Написанный в 1933 году небольшой по размерам роман "Семья Опперман (Еврейские судьбы)" углубил антифашистскую тему "Успеха". Многие страницы этого произведения, написанного в роковой год торжества гитлеризма, принадлежат к лучшим образцам боевой антифашистской публицистики. Боль и тревога за будущее не только национальной немецкой культуры, но и всей культуры человечества пронизывает роман, хотя Фейхтвангер и выдвинул в нем на первый план вопрос о расовых преследованиях.
Герои романа, почтенные негоцианты и ученые обыватели, выбиты фашизмом из весьма комфортабельной жизненной обстановки. Их вера в незыблемость мира рухнула. Перед ними встала беспощадная альтернатива - или жить, борясь, или бесславно и бессмысленно погибать. Буржуа до мозга костей, Опперманы начинают искать пути борьбы, медленно, но верно отрешаясь от своей сытой буржуазности. Они ненавидят фашизм потому, что он угрожает их существованию и нарушил привычную для них "меру вещей", сместил все представления о нравственности, о человеческих правах. "Мера вещей", столь дорогая Опперманам, по существу тот же идеал облагороженной буржуазной демократии, в который верили Тюверлен, Крюгер, Иоганна Крайн, а с ними и сам Фейхтвангер.
Свидетели победы фашизма у себя на родине, Опперманы оказались в трагическом положении, ибо они лишь "видели то, что есть, но не умели сказать, что нужно сделать". Не знающие и не нашедшие реальных путей борьбы против фашизма, Бертольд и Густав Опперманы погибают. Но Густав пробует незадолго до гибели нащупать связь с теми, кто знал, "что делать". Это были сверстники Прекля, люди его склада души, ставшие подпольщиками.
Фейхтвангер не смог придать их образам художественной законченности, но он начал приходить к мысли, что не только слово, но и действие является знаменем времени, а идеи, вдохновившие Прекля, имеют силу большую, чем он предполагал, когда писал "Успех". Судьба гибнущих и погибших членов семейства Опперман была тому достаточно убедительным примером.
Перед второй мировой войной, когда уже была ясна расстановка сил на арене мировой истории, Фейхтвангер закончил роман об антифашитской эмиграции - "Изгнание", в котором возвращался к некоторым проблемам, намеченным в "Семье Опперман".
"Изгнание" написано под знаком слов Гете: "Умри и возродись". Немецкие интеллигенты-эмигранты - те, кто близок по духу Фейхтвангеру, как, например, главный герой романа музыкант Зепп Траутвейн - несли в сердцах своих нежную и глубокую любовь к той жизни, которую у них отнял фашизм. Но они знали, что их мир был слаб, неустойчив и упал под ветром событий, как подгнивший плод с дерева. Им предстояло или умертвить в себе прошлое, чтобы возродиться для новой жизни, или "скорбными гостями" пройти свой короткий путь по жизни, минуя главную магистраль истории.
Однако молодое поколение эмиграции - это убедительно показал Фейхтвангер - не может довольствоваться поздним опытом отцов. Сын Зеппа Траутвейна, угловатый и непримиримый Ганс, идет к коммунистам. Замкнувшийся в жгучей иронии, воспринимающий мир как покую трагикомедию, молодой поэт Гарри Майзель погибает. Другие юноши, не связанные с эмиграцией, но ощущающие накаленность общественной атмосферы, тревожную тишину предгрозья, или колеблются, или связывают свою судьбу с фашизмом. Но для положительных героев романа действие, борьба с фашизмом уже становятся непременным условием бытия. Даже Зепп Траутвейн начинает чувствовать старомодность своих убеждений. Но на чьей стороне историческая истина, кто прав - Зепп или его сын, какой способ борьбы с фашизмом более верен и результативен, чьи воззрения на историю и общество возобладают в битве идей, отражавшей битву социальных интересов, - Фейхтвангеру было еще неясно.
Вторую мировую войну писатель встретил полный внутренних сомнений, но весь богатый опыт, который он почерпнул из жизни за годы войны, наблюдая обострение конфликта между идеями прогресса и идеями реакции, возросшую активность и роль народных масс в истории, оставил в его сознании глубочайший след.
Послевоенные годы были для него в творческом отношении весьма продуктивны, а созданные им на материале событий, связанных с французской буржуазной революцией, романы "Гойя, или Тяжкий путь познания", "Лисицы в винограднике", "Мудрость чудака, или Смерть и преображение Жан-Жака Руссо", а также "Испанская баллада", "Иеффай и его дочь" обозначили новый этап в его идейном и художественном развитии.
Изображая смену феодальных отношений капиталистическими, крушение монархической Франции, расшатывание здания феодальной Европы или обращаясь в глубь испанской и библейской истории, Фейхтвангер насыщал свои послевоенные произведения параллелями с современностью.
