Поистине бюргерский уют - деревянная обшивка стен, массивные, не покрытые скатертями столы, допотопные прочные, сколоченные для увесистых задов скамьи и стулья, рассчитанные на людей, которые никуда не торопятся, - все это было вполне достойным обрамлением для доктора Франца Флаухера. Здесь главенствовал он, грузный человек с квадратным бычьим лбом упрямца, а вокруг него, на привычных местах, сидели люди с твердым положением и твердыми взглядами. В комнате плавал дым от дорогих сигар, вкусно пахло обильной едой. Окна были открыты, и из соседней пивной доносилось пение - популярная труппа исполняла народные песни; слова песен - помесь сентиментальности с неприкрытой похабщиной. Из окоп видна была небольшая, узкая, неправильной формы площадь со всемирно известной пивоварней. Итак, здесь, как всегда, на давно облюбованном прочном деревянном стуле, с таксой Вальдман в ногах, восседал доктор Франц Флаухер в обществе художников, писателей, ученых. Министр пил, прислушивался к разговорам, кормил таксу. Сегодня, накануне процесса над Крюгером, ему внимали с особым почтением. Он никогда не скрывал своей ненависти к этому Крюгеру. А теперь выяснилось, что человек с таким порочным художественным вкусом и в своей личной жизни грязен и аморален.
Стоило появиться министру юстиции Кленку, его коллеге по кабинету, как настроение у доктора Флаухера сразу испортилось. Мысль, что он одержал верх над Крюгером лишь благодаря Отто Кленку, изрядно отравляла ему радость победы. Потому что он, министр Флаухер, недолюбливал министра Отто Кленка, несмотря на то, что оба принадлежали к одной и той же партии и проводили одну и ту же политику. Его раздражал аристократически-высокомерный тон, какой позволял себе Кленк в обращении с ним, раздражало его богатство, два автомобиля, его поместье и охота в горах, его импозантная фигура, барские замашки, ироничность - словом, и сам он, и все, что было с ним связано. Этому Кленку с первых дней все дороги были открыты. Ведь не только его родители, но деды и прадеды принадлежали к "большеголовым". Много ли он знал о жизни простого чиновника? Ему, Францу Флаухеру, четвертому сыну секретаря королевского нотариуса в Ландсхуте, в Нижней Баварии, каждый шаг, от колыбели до министерского кресла, давался поистине ценою пота и молча проглоченных унижений. Сколько он провел бессонных ночей, сколько сил потратил, чтобы, не в пример своим братьям, не только одолеть греческий, но и окончить среднюю школу, ни разу не оставшись на второй год. А когда, наконец, перед ним открылась карьера влиятельного чиновника, сколько ему понадобилось хитрости, сколько желаний пришлось в себе подавить, чтобы не застрять на этом пути. Сколько подобострастных просьб, чтобы каждый раз сызнова заполучить одну из церковных стипендий! А как часто ему приходилось нижайше умолять редакторов поместить статьи, всесторонне разбиравшие вопрос о праве студентов отказываться от дуэли, статьи, которые он писал, будучи членом католического студенческого союза, не признающего поединков. И если бы не счастливый случай, когда члены студенческой корпорации после буйной попойки отколотили Флаухера, чтобы испытать степень его смирения, он так и остался бы на дне. И даже после всего этого сколько раз он вынужден был смиренно, но весьма настойчиво напоминать о жестоком избиении, в котором, к счастью, принимал участие сын одного влиятельного лица, и упорно просить возмещения убытков за причиненные увечья, прежде чем он пробился наверх. А как мучительно трудно было ему молчать и соглашаться, в душе сознавая свою правоту, с мнением этих вонючих партийных вождей из страха, что большее послушание другого человека сделает кандидатуру того более подходящей для министерского поста.
