- Для меня, Кленк, работать вместе с вами - удовольствие маленькое, - и сердито оттолкнул таксу Вальдман, которая терлась о его ногу.
- Зато для меня, Флаухер, огромное, - продолжая выбивать трубку, сказал Кленк.
Обхватив узловатыми пальцами бокал граненого стекла, Флаухер мучительно придумывал ответ, который мог бы задеть врага за живое. Он взглянул на свою потертую манжету: она была туго накрахмалена и натирала на сгибе руку. Он вспомнил об изматывающем страхе и мучительных треволнениях последней недели. Вспомнил, как впервые услышал о предстоящих изменениях в составе кабинета и что все будет зависеть от Клепка. Как вначале не хотел этому верить. Как потом узнал, что так оно и есть. Как дрожал от страха и ярости, что теперь навсегда уплывет все, чего он добился ценою стольких унижений и пота. Как его душила злоба на Кленка. Как он подумывал, не подать ли ему в отставку, - все равно Кленк его прогонит, так уж лучше уйти самому. Как он так и не решился на это, а сидел и ждал, когда Кленк нанесет удар. Как затем, вопреки всем ожиданиям, именно его оставили в правительстве. Как он облегченно вздохнул. Как затем, именно потому что его пощадили, ярость против Кленка вспыхнула в нем с особой силой. Они постоянно обменивались колкостями, причем всегда последнее слово оставалось за Кленком. Однако никогда еще они не высказывали своего мнения один о другом так резко, как сейчас. А поскольку Флаухер был убежден в своей правоте, в святости дела, которое он отстаивал, то в ответ на чудовищную наглость Кленка, в ответ на циничное признание, будто он только для собственного развлечения оставил на ответственном государственном посту человека, по его мнению совершенно неспособного, - должен же господь в ответ на эту дикую наглость ниспослать ему, Флаухеру, слова, которые унизили бы врага. Уставившись на потертые манжеты, выступавшие из рукавов его немодного, сшитого из грубого сукна костюма, и по-прежнему сжимая в руке бокал граненого стекла, он торопливо, беспомощно и мучительно искал ответа. Но так ничего и не придумал, и наконец без злобы, а скорее даже печально сказал:
- До чего же вы суетный человек, Кленк.
Кленк ожидал услышать какую-нибудь беззубую колкость. Как ни странно, но бесстрастное замечание этого болвана Флаухера задело его. Да, ничего лучшего Флаухер придумать не мог. Кленк это Кленк и пишется Кленк, он - министр юстиции и безраздельный владыка земли Баварии. Казалось бы, ему плевать на мнение о нем Флаухера, да и вообще, что это означает: "Такой-то - суетный человек". И все-таки пикировка с Флаухером на этот раз не доставила ему никакой радости. Такса Вальдман зевнула. Вино в бокале по цвету напоминало мочу. Кленк понял, что и от вечера в "Тирольском кабачке" он не получит никакого удовольствия.
Он поднялся и вышел. Раздосадованный, направился в находившееся неподалеку кабаре Пфаундлера. Там он подсел к г-же фон Радольной и барону Тони Ридлеру, предводителю местных ландскнехтов. Здесь, за бутылкой красного вина особо тонкого букета, которое подавалось у Пфаундлера, он понемногу забыл о Флаухере. Небрежно поглядывая на эстраду, попивая вино, с медлительным добродушием спорил с г-жой фон Радольной, которая, вопреки своему убеждению, утверждала, что считает принятие закона об отчуждении имущества бывших влиятельных князей вполне реальным. Побеседовал о делах с Пфаундлером, поддел Тони Ридлера насчет спортивного обмундирования его нелегальных отрядов ландскнехтов.
Вдруг, словно выследив крупную дичь, заинтересованно спросил, невольно потянувшись к маленькой эстраде:
- Что это за девица?
На эстраде скользящими, какими-то клейкими шажками танцевало хрупкое создание с раскосыми, покорными, порочными глазами.