В послесловии к роману "Лисицы в винограднике" он писал, что подлинным его героем является не та или иная историческая личность, а сам прогресс, "тот незримый кормчий истории, который в восемнадцатом столетии был открыт, в девятнадцатом тщательно изучен, описан и оценен, с тем чтобы в двадцатом веке быть тяжко оклеветанным и отвергнутым".
Несмотря на горечь, присутствующую в этих словах, Фейхтвангер, пересматривая свой прежний взгляд на историю как на трагическое равновесие сил Разума и Варварства, начал признавать неуклонность движения человечества вперед. Идея исторического прогресса становится в его последних романах главной, привнося в них отсутствовавший ранее дух исторического оптимизма. Несомненно, общественная борьба масс привела Фейхтвангера к этой идее. Признавая неизбежность утверждения в жизни новой системы социальных отношений, основанной на началах справедливости, Фейхтвангер писал, что "великие перемены могут совершаться только снизу, массами, народом". Но он по-прежнему полагал, что изменение жизни произойдет лишь тогда, когда изменится сам человек. Умонастроение, объединившее в "Успехе" Тюверлена, Иоганну Крайн, Мартина Крюгера, их вера в стихийную созидательную мощь жизни, которая сама пробьет путь к справедливости, находит в послевоенных романах Фейхтвангера философское обоснование. "Если окинуть взором события последних лет в целом, то, к счастью, можно признать: человечество, вопреки всему, движется вперед, по законам великой, доброй необходимости", - писал он в "Мудрости чудака".
До конца дней своих Фейхтвангер продолжая веровать в силу "доброй необходимости". Но объективное содержание его творчества составляла защита достоинства человека, борьба за его духовную и социальную свободу. Крупный критический реалист XX века, Фейхтвангер своими произведениями способствовал тому, чтобы мир изменялся не только волей "доброй необходимости", но и волей тех, кто сознательно встал на защиту свободы, ибо социальная справедливость может быть достигнута действием, вдохновляющим и самое слово - то есть прогрессивное, гуманистическое искусство, которому принадлежат лучшие, сохранившие свое значение и по сей час романы писателя.
Б. СУЧКОВ
Успех
Книга первая
Правосудие
Перевод М. Вершининой
1. Иосиф и его братья
2. Два министра
3. Шофер Ратценбергер и баварское искусство
4. Кое-какие сведения о правосудии тех лет
5. Господин Гесрейтер бросает вызов
6. Дом по Катариненштрассе дает показания
7. Человек из камеры 134
8. Адвокат доктор Гейер предостерегает
9. Политические деятели Баварского плоскогорья
10. Художник Алонсо Кано (1601–1667)
11. Министр юстиции едет по стране
12. Письма с того света
13. Голос с того света и множество ушей
14. Свидетельница Крайн и ее память
15. Господин Гесрейтер ужинает на Штарнбергском озере
16. Обнюхивают спальню
17. Письмо из камеры 134
18. Прошения о помиловании
19. Речь в суде и голос в эфире
20. Несколько хулиганов и один джентльмен
1
Иосиф и его братья
В первый послевоенный год в шестом зале мюнхенского государственного музея современной живописи несколько месяцев висело большое полотно, у которого часто толпился народ. На нем был изображен плотный человек средних лет; с презрительной усмешкой на властных губах он разглядывал миндалевидными, глубоко посаженными глазами группу мужчин, стоявших перед ним с оскорбленным видом. То были уже немолодые, степенные люди; лица у всех были разные: открытые, замкнутые, жесткие, добродушные. Общим было только одно: они крепко стояли на земле, сытые, добропорядочные, уверенные в себе и в своей правоте. Очевидно, произошла нелепая ошибка, и вот они справедливо оскорбились и даже вознегодовали. Лишь на лице одного из них, совсем еще юноши, не было и тени обиды, хотя стража на заднем плане особенно зорко следила за ним. Напротив, он внимательно и доверчиво смотрел на человека с миндалевидными глазами, который явно выступал здесь в роли властелина и судьи.
Люди на картине и чувства, их волновавшие, казались и очень знакомыми, и вместе с тем чуждыми. Их одежда никого не удивила бы и в наши дни, но все же художник старательно избегал точных примет времени, так что нельзя было определить, какому народу и какой эпохе они принадлежат.
В каталоге было сказано, что автор картины под номером 1437 (310X190) - некто Франц Ландхольцер, а название ее: "Иосиф и его братья", или "Справедливость".
Другие картины этого художника известны не были. Сам факт приобретения картины государственным музеем вызвал много толков. Художник нигде не показывался. Ходили слухи, будто он из породы чудаков и бродяг, живет в деревне отшельником, и еще говорили, что у него неприятные, вызывающие манеры.
