Сейчас Мартин Крюгер был охвачен лихорадочной жаждой деятельности. Картина "Иосиф и его братья" отошла на задний план, не занимался он больше и изысканным художником Алонсо Кано. Зато стал работать над заметками, которые набросал для большой книги об испанце Франсиско Хосе де Гойя. Ему удалось получить книги с репродукциями картин и рисунков Гойи. Он жадно вбирал в себя историю этого сильного, жизнелюбивого человека, которому были хорошо знакомы ужасы церкви, войны и правосудия. Вбирал в себя страстные мечты испанца, состарившегося, утратившего слух, но только не жизнелюбие, его "Сны" и "Капричос". Он вглядывался в листы, запечатлевшие закованных в цепи заключенных, безмозглых "ленивцев" с закрытыми глазами и заткнутыми унтами, у которых зато на боку висит меч, а на груди - панцирь с гербом. Картины, рисунки, фрески, которыми удивительный, неугомонный старик украсил свой дом: встающий из тумана гигант, пожирающий живого человека; крестьяне, уже по колено увязшие в болоте, но продолжающие дубасить друг друга из-за межевого камня; уносимая потоком собака, расстрел мадридских повстанцев, поля сражений, тюрьма, дом умалишенных. Никто до Мартина Крюгера не сумел так глубоко постичь богатырски-бунтарский дух, пронизывающий эти полотна. Здесь, в тюрьме, когда он смотрел на репродукции, первое давнее впечатление от подлинника вспыхивало с удесятеренной силой. Он вспоминал вещи, годами лежавшие совершенно забытыми в его памяти, вспоминал залы и кабинеты мадридского музея Прадо, растрескавшиеся плитки паркета, скрипевшие под его ногами, когда он рассматривал картину, изображавшую королевскую семью с крошечными, как булавочная головка, застывшими глазами привидений. Он машинально пытался воспроизвести удивительные подписи испанца под его картинами. Испугался, заметив, что целыми днями и ночами только этим и занимается. Ночью он снова и снова выводил в воздухе слова "Я это видел", начертанные Гойей под офортами об ужасах войны. Он воспроизводил подпись испанца "Ничто", а также подпись под жутким рисунком трупов "Вот для чего вы рождены". Терзания плоти отступали перед диким упоением бунтом. Он так вжился в почерк Гойи, что постепенно присвоил его и теперь выводил немецкие слова, как вывел бы их великий испанец. Тогда он и создал для книги о Гойе главу "Доколе?", пять страниц прозы, с тех пор вошедшие во все революционные учебники. Тем же словом глухой старик некогда подписал лист с изображением огромной головы мученика, кишащей трупными муравьями.
Как-то старший советник Фертч попросил Мартина прочесть ему, что он тут пишет. Человек с кроличьей мордочкой мало что понял, но не на шутку перепугался. Хотел наложить на рукопись цензурный запрет, уже приоткрыл было рот, потом снова закрыл. Побоявшись оскандалиться, удалился, пожимая плечами.
Теперь, когда Иоганна путешествовала за границей, для Мартина самым близким из посетителей был Каспар Прекль. После увольнения характер у молодого инженера стал еще более тяжелым. Перемена в Крюгере огорчала его. На какое-то время Мартин Крюгер нащупал было твердую почву под ногами, а теперь этот сластолюбец от искусства снова легко, беспечно скользит по поверхности, не вникая в суть, впустую растрачивая свой бесспорный талант. Судьба явно бросила его в тюрьму для того, чтобы он наконец-то добрался до глубинных явлений. Но ленивый, беззаботный Мартин пренебрег этой возможностью. Даже в тюрьме он умудрился располнеть и лоснился от жира. Каспар Прекль обрушился на него. Камня на камне не оставил от того, что сделал Мартин Крюгер за последнее время, всячески побуждал его заняться тем, что он называл подлинными проблемами, доказывал Мартину, что тот обленился. Мартин Крюгер, довольный собой, окрыленный, испытывая душевный подъем, вначале просто не принимал всерьез его замечания, но в конце концов в нем заговорил человек искусства. Он стал защищаться, а затем, рассердившись, перешел в атаку.
- Вы попались на удочку коммунизма потому, - заявил он Преклю, - что вы от природы наделены крайне слабым социальным инстинктом. То, что другие чувствуют инстинктивно, воспринимают как само собой разумеющееся, как пройденный этап, поражает вас своей новизной, своей псевдонаучностью. Вы несчастный человек, вы не умеете проникнуться чувствами другого, не способны сопереживать с другими людьми и поэтому пытаетесь добиться этого искусственно. Вы сидите за стенами в десять раз более толстыми, чем те, что окружают меня. Вы патологически эгоцентричны, ваш предельный эгоизм - тюрьма куда более гнусная, чем Одельсберг. В довершение всего вы пуританин. Вам недостает важнейших человеческих качеств: способности к наслаждению и сострадающего сердца.