С затаенной враждебностью он смотрел, как Отто Кленк, встреченный шумными приветствиями, усаживался за стол, небрежно, с медвежьей грацией отпуская тяжеловесные шутки, то язвительно, то добродушно подсмеиваясь над кем-нибудь из компании. Неприятный субъект этот Кленк! Баловень судьбы, для которого политика - такое же развлечение, как по вечерам покер в "Мужском клубе" или охота в Берхтольдсцеле. Разве этот Кленк мог понять, насколько он, Флаухер, чувствует себя внутренне обязанным в эту падкую до наслаждений эпоху, когда распущенность так вошла в моду, отстаивать традиционные, испытанные временем взгляды и обычаи? Война, переворот, все более развивающиеся международные связи уже сокрушили немало твердынь, и он, Франц Флаухер, призван защитить последние рубежи от зловредных веяний современности.
Что Кленку до всего этого? Вот он сидит, этот субъект с крупным черепом, положив на стол свои лапищи с длинными ногтями. Обычное тирольское вино для него, конечно же, недостаточно хорошо, ему пристало лакать лишь дорогое, бутылочное. Для него и процесс Крюгера только азартная увлекательная забава. Этот суетный человек просто не способен понять, что обезвредить такого вот Крюгера не менее важно, чем, скажем, излечить больного от мокнущего лишая.
Ведь обвиняемый по этому процессу доктор Мартин Крюгер - отвратительный нарост на теле общества, каких немало развелось в это ужасное послевоенное время. Заняв свой пост во время революции, Крюгер на правах заместителя директора государственных музеев приобрел картины, которые вызвали недовольство всех благонамеренных и преданных церкви людей. К счастью, от двусмысленной, подрывающей устои картины "Иосиф и его братья" удалось избавиться довольно быстро. Но вот садистское, кровавое "Распятие" Грейдерера и "Нагое тело", полотно тем более непристойное, что, оказывается, оно изображало самое художницу (какой же надо быть порочной, чтобы написать себя голой и, словно девка, выставить напоказ свои бедра и грудь!), - эти две картины еще совсем недавно оскверняли государственную картинную галерею. Его галерею, за которую он, Франц Флаухер, несет ответственность. Стоило господину министру Флаухеру вспомнить об этих картинах, как его охватывало чуть ли не физическое отвращение. Виновника же всей этой мерзости, господина Крюгера, он не выносил, терпеть не мог его резко очерченного чувственного рта, его серых глаз и густых бровей. Как-то раз ему пришлось пожать теплую, волосатую руку этого Крюгера своей жесткой, жилистой рукой - у него появилось после этого ощущение изжоги.
Он незамедлительно предпринял все необходимое, чтобы разделаться с этим Крюгером. Но его коллеги по кабинету, и прежде всего, разумеется, Отто Кленк, возражали против крайних мер. Увольнение доктора Крюгера, общепризнанного авторитета в области истории искусства, в административном порядке за "несоответствие должности" - подорвало бы, видите ли, артистический престиж города, а на такой шаг кабинет министров тогда еще не решался.
Вспомнив о возражениях коллег, которые помешали ему уже давным-давно покончить с этим Крюгером, министр Флаухер так громко заворчал, что лежавшая у его ног такса Вальдман встревожилась. Артистический престиж города! Он, Флаухер, служил стране, где основа всего - земледелие. А город Мюнхен, расположенный в самом центре этой страны, и по своему укладу, и по населению, главным образом - крестьянский. Об этом не мешало бы поразмыслить его коллегам. Их долг оградить свою столицу от безудержной, неприкрытой жажды наслаждений, словно мутной волной захлестнувшей все крупные города. Вместо этого они занимаются дурацкой болтовней об артистическом престиже Мюнхена и тому подобной чепухе.