Профессиональные критики не знали, с какой меркой подойти к этой картине. Она не поддавалась точной классификации. В ней явственно ощущались известный дилетантизм и небрежность письма. Казалось, художник даже бравирует этим. На удивление старомодная, тяжеловесная манера возмутила кое-кого из критиков, хотя ни в ней, ни в самой теме картины не было ничего сенсационного. Подзаголовок "Справедливость" также звучал как вызов. Консервативные газеты отнеслись к картине отрицательно, новаторы хотя и защищали ее, но без воодушевления.
Добросовестные люди признавали, что бесспорно сильное воздействие картины невозможно объяснить, пользуясь общепринятым словарем искусствоведения. Многие посетители снова и снова возвращались к ней, многие задумывались над самым ее сюжетом, многие обращались к Библии. Там они находили рассказ о шутке, которую сыграл Иосиф со своими братьями, продавшими его в рабство египтянам только за то, что он, любимец отца, стоял им поперек дороги и вообще был не похож на них; потом он сделался влиятельным человеком, министром продовольствия богатой страны. Братья являются к Иосифу и, не узнав его, пытаются заключить с ним сделку - купить зерно. Иосиф же велит слугам подложить в мешок одного из них серебряную чашу и, когда они соберутся в обратный путь, задержать по подозрению в воровстве. Не чувствуя за собой вины, братья справедливо возмущаются и клятвенно уверяют, что они порядочные люди.
Этих, стало быть, порядочных людей и изобразил автор картины под номером 1437. И вот они перед нами. Они негодуют и требуют восстановить справедливость. Они прибыли сюда, чтобы заключить взаимовыгодную сделку с важным государственным сановником. И вдруг их подозревают ни больше ни меньше, как в краже серебряной чаши. Они забыли, что некогда продали в рабство некоего мальчика, который доводится им братом: ведь с тех пор много воды утекло. Они возмущены, но держатся с достоинством. А этот человек насмешливо глядит на них своими миндалевидными глазами, а на заднем плане - стражники, туповатые, полные служебного рвения, и сама картина называется "Справедливость".
Впрочем, картина за номером 1437 через несколько месяцев исчезла из государственной картинной галереи. Две-три газеты мельком упомянули об этом, многие посетители сожалели об ее исчезновении. Но вскоре газеты умолкли, постепенно перестали задавать вопросы и посетители, и о картине, как и о ее создателе, уже никто не вспоминал.
2
Два министра
Хотя шел дождь, министр юстиции доктор Отто Кленк отослал домой ожидавший его автомобиль. Он возвращался с очередного концерта Музыкальной Академии и был приятно возбужден. Теперь он немного погуляет, а затем, пожалуй, выпьет стаканчик вина.
В ушах у него все еще звучала симфония Брамса. В своем любимом непромокаемом плаще, накинутом на плечи, огромного роста и могучего сложения, он умиротворенно шагал в ночи под моросящим июньским дождем, покуривал неизменную трубку. Он свернул в обширный городской парк, именуемый Английским садом. Со старых высоких деревьев падали капли дождя, от газонов исходил острый аромат. Приятно было идти, вдыхая чистый воздух Баварского плоскогорья.
Министр юстиции доктор Кленк снял шляпу, обнажив кирпично-красную лысину. Позади остался нелегкий трудовой день, но ведь сейчас он слушал музыку. Настоящую музыку. Что бы там ни говорили всякие скептики, а настоящую музыку услышишь только в Мюнхене. Во рту у него трубка, а впереди целая ночь, свободная от дел. Он чувствует себя бодрым, как на охоте в горах.
Собственно, ему живется совсем не плохо, даже отлично живется. Он любит подводить итоги, уяснять для себя самого, как обстоят его дела. Ему сорок семь лет, для здорового мужчины это еще не старость. Правда, почки у него пошаливают, вероятно, когда-нибудь это перейдет в почечную болезнь, от которой он протянет ноги. Но еще пятнадцать - двадцать лет ему обеспечены. Двое его детей умерло, а ожидать потомства от жены, жалкой, тощей безответной козы уже бесполезно. Но в Аллертсхаузене преуспевает этот славный паренек Симон, которого родила ему Вероника, теперь она ведет хозяйство в его горном поместье Берхтольдсцель. Он пристроил Симона в Аллертсхаузенский филиал государственного банка. Там его сын сделает карьеру и он, министр Отто Кленк, еще дождется внуков с завидным положением в обществе.