Франсиско Гойя, продолжал он, так как сейчас этот художник был ему ближе всего, безусловно был революционером, но именно потому, что он острее всех других испытывал сострадание к людям и умел наслаждаться жизнью. В нем не было ни чего от пуританизма нынешних коммунистов, от их убогой лжеучености. И он прочел Преклю главу "Доколе?".
Каспар Прекль побледнел от ярости, так как, вопреки желанию, страницы о Гойе взволновали его.
- Чего вы добиваетесь? - воскликнул он наконец, на диалекте, глядя на Крюгера в упор запавшими, горящими от гнева глазами. - В революции, в настоящем Гойе вы ни черта не смыслите, даже Гойя для вас - лакомое блюдо, которое вы способны лишь отведать.
И тут Мартин Крюгер засмеялся. Он смеялся до того искренне и весело, что надзиратель удивленно взглянул на него - так здесь смеялись очень редко.
- Милый вы мой мальчик, - сказал человек в серо-коричневой тюремной одежде, - милый вы мой мальчик. - Он снова засмеялся громко и весело и похлопал Прекля по плечу.
Однако Каспар Прекль ушел раздосадованный, не дожидаясь, пока истечет отведенное для свиданий время.
8
О чувстве собственного достоинства
С Каспаром Преклем творилось что-то неладное. Вынужденное безделье после увольнения с "Баварских автомобильных заводов" явно не шло ему на пользу. Жизнь теряла для него смысл без настоящей работы, ему необходимо было возиться с моделями машин, беспрестанно что-то мастерить. Ему не хватало богатого заводского оборудования, он никак по мог привыкнуть к скудному набору инструментов на своем чертежном столе. Хватался за самые разные дела, с головой окунулся в партийные дискуссии, в споры с Тюверленом о его обозрении, снова занялся энергичными поисками художника Ландхольцера. Работал также над циклом баллад, которые в простых, бесхитростных образах должны были передать постепенное превращение отдельной личности в составную часть коллектива. Но все это не могло заменить ему настоящей работы.
Он стал раздражителен, вспыльчив. Не умея глубоко разобраться во взглядах и образе жизни своих соотечественников, он вступал в острые споры с незнакомыми людьми в трамвае, в кафе, конфликтовал с квартирными хозяевами, с приходящей прислугой. Несмотря на свою непритязательность и на то, что он почти не обращал внимания на грязь, спертый воздух и невкусную еду в пансионах, ему за последнее время неоднократно пришлось менять квартиру, и нигде он не мог обосноваться надолго. Многих отталкивали его замкнутость и деспотизм. Но зато находились и такие люди, которых этот странный человек с низко заросшим черными волосами лбом, сильно выступающими скулами, горящими, глубоко запавшими глазами, неудержимо притягивал к себе с первой же минуты. Скажем, Анни Лехнер, - вот уже два года она не расставалась с ним, хотя многие смеялись, встречая миловидную, крепкую девушку с этим неряшливым, плохо одетым парнем. Жизнерадостная, приятной наружности, чуть полноватая, всегда аккуратно одетая, она гораздо больше времени проводила в квартире-ателье на Габельсбергерштрассе, которую снимал сейчас Прекль, чем в отцовском доме, на Унтерангере. Улаживала все недоразумения с хозяевами, с другими жильцами, с поставщиками. Всячески старалась навести в комнате какой-то уют и, несмотря на его протесты, поддерживать чистоту. Заботилась, хотя и без особого успеха, о его внешнем виде.
Каспар Прекль был вспыльчив, требовал многого, а сам не давал ничего. Неужели Анни способна была разглядеть и понять его достоинства - одержимость, с какой он верил в себя и в свои идеи, яростный натиск его интеллекта, своеобразие его таланта - соединение исконно народного примитивизма и яркой индивидуальности. Во всяком случае, она была ему предана. Старый Лехнер ворчал, ее брат Бени, хоть и был сильно привязан к Преклю, морщился, подруги подтрунивали над ней. Но Анни не оставляла своего несговорчивого друга. Она служила в большой конторе, вела хозяйство отца, ее день был заполнен до предела. И все же она находила время, чтобы улаживать все неприятности в неустроенной жизни Каспара Прекля.
