошибку. У него сразу потеплело на душе, когда он увидел ее сидящей в одиночестве. Он с радостью понял, что чувство, испытываемое им к Иоганне, куда сильнее мимолетного желания, которое, едва он проводил ночь с женщиной, слабело и утихало. Он был уже немолод, жизнь жуира притупила его чувства, охладила их. Он потерял почти всякую надежду, что сможет когда-нибудь воспылать подлинной страстью. Сейчас он с сердечной нежностью стал ухаживать за Иоганной, бережно, трепетно. Она же после резких, беспощадных слов Тюверлена с удовольствием принимала его деликатную заботу. Он был любезен без навязчивости и несколько по-старомодному остроумен и забавен.
Катарина рассердила его своей необъяснимой враждебностью к Иоганне. Как никогда за все долгие годы их связи, он чувствовал, какая глубокая пропасть отчуждения пролегла между ними. Он нарочно прошел мимо г-жи фон Радольной, с преувеличенной сердечностью обняв Иоганну и что-то интимно нашептывая ей. Катарина все это видела. Она видела также, что это увлечение не мимолетно, не на один вечер. Она сидела царственно-великолепная в своем одеянии идола и теперь насмешливо улыбнулась, улыбнулась горько, почти с удовлетворением. Значит, и Пауль оставляет ее. Он тоже, непроизвольно подчиняясь инстинкту, повелевающему держаться подальше от неудачников, покинул ее, едва ее рента оказалась под угрозой.
К Иоганне и Гесрейтеру присоединились Фанси де Лукка и Пфистерер. Фанси де Лукка упивалась своим успехом, она была счастлива. Костюм орхидеи произвел желаемое впечатление. Спорт, тренировки, бесчисленные требования, предъявляемые к чемпионке, отнимали все силы, оставляя очень мало времени, чтобы заботиться о своей женственности. Но сегодня вечером она насладилась сознанием того, что стоит ей только захотеть, и она будет привлекательна и чисто по-женски. Ее волнующее, неуловимо эротическое сходство с орхидеей возбуждающе действовало на мужчин. Но заходить дальше этого она не хотела: такой роскоши она себе позволить не могла.
В зале с "лунным ландшафтом" они вчетвером уединились в одном из пфаундлеровских укромных гнездышек, в том самом, где Иоганна еще недавно сидела с двумя молодыми вертопрахами. Меланхоличный, особенно сердечный с Иоганной, утерявший свой неизменный оптимизм Пфистерер, упоенная, насытившаяся успехом чемпионка по теннису, понемногу приходившая в себя в обществе Гесрейтера Иоганна, осчастливленный ласковым тоном Иоганны Гесрейтер сидели среди все сильнее расходившихся "ночных бродяг" обособившимся, тихим кружком. "Лунный ландшафт" уже не казался Иоганне таким безвкусным. Они почти не разговаривали, им было приятно, что они собрались все вместе.
Фанси де Лукка машинально включила радиоприемник. Случилось так, что в это самое время передавали последние известия. Голос диктора сообщал о какой-то важной конференции, о парламентских прениях, о локауте, о железнодорожной катастрофе. Затем тот же голос сообщил, что адвокат доктор Гейер возбудил ходатайство о пересмотре дела Мартина Крюгера, так как шофер Ратценбергер в присутствии многих свидетелей неоднократно заявлял, что его показания о лжесвидетельстве Мартина Крюгера были ложными. После этого голос диктора сообщил об обвале плотины, о потерпевшем аварию самолете, о предстоящем повышении почтово-телеграфного и железнодорожного тарифа.
Едва диктор заговорил о процессе Крюгера, Иоганна вся обратилась в слух. Остальные тоже. Никто хорошенько не понял, что означало это сообщение. Однако если доктор Гейер, до сих пор настроенный весьма скептически, теперь решительно и во всеуслышанье объявил о подаче прошения, то, значит, есть какие-то шансы, и это шаг вперед, определенный успех. Тут не могло быть никаких сомнений. Иоганна раскраснелась, просияла, слегка привстала с места. Голос диктора по-прежнему звучал в радиоприемнике, сейчас он передавал спортивные новости, но никто уже не слушал. Фанси де Лукка порывисто, с искренней симпатией протянула Иоганне свою оливково-коричневую руку. Пфистерер, очень радостно, словно избавившись вдруг от своих сомнений, воскликнул: "Черт побери! Наконец-то! Да ведь это успех!", Гесрейтер с важным видом подтвердил, что это несомненный успех. Иоганна выпрямилась во весь рост. Она стояла среди симпатичных лунных призраков художника Грейдерера, под плакатом с изречением о луне и королевском баварском покое, и ее широкое лицо выражало сильнейшее волнение. Она кивнула всем трем и с просиявшим лицом стремительно вышла из комнаты. Теперь все будет хорошо, теперь она чувствует под ногами твердую почву. Все изменилось. Она должна поделиться этой новостью с Тюверленом.
Но Тюверлен уже ушел к себе в отель. Раздеваясь, он все думал, не поселиться ли ему снова наверху, в маленьком домике на лесной опушке.