- Она сегодня не в настроении, - заметил Пфаундлер. - Придется снова ее пропесочить.
- Собственно говоря, закон о конфискации имущества вас, Кленк, должен волновать не меньше, чем меня. Скорее даже больше: ведь вы честолюбивы! - заметила г-жа фон Радольная.
- Как ее зовут? - спросил Кленк.
- Инсарова, - ответил Пфаундлер, - вы что, о ней не слыхали?
Нет, Кленк прежде ни разу ее не видел. Танец кончился, публика вяло поаплодировала. Разговор перешел на другие темы.
- Она будет еще выступать сегодня? - немного спустя поинтересовался Кленк.
- Кто? - спросил Пфаундлер.
- Ну эта, как ее там зовут? Эта ваша русская?
- Нет, - ответил Пфаундлер. - К сожалению, в двенадцать кабаре закрывается. Но она будет рядом, в "Клубе полуночников".
- Шикарная женщина, не правда ли? - с улыбкой собственника на красивом, наглом лице произнес предводитель ландскнехтов Тони Ридлер.
Кленк заговорил с г-жой фон Радольной. Чуть позже он обратился к предводителю ландскнехтов:
- Кстати, вы оказали бы услугу всем нам, да и себе тоже, если б перестали столь явно афишировать пребывание майора фон Гюнтера в вашем поместье.
- Майора фон Гюнтера? - переспросил Тони Ридлер. - Дорогой Кленк, каким образом вы намерены помешать Гюнтеру открыто находиться в моем поместье, если мне это приятно?
Он нагло уставился на Кленка своими карими глазами, белки которых отливали желтизной.
- Человека можно, к примеру, арестовать за лжесвидетельство, - довольно холодно сказал Кленк.
Надменное лицо барона Ридлера побагровело.
- Хотел бы я посмотреть, как кто-нибудь посмеет арестовать Гюнтера прежде Страшного суда! - воскликнул он.
- Вы пойдете в "Клуб полуночников"? - спросила г-жа фон Радольная.
- Да, конечно, - ответил Кленк.
Предводитель ландскнехтов тоже присоединился к ним.
"Клуб полуночников" оказался небольшим, квадратным, плохо освещенным залом с теми же посетителями, теми же эстрадными номерами и кельнерами, что и пфаундлеровское кабаре. К их столику подошла Инсарова.
- Хуже вы танцевать не могли? - набросился на нее Пфаундлер. - Вы работали сегодня как ленивая свинья.
- Простите, как кто? - переспросила Инсарова.
Кленк одобрительно улыбнулся ей.
- Как вы обращаетесь со своими подчиненными, Пфаундлер! - воскликнул он. - Придется принять соответствующие меры.
- Я сегодня нездорова, - жеманно произнесла Инсарова слабым голосом. Она окинула Кленка бесцеремонно испытующим взглядом, после чего снова повернулась к предводителю ландскнехтов, открыто давая понять, что он нравится ей больше. Однако Кленк не утратил хорошего расположения духа, острил, рассыпался бисером перед русской танцовщицей, которая принимала его комплименты с легким любопытством, без улыбки, довольно равнодушно.
И на пути домой Кленк не утратил отличного расположения духа. Довольный вечером, он решил на ближайшем же совещании совета министров потребовать принятия более крутых мер против движения Кутцнера. Решил тщательнее проследить за действиями Тони Ридлера и его спортивных объединений, а также за майором фон Гюнтером, давшим ложную присягу. Он уже давно собирался это сделать.
В это самое время возвращался домой и Флаухер в сопровождении депутата Себастьяна Кастнера. Когда последний вернулся после длительного отсутствия к столу, он, к своему изумлению, нашел одного Флаухера да спящую на полу таксу. У Флаухера был чрезвычайно довольный вид, похоже, он крепко уязвил этого Кленка. Депутат от избирательного округа Оберланцинг попросил дозволения проводить господина министра. Не замечая путавшейся под ногами надоедливой таксы, он все время почтительно следовал на четверть шага позади Флаухера, всем сердцем радуясь, что старомодный образ мыслей порядочного человека восторжествовал над амбициозными стремлениями Кленка к новшествам, и испытывая приятное сознание, что завтра сможет вернуться с этой успокоительной вестью в горы к своим избирателям.