Министр Флаухер проворчал что-то, вздохнул, рыгнул, отпил вина, облокотился обеими руками о стол и, наклонив шишковатую голову, впился маленькими глазками в Отто Кленка, уютно расположившегося напротив. Кельнерша Ценци, которая много лет подряд обслуживала в "Тирольском кабачке" этот стол, прислонившись к буфету, хозяйским глазом надзирала за своей помощницей Рези и с легкой, снисходительной улыбкой поглядывала на расшумевшихся мужчин, не забывая, однако, следить за изменением их настроения и уровня жидкости в стаканах. Эта крепко сбитая женщина с приятным, широким лицом, страдавшая плоскостопием, профессиональной болезнью кельнеров, прекрасно знала своих постоянных клиентов; она тотчас заметила, как изменился министр Флаухер при появлении министра Кленка. Она знала также, что доктор Флаухер в это время, если он в хорошем настроении, непременно закажет вторую порцию сосисок, а если в плохом - редьку. Не успел он буркнуть: "Мне ре…", как редька уже стояла на столе.
Артистический престиж! Как будто он сам не разбирается, например, в музыке. Но только декаденты и снобы могут ради этого артистического престижа спускать всякому чужаку вызывающее, неприкрытое свинство. Министр Флаухер, вконец расстроившись, машинально пододвинул к себе тарелку соседа с остатками ужина и бросил таксе Вальдман кость. И когда он по всем правилам искусства стал нарезать редьку, душа его все еще ныла оттого, что ему так долго пришлось терпеть этого нигилиста Крюгера на посту заместителя директора музеев.
Такса у его ног чавкала, грызла кость, давилась от жадности, жрала. Нарезав редьку, министр Флаухер стал ждать, пока ломтики водянистого клубня не пропитаются как следует солью. В ресторане было шумно, и все же через открытые окна отчетливо доносились слова мюнхенского гимна, который в пивной напротив растроганно и с чувством пели сотни голосов:
Пока у подножья горы старый Петер главу возвышает,
Пока зеленый Изар стены Мюнхена омывает,
Будет в наших домах царить благообразный уют.
Да, долго ему, Флаухеру, пришлось ждать, прежде чем он разделался с Крюгером. До тех пор, - увы, отрицать это невозможно, - пока Отто Кленк не дал ему в руки оружие против этого Крюгера. Флаухеру необычайно живо вспомнился тот знаменательный час. Это произошло в такой же, как сегодня вечер, здесь, в "Тирольском кабачке", за тем вон столиком, наискосок, под большим, выжженным на стене пятном, которое писатель Маттеи истолковывал так непристойно. Тогда, сидя на этом самом месте, Отто Кленк, с трудом умеряя свой мощный бас, вначале намеками, в своей обычной, насмешливой, интригующей манере, а затем совершенно недвусмысленно, преподнес ему "дело Крюгера", ниспосланное богом дело о лжесвидетельстве, которое давало возможность немедленно отстранить этого Крюгера от должности, а теперь, прибегнув к судебному процессу, раз и навсегда обезвредить. То был великий день: он готов был даже простить Кленку его спесивое высокомерие, - такую радость он испытывал от сознания того, что правое дело восторжествовало над неправым.
И вот теперь он, Флаухер, у цели. Завтра начнется процесс. И он, Флаухер, полностью вкусит сладость победы. Он встанет, массивный, внушительный, как те деревенские священники, которых он столько раз видел на амвоне, и зычным голосом возгласит: "Глядите же, вот каковы безбожники! Я, Франц Флаухер, сразу почуял в нем дьявола!"
Он принялся за редьку, уже достаточно пропитавшуюся солью, на каждый ломтик он клал немного масла и заедал его кусочком хлеба. Но ел он механически, не испытывая привычного удовольствия. Да, то приподнятое настроение, в котором он полтора часа назад вышел из дома, исчезло, испарилось в ту самую минуту, когда в ресторане появился Отто Кленк. Внешне корректный, он будто бы не проявляет особого интереса к Флаухеру, но это сплошное притворство, сейчас он с лицемерным дружелюбием выставит его на всеобщее осмеяние.
И, действительно, Флаухер почти тотчас услышал густой бас Кленка.
- Да, кстати, коллега, мне нужно вам кое-что сообщить.