В этот ясный июльский день, когда ртутный столбик термометра поднялся до тридцати трех градусов, а берлинский курс доллара до пятисот двадцати семи марок, она отправилась с Преклем на озеро Зимзее. Прекль ехал быстро, чтобы сильная струя встречного ветра как-то облегчала жару. Он был мрачно настроен и почти не разговаривал со своей подругой. Политические события последнего времени всерьез отравляли ему жизнь в родном городе. Министр иностранных дел Германии был предательски убит националистами. Это убийство вызвало такое сильное возмущение широких слоев населения, что главари партий и группировок, которые призывали к устранению ненавистного им министра, на время затаились и примолкли. Однако многим, особенно в Баварии, убийство министра-еврея пришлось весьма по вкусу. Они вполне недвусмысленно потребовали устранения и других неугодных им лиц. Когда правительство Германии внесло в парламент законопроект об охране безопасности государства и руководящих деятелей республики, официальные власти Баварии стали всячески увиливать от принятия конкретных мер. Цинизм, с каким это было обставлено, то, как саботировались демонстрации протеста против убийства и поощрялись демонстрации противоположного характера, подлые письма тех, кто одобрял убийство, - все это было противно молодому инженеру. Он любил город Мюнхен, его реку, горы, чистый воздух, его музей техники, картинные галереи. Но теперь он стал серьезно подумывать, не переехать ли ему в Россию.
Навстречу его маленькой, изрядно обшарпанной машине шел большой автомобиль. Завидев Прекля, водитель большого автомобиля сбавил ход. Анни заметила, что, верно, пассажирам автомобиля что-то от него нужно. Прекль еще больше помрачнел и, не поднимая глаз, продолжал ехать с прежней скоростью. Спустя несколько минут тот же самый большой автомобиль обогнал их, очевидно, он сразу же повернул назад. Автомобиль встал поперек дороги, так что Преклю пришлось остановиться. Из машины вышел представительный мужчина в легком белом пальто, с густыми, распушенными, иссиня-черными усами на одутловатом лице и удивительно легким шагом подошел к Преклю. Высоким, властным голосом, с подкупающей простотой сказал на диалекте, что, мол, они так давно не виделись, как же не воспользоваться таким удобным случаем. Попросил представить его даме, поцеловал Анни руку.
Господин фон Рейндль высказал вслух примерно то же, о чем молчаливый Прекль думал про себя. Хоть он и презирал людей, был уроженцем Верхней Баварии и отлично знал свою страну, его все же поражала та тупая мелкотравчатость, с какой официальный Мюнхен реагировал на убийство общегерманского министра иностранных дел и на произведенное этим убийством впечатление. Он приветливо и доверительно беседовал со своим бывшим инженером, обняв его за плечи, что было очень приятно Анни.
Говорил о политике. Упомянул о возникших трудностях. С одной стороны Франция угрожает конфискацией гарантийных богатств - рудников, железных дорог, лесов, земель, с другой - Рапалльский договор с большевиками. Солидному промышленнику, не утратившему чувства ответственности, приходится не легко. Хотя лично его дела как раз при данной ситуации складываются вполне прилично. В ближайшее время ему предстоит немало поездок: в Нью-Йорк, в Париж. И, совершенно точно, на будущей неделе - в Москву. Он спросил Прекля, как тот представляет себе реальное значение отдельных статей Рапалльского договора. Прекль покраснел. Оказалось, что он не имеет ни малейшего представления о подробностях договора с русскими. Рейндль примирительно, не настаивая на ответе, спросил, не хочет ли г-н Прекль поехать с ним в Москву. Возможно, там удастся предпринять что-либо относительно серийной автомашины. Он советует Преклю хорошенько подумать над его предложением. Не дожидаясь ответа, обратился к Анни с вопросом, слышала ли она баллады Прекля. Отличные стихи. Однажды Прекль их ему исполнил.
А Прекль стоял в пропотевшей кожаной куртке под лучами полуденного солнца, посреди пыльной дороги. Предложение Рейндля поехать с ним вместе в Москву взбудоражило молодого инженера, оно было для него большим искушением. Капиталист питал к нему слабость. Он, Прекль, глупец, что еще раньше ею не воспользовался. Вообще-то он давно избавился от мещанских предрассудков, "чувства собственного достоинства" и тому подобной ерунды. Почему же именно перед этой свиньей Рейндлем он изображает оскорбленное достоинство, словно какой-нибудь древнеримский кретин! Такое почти полное отсутствие цинизма граничит уже с патологией. Последние недели он только и делал, что ломал голову над тем, каким образом лучше всего устроить поездку в Москву. Отказаться сейчас от предложения Рейндля будет преступлением.