Посетители "Нюрнбергского Братвурстглёкеля" также стали расходиться. Кое-кому из господ судей было по пути до самого Богенхаузена. Дорога шла через Английский сад. Как они и надеялись, Гартль уплатил за всех. Демонстративная поддержка министром их коллеги Гартля во имя независимости судейского сословия окрылила их, вознесла высоко над тяготами будней. Настроение у них было приподнятое. Они брели по темному парку в своих хотя и немного потертых, но вполне приличных костюмах. Сейчас они не думали о том, с каким трудом на следующий день их женам предстоит доставать еду и все необходимое для дома. Не думали они и о делах, которые должны будут разбирать следующим утром, ни о живых людях, стоявших за этими делами, ни о двух тысячах трехстах пятидесяти восьми годах тюрьмы, к которым четверо из них приговорили своих подсудимых. Нет, они вспоминали о корпорантских шапочках, о лентах, о пиве, о фехтовальных залах, о публичных домах, о блаженных годах юности, и с подъемом и удалью, на какую только были способны их стареющие голоса, пели латинскую песню: "Будем веселиться, пока мы молоды, после бурной молодости и после унылой старости всех нас примет сырая земля". Вместе с остальными ее пели и двое судей-протестантов, позабыв, что из соображений экономии давно уже вступили в общество сторонников кремации и внесли предварительный взнос.
6
Собачьи маски
Когда спустя несколько дней после беседы с доктором Бихлером Иоганна проходила мимо кафе возле Оперы, ей поклонился какой-то молодой человек, он поднялся и с фамильярной бесцеремонностью подошел к ней. Он был в светлом, свободного покроя костюме, на бледном, дерзком и легкомысленном лице выделялись ярко-красные губы. Молодой человек попросил Иоганну составить ему компанию. Секунду она пребывала в нерешительности, потом все же села за его столик.
Из разговора выяснилось, что Эрих Борнхаак часто бывал в Париже и хорошо знал город. Одно время он даже работал здесь гидом и легко и свободно говорил по-французски. Не поводить ли ее по городу? Он мог бы показать ей многое такое, чего она без него никогда не увидит. Глядя на нее, он все время щурился, вид у него был довольно скверный.
- Впрочем, с тех пор прошла целая вечность, - засмеявшись, сказал он. - Теперь у меня другие дела, посложнее.
При всей своей порочности его лицо вдруг стало совсем мальчишеским. Он принялся настойчиво приглашать ее к себе в гости. Сказал, что у него в Кламаре чудесная квартирка. Есть и машина. Словом, у него очень приятно и даже найдется кое-что любопытное.
Она пришла к нему. Крохотная квартирка Эриха в домике, утопавшем в зелени, была обставлена небрежно, игрушечной дорогой мебелью. На стенах висело множество разнообразных гипсовых масок, снятых с собачьих морд: с терьеров, догов, спаниелей, - каких только тут не было. Эрих Борнхаак с неизменной насмешливой улыбкой расхаживал по комнате, элегантный, развязный, распространяя слабый запах кожи и сена. Она не спросила его, что означают эти странные собачьи маски - не хотела делать ему приятное. Он заговорил о своих политических делах.
- При желании я мог бы кое-кому подпортить карьеру! - сказал он. И назвал имена. Доверительно поведал ей о своих надеждах и планах, впрочем, возможно, и неосуществимых.
"Разве мы с ним сообщники?" - подумала Иоганна и сама удивилась, почему ей вдруг пришло на ум это полузабытое слово.
- Собственно говоря - мы политические противники, - внезапно сказал он. - Но я уважаю и чужие взгляды.
Он с небрежным самодовольством отдавал себя в ее руки.
"Чего он добивается? К чему он говорит мне все это?" - недоумевала Иоганна.