Так что с этим все обстоит вполне сносно. А его служебные дела обстоят просто хорошо, лучшего и желать грешно. Уже год, как он возглавляет министерство юстиции своей любимой Баварии. За это время он сильно шагнул вперед. И сколь разительно выделялся он своей могучей фигурой и продолговатым красно-кирпичным черепом среди низкорослых, круглоголовых коллег по кабинету, столь же остро он чувствовал свое превосходство над ними в силу своего происхождения, манер, интеллекта. После подавления революции стало как бы традицией, что лучшие умы из влиятельных семейств воздерживались от непосредственного участия в управлении страной. Они ставили на министерские посты марионеток, а сами довольствовались ролью закулисных дирижеров. Их удивляло, что он, Отто Кленк, выходец из семьи крупных буржуа, человек несомненно способный, вошел в состав правительства. Но он чувствовал себя там как рыба в воде; ожесточенно сражался в парламенте со своими противниками, проводил в области юстиции политику, отвечающую национальным интересам.
Довольный собой, он уверенно ступал под мокрыми от дождя деревьями. Меньше чем за год пребывания в правительстве он показал, что хватка у него железная. Примером тому процесс Водички, на котором он отстоял права баварской железной дороги и обвел вокруг пальца общегерманское правительство; или, скажем, процесс Горнауэра, когда он спас местную пивоваренную промышленность от позорного скандала. И в особенности дело Крюгера. Что до него, так этот Крюгер мог бы оставаться заместителем директора государственных музеев хоть до самой смерти. Лично он, Кленк, не испытывает к нему никакой вражды. Он даже не ставил этому Крюгеру в вину, что тот повесил в музее картины, вызвавшие протест. Он, Кленк, неплохо разбирается в картинах. Но вот то, что этот Крюгер ни с кем не считался, вечно кичился своей незаменимостью, позволял себе насмехаться над правительством, открыто заявлял, что ни в грош его не ставит, это уж слишком. Все же на первых порах с этим приходилось мириться. Флаухер, министр просвещения и вероисповеданий, этот жалкий человечишка, не сумел обуздать Крюгера. Но тут у него, Кленка, родилась блестящая идея, и он дал ход судебному делу против Крюгера…
Он улыбнулся во весь рот, тщательно выбил трубку и мощным басом стал напевать что-то из симфонии Брамса, вдыхая запах трав и постепенно слабеющего дождя. При воспоминании о министре просвещения и вероисповеданий он всякий раз приходил в хорошее расположение духа. Доктор Флаухер принадлежал именно к тому типу чиновников, выходцев из среды зажиточных крестьян, каких его партия любила ставить на министерские посты. Ему, Кленку, доставляло удовольствие изводить этого господина. Было любопытно наблюдать, как этот грузный, неуклюжий человек, придя в крайнее раздражение, затравленно наклонял голову, точно желая боднуть, а его маленькие глазки из-под тупого бычьего лба, злобно сверлили противника, после чего неизменно следовала какая-нибудь неуместная, бездарная грубость, которую он, Кленк, играючи парировал.
Человек в непромокаемом плаще вытянул руку ладонью кверху и, убедившись, что дождь почти совсем перестал, отряхнулся и повернул назад. Он решил позабавиться. Флаухер с самого начала мечтал как можно сильнее раздуть дело Крюгера, превратить его в сенсацию. Каких только болванов подсовывают ему эти "черные" в коллеги по кабинету министров! Эти круглые идиоты вечно что-то доказывают, ничем не брезгуют да еще взывают к справедливости. Он, Кленк, хотел разделаться с Крюгером тихо, изящно. В конце концов, пересадить человека прямо из кресла заместителя директора государственных музеев в тюрьму лишь за то, что тот клятвенно отрицал интимную близость с женщиной, не слишком цивилизованно. Но Флаухер растрезвонил об этом деле на весь свет, раструбил о нем во всех газетах. Тогда он, Кленк, послал своего референта в поместье Бихлера, чтобы конфиденциально выяснить точку зрения этого руководителя крестьянской партии, а фактически - закулисного правителя Баварии. Само собой разумеется, доктор Бихлер, как и следовало ожидать от умного, практичного землевладельца, согласился с его точкой зрения. Кстати, Бихлер упомянул в беседе об этих "ослах из Мюнхена", которые вечно тщатся показать, что власть не в чьих-нибудь, а в их руках. Будто дело не в подлинной власти, а лишь в ее видимости. Об этих "ослах" Флаухер наверняка еще не знает; ведь референт вернулся только сегодня. Флаухер сейчас определенно в "Тирольском кабачке", ресторане старого города, - он обычно засиживается там допоздна! - и хвастливо разглагольствует по поводу завтрашнего процесса. Он, Кленк, лично преподнесет ему слова всемогущего человека насчет "ослов", просто невозможно отказать себе в таком удовольствии.
Он повернул назад. Быстро зашагал к выходу из парка и там сразу нашел такси.
Да, Флаухер был в "Тирольском кабачке". Он сидел со своими друзьями в небольшой боковой комнате, где за четверть литра вина брали на десять пфеннигов дороже. Кленк нашел, что в этом ресторане коллега Флаухер глядится куда лучше, чем в министерском кабинете, обставленном богатой мебелью в стиле ампир.