Наверняка это сообщение будет не из самых приятных. Раскатистый бас Кленка звучал спокойно, но в нем угадывалась скрытая издевка. Отто Кленк неторопливо поднялся во весь свой гигантский рост. Флаухер продолжал сидеть, доедая редьку. Но Кленк пригласил его приветливым, дружеским жестом, и Флаухер медленно и неохотно тоже поднялся из-за стола. Стоя у буфета, кельнерша Ценци смотрела на него. Ее расторопная помощница Рези, продолжая болтать с одним из посетителей и одновременно меняя тарелки на другом столике, тоже поглядывала вслед обоим мужчинам, когда они вместе, словно двое заговорщиков, направились в уборную. Флаухера терзали мрачные предчувствия, и вид у него был как в былые студенческие годы, когда его вызывали на дуэль.
В выложенной кафелем уборной министр юстиции поведал министру просвещения и вероисповеданий о беседе своего референта с руководителем крестьянской партии Бихлером. Нет, Бихлер не был в восторге от тактики коллеги Флаухера в связи с процессом. "Осел", - сказал Бихлер, - так вот прямо, без обиняков, и сказал: "осел", референту незачем выдумывать. Кстати и он, Кленк, глубоко убежден, что коллега Флаухер избрал слишком прямолинейную тактику. Но "осел" - это, разумеется, сказано слишком сильно. Все это Отто Кленк выкладывал, даже не пытаясь умерить могучий бас, он орал так громко, что его, конечно, было слышно и за стеной.
Понурый, обмякший, сутулясь сильнее обычного, возвращался министр просвещения и вероисповеданий Флаухер вместе с весело болтавшим Кленком из выложенного кафелем клозета. Так он и знал, не дадут ему вкусить радость победы. Бессмысленно противиться воле самого Бихлера, главы крупных землевладельцев и фактического правителя Баварии. Остается лишь уйти в тень, добровольно отказаться от триумфа. Изгадили ему все, весь этот судебный процесс! Молча, отупело сидел министр Флаухер над остатками редьки; отпихнув ногой тихо скулившую таксу, он угрюмо слушал, как остроты Кленка то и дело вызывали громкий смех у шумного застолья.
Подавленный, раздраженный, возвратился министр просвещения и вероисповеданий Флаухер домой, откуда еще совсем недавно вышел в столь приподнятом настроении: ведь завтра должен был начаться процесс над Крюгером. Уставшая за вечер такса Вальдман, смутно чуя, что ее хозяин чем-то сильно расстроен, тут же забралась в свой угол.
3
Шофер Ратценбергер и баварское искусство
Председательствующий, глава земельного суда Баварии доктор Гартль, всегда оживленный, светловолосый господин, отнюдь не старый (ему не было и пятидесяти), но уже успевший слегка облысеть, любил вести судебные процессы изящно и тонко. А умело провести процесс, приковавший к себе внимание всей страны, могли лишь очень немногие баварские судьи. Поэтому он знал, что правительство в известной мере зависит от него и что он не слишком стеснен в своих действиях, - понятно, при том непременном условии, что конечный результат, в данном случае, приговор обвиняемому, будет отвечать политике кабинета. Состоятельный, независимый и честолюбивый, этот человек чувствовал себя важной персоной. Правительству полезно будет убедиться в многогранности его способностей и в том, что он фигура, с которой нельзя не считаться. Его консервативные, истинно баварские убеждения были вне подозрений; заранее подобранный состав присяжных обеспечивал ему тыл, а юридически он был достаточно широко образован, чтобы, манипулируя податливыми параграфами уголовного кодекса, с формальной точки зрения убедительно обосновать любое выгодное ему судебное решение. Так почему же ему тогда не провести столь громкое дело, как процесс Крюгера, провести артистично, ловко, щегольнув при этом своей терпимостью к человеческим слабостям?