Эрих с ног до головы оглядывал рослую девушку, манерно держа сигарету тонкими, холеными пальцами. "Волнующе-броской ее не назовешь, - подумал он. - С Лореттой мы смотримся куда лучше. Но полежать с ней в постели было бы занятно. В ней что-то есть. И она, наверно, сентиментальна".
- Моя миссия, - продолжал он, - пожалуй, даже заманчива, насколько вообще что-либо может быть заманчивым в этом скучнейшем из миров. По понятиям обывателей, наши действия, вероятно, называются шпионажем, а краснобаи стали бы разглагольствовать о "тайном судилище". Мне наплевать на ярлыки. Что плохого в шпионаже? Ведь перехитрить человека труднее, чем зверя. Боксера ценят выше, чем тореадора.
- Как вам нравится господин фон Дельмайер? - внезапно спросил он. Сам он считает его человеком замечательным. Иоганна вспомнила, как они в Гармише высмеивали один другого. А теперь Эрих отзывался о своем друге восторженно и, как ей показалось, делал это вполне искренне. "Мы работаем с ним в полном согласии, - пояснил Эрих. - Один остается дома, другой в это время разъезжает. У нас много всяких дел, и не только политических", - добавил он. Показал ей статьи левых газет, с нападками на полицию за нежелание серьезно расследовать обстоятельства гибели г-на Г., депутата от левой партии, убитого в Мюнхене прямо на улице. Власти так и не смогли напасть на след преступников. Газеты недвусмысленно указывали, куда ведут следы, и намекали, что некий г-н Д., мог бы, очевидно, сообщить кое-какие подробности. Далее приводилось описание наружности г-на Д., и было очевидно, что имелся в виду фон Дельмайер, что именно его считали убийцей.
- Что это значит? - воскликнула Иоганна, и ее лоб прорезали три морщинки.
Она вскочила, швырнула газеты на стол, гневно взглянула на Эриха серыми глазами. Он продолжал сидеть и веселым тоном, с дерзким выражением на мальчишеском лице, обнажив белые зубы, ответил:
- На войне нас называли героями, теперь - убийцами. Я нахожу это нечестным и нелогичным.
Затем без всякого перехода заговорил о своей любви к Парижу, о сексуальных талантах парижских девиц легкого поведения.
Все, что говорил этот человек, было лишено малейшего чувства и вызывало у Иоганны отвращение. Она больше не слушала его, смотрела в открытое окно на светло-зеленые деревья и напряженно старалась понять, зачем пришла сюда и почему, собственно, не уходит. Она чувствовала, что оцепенение, овладевшее ею в последнее время, прошло. Злилась на этого человека, возмущалась, значит, ожила.
Когда она снова стала его слушать, он рассказывал об описи собак. Рассказывал образно, пересыпая свою речь циничными замечаниями. Однако при этом не сводил с Иоганны острого, проницательного взгляда, напоминавшего ей взгляд доктора Гейера. В Германии растут нужда и голод, доллар уже стоит четыреста восемь марок. Каравай хлеба стоит в Мюнхене пятнадцать марок двадцать пфеннигов, фунт какао - пятьдесят восемь марок, грубошерстная куртка - тысячу сто марок, скромный костюм - от девятисот двадцати пяти до трех тысяч двухсот марок. Многие уже не в состоянии платить налог за содержание собак. Эти люди привязаны к своим собакам, но где взять денег? Они придумывают тысячи уловок, осыпают сборщика налогов проклятиями, заклинают, плачут.
Все это Эрих Борнхаак рассказывал очень живо, сидя в низком кресле. Сигарета его потухла. За его словами зримо вставали отупевшие, затаившие молчаливую угрозу мужчины, плачущие женщины и дети, мальчишки, в груди которых клокочут затаенная ярость и боль. Прильнувшие к стеклам лица людей, глядящих вслед уводимой собаке. Почти все женщины повторяли одно и то же. "Нам нельзя иметь ничего своего, - безнадежно говорили они. - Если ты беден, у тебя отнимают последнее". Ему самому довелось несколько раз бывать при этом. Ведь он занимается и разведением собак. И даже получал призы. Душою этого дела был фон Дельмайер. Просто отличный парень!
- Между прочим, чем вам так не понравились мои газеты?
Пристально глядя на Иоганну и нагло улыбаясь, он взял со стола газеты с отчетами об убийстве депутата Г., тщательно сложил их и спрятал в ящик. Снова закурил.
- Я знаю людей, которым опись собак всю душу переворачивает. Чудесное зрелище, лучше всякого кино. Не понимаю, почему бы этим несчастным самим не слопать своих собак, раз уж такое дело. Хотя все-таки понимаю: ведь я и сам люблю собак.
Он показал на собачьи маски, стал рассказывать о способе их изготовления. Слепки были сняты с живых собак - разумеется, под наркозом. Тут требуются особые приемы. Обычные не годились из-за шерсти.
- Ну разве маски не выразительны как раз благодаря закрытым глазам?
Без всякого перехода он заговорил о ее профессии. Как видно, она свою графологию забросила. Вообще-то он подумывал о том, чтобы всерьез заняться снятием масок с людей, он находит это дело интересным. Кое в чем оно сродни ее профессии. Во всяком случае, это дело стоящее. Бесконечные фотографии всем уже здорово надоели. Надо бы открыть большую контору, снимать с клиентов гипсовые слепки и затем давать им характеристики на основании масок и почерка. Ее такая контора не интересует?
И вот уже он снова начал строить планы. Да, он любит строить планы. Возможно, это свойство - плод окопной скуки. Геройская жизнь на фронте, она даже представить себе не может, до чего это муторно и скучно! Но кое-какие проекты он в конце концов осуществил. Например, эта затея с собаками. Он засмеялся своим порочным мальчишеским смехом.
Домой Иоганна возвращалась, охваченная двойственным чувством. Она отклонила его предложение отвезти ее в Париж на машине. Этого фатоватого парня она отвергала всего, целиком. Но ей невольно запомнились интонация его голоса, его лицо и белоснежные зубы. Убийство депутата Г., собачьи описи, этот "отличный" парень фон Дельмайер, походы с иностранцами по ночному Парижу, с нанятыми для этого апашами. Слабый запах сена и кожи. Странные морды терьеров, догов, спаниелей, такс, овчарок, борзых.
Когда он вторично пригласил ее к себе, она отказалась. И в третий раз - тоже. В четвертый - она встретилась с ним в кафе. На этот раз он был любезен и сдержан. Почти не говорил о своих делах, с пониманием и подлинным участием слушал рассказ Иоганны о ее борьбе за Мартина Крюгера.
Вскоре после этого Гесрейтер стал поговаривать о том, что жить в гостинице не слишком удобно. Еда, правда, неплохая, но жить так долгое время - неуютно. К тому же Иоганна недостаточно заботится о себе, она как ребенок, и нужно, чтобы кто-нибудь присматривал за ней. Иоганна молча, ничего не возразив, взглянула на него.
Со времени ее разговора с тайным советником Бихлером она не сумела почти ничего сделать для Мартина Крюгера. Два или три раза она встречалась с влиятельными журналистами, но ей не удалось их расшевелить. И теперь она вдруг стала замечать, что без всякого ее участия во Франции пробудился интерес к доктору Мартину Крюгеру, к человеку, к его судьбе и, прежде всего, к его работам. Начало этому интересу положила большая статья искусствоведа Жана Леклерка. У Иоганны взяли интервью, имя Мартина Крюгера все чаще стало появляться в парижской печати. Разбирали его теории, переводили его статьи, одно солидное издательство объявило о предстоящем издании "Трех книг об испанской живописи". Кто-то, безусловно, немало потрудился, чтобы пробудить и поддерживать этот сочувственный интерес к Мартину, но кто именно, Иоганне узнать не удавалось. Не знал этого и Гесрейтер, раздосадованный тем, что не он содействовал этой счастливой перемене.