Безошибочным чутьем угадав, как наиболее эффектно подать процесс, он при допросе ограничился процедурными формальностями и сухими данными следствия, а когда интерес публики начал угасать, вновь подогрел напряжение в зале. Прошло немало времени, прежде чем он вызвал главного свидетеля обвинения.
И когда, наконец, шофер Франц Ксавер Ратценбергер, толстый человечек с круглым, розовым черепом и светло-рыжими усами, важно вышел вперед, польщенный общим вниманием, все вытянули шеи, поднесли лорнеты к глазам, а художники из крупных газет схватились за карандаши. Неловкий, в стеснявшем его черном костюме, он старался ступать как можно шире и естественнее, что выходило у него крайне неуклюже. Каркающим голосом, на диалекте, он подробно ответил на вопросы касательно его личности.
В полнейшей тишине публика слушала невразумительную, косноязычную речь приземистого человека с маленькими глазками, в которой он решительно изобличал обвиняемого Крюгера. Итак, три с половиной года тому назад, в ночь с четверга 23 февраля на пятницу 24 февраля, он без четверти два вез обвиняемого Крюгера и какую-то даму с Виденмайерштрассе до дома № 94 на Катариненштрассе. Там доктор Крюгер вышел из машины, расплатился с ним и вместе с дамой вошел в дом. Поскольку обвиняемый в ходе разбора дела, возбужденного против ныне покойной Анны Элизабет Гайдер дирекцией Мюнхенской художественной школы, показал под присягой совершенно противоположное, а именно, что в ту ночь он довез даму до ее дома и затем в той же машине поехал дальше, то, в случае правдивости показаний шофера, налицо ложная присяга.
Председатель суда, с подчеркнутым беспристрастием, предупреждая вмешательство защитника Гейера, обращает внимание шофера на неправдоподобность его показаний. Ведь все это произошло более трех лет назад. Как же мог Ратценбергер, который за это время, конечно же, перевез не одну тысячу пассажиров, столь точно запомнить доктора Крюгера и его спутницу? Не спутал ли он место, дату, да и самих людей? Небрежно, покровительственным тоном, каким он привык разговаривать с простонародьем, председатель суда так настойчиво допрашивал свидетеля, что прокурор даже слегка обеспокоился.
Но шофера Ратценбергера хорошо выдрессировали, и у него на все был готов ответ. Конечно, при других обстоятельствах он бы не запомнил так твердо дату, место и людей. Но двадцать третье февраля - день его рождения; он его отметил и, говоря по правде, не собирался в ту ночь работать. Но потом все-таки передумал, потому как за электричество было не плачено, и его старуха так въедалась ему в печенку, что он не выдержал и поехал. (В этот момент корреспонденты отметили веселое оживление в зале.) Холод был собачий, и он бы зверски злился, когда б ему не подвернулся пассажир. Его стоянка была на Мауэркирхенштрассе, а там живут одни только знатные господа. Вот тут ему и подвезло на пассажиров, на господина доктора Крюгера с дамой. Господа вышли из дома на Виденмайерштрассе, там еще во всех окнах свет горел, видно, праздник какой справляли.
Каркающим голосом он рассказывал все это с видимым чистосердечием, причмокивая после каждой фразы и стараясь объяснить все как можно понятнее. Производил впечатление человека приятного, простодушного, располагал к себе и внушал доверие. Судьи, присяжные заседатели, журналисты и публика в зале жадно следили за его показаниями.
Почему он обратил внимание на то, что доктор Крюгер с дамой вошли в дом на Катариненштрассе, - спросил председатель, тоже перейдя на диалект, чем сразу завоевал всеобщую симпатию. Ратценбергер ответил, что и он, и все его приятели-шоферы очень даже интересуются этим, потому как господа, которые провожают даму и потом заходят к ней в дом, обычно не только не требуют сдачи, но и щедро дают на чай.
Но как он мог в темноте так хорошо разглядеть обвиняемого, что сейчас безошибочно признал его?
- Помилуйте, - возразил шофер, - да разве можно не запомнить такого человека, как господин доктор?