Тем временем Рейндль снял огромные автомобильные очки и галантно улыбнулся Анни. Удивительно, до чего у него большое, бледное лицо. На снимках в газетах оно казалось спесивым и надменным - типичной мордой "большеголового". Между тем вблизи Пятый евангелист был вполне приятным господином. Он умел тонко, без лишних слов делать комплименты. Анни знала, что, несмотря на дешевый летний костюм, выглядит изящной и миловидной.
Рейндль дал ей понять, что она ему нравится. А она подумала: этот человек, бесспорно, настоящий руководитель промышленности и при этом ничего из себя не строит. И еще, что он, видно, дорожит Каспаром. "Неплохо было бы его задобрить", - подумала она. Он ей понравился, а своим Каспаром она от души гордилась.
Пятый евангелист, поговорив еще немного о всяких пустяках, спросил, что же все-таки Прекль решил, едет ли он с ним в Россию? Если Прекль согласен, то и он сам наверняка поедет в Москву. Он насмешливо взглянул Преклю прямо в глаза. "Подлая собака, провокатор", - подумал Прекль и резко ответил:
- Нет!
Рейндль повернул к нему свое одутловатое лицо и любезно произнес:
- Horror sanguinis?
Анни поспешила сгладить неловкость: Каспар еще подумает. Не может же человек, собравшись в Кроттенмюль, вдруг с полдороги повернуть и отправиться в Москву. И засмеялась весело, задорно. От ее освещенного солнцем приветливого лица с живыми глазами под белой шапочкой веяло теплом и здоровьем. Рейндль ответил, что несколько дней подождать можно. Пусть г-н Прекль до субботы позвонит ему.
Когда Пятый евангелист уехал, Анни стала мягко выговаривать Преклю за то, что он грубо обошелся с всесильным человеком: такой удобный случай может и не повториться. Преклю все-таки было приятно, что Рейндль в присутствии Анни показал, как высоко он его ценит. Но он оставался угрюмым, непреклонным. Если он захочет ехать, то и без Рейндля сумеет попасть в Москву. Уж как-нибудь наскребет нужную сумму. Анни благоразумно промолчала. Она знала - когда Каспара начинает заносить, надо терпеливо дожидаться благоприятной минуты. Вообще-то ей самой не хотелось, чтобы он уезжал в Москву, но нельзя же быть таким упрямым ослом и ссориться с Рейндлем. В это трудное время так сложно доставать еду и одежду. Одним классовым сознанием и маленькой машиной тут не прокрутишься. Было бы неплохо заручиться поддержкой такого вот "большеголового".
Они искупались в тихом озере у самого подножья гор. Прекль развеселился, стал дурачиться и кричать, точно мальчишка, словом, вечер прошел чудесно. На обратном пути она снова осторожно завела разговор о том, надумал ли он ехать в Москву. Он сердито буркнул, что уже все сказал. Она заметила, что никак не возьмет в толк, чем им всем не угодил Рейндль. Если б Бени только захотел, он мог бы и не увольняться с "Баварских автомобильных заводов". Наверняка сам во всем виноват.
Прекль сжал тонкие губы. Он не знал, что Бени ушел от Рейндля. Как ни странно, Бени ничего ему об этом не сказал. Он разозлился. До чего же скрытный этот Бени! Но если уж Бени такой, продолжала Анни, то хоть он, Прекль, мог бы поговорить с Рейндлем. Прекль заносчиво ответил, что Бенно сам знает, что делает. Ей этого не понять.
Когда они приехали на Габельсбергерштрассе, то, к своему удивлению, увидели возле дома ожидавшего их Бенно Лехнера. Молодой электромонтер, как ни был он привязан к Преклю, довольно редко заходил к нему, особенно в то время, когда мог встретить сестру. Если же такое случалось, оба они испытывали какую-то странную неловкость. Но сегодня у Бени были важные новости. Анни нерешительно пригласила его войти, и он поднялся за ними наверх.
Приход брата обрадовал Анни, она спросила, хочет ли он чаю или пива, ласково заговорила с ним. Прекль хранил молчание. Ему было обидно, что Бенно из гордости ничего не сказал ему о своем увольнении с "Баварских автомобильных заводов". В основном говорила Анни. Спросила, как ему нравится новый абажур. Посетовала на тяжелые времена. Упомянула об отце. С ним трудно стало ладить. С тех пор как он продал свой знаменитый ларец, он целые дни проводит в компании подозрительных банковских дельцов, маклеров по продаже земельных участков и всяких прочих проходимцев; из сил выбивается, и все ради этого яично-желтого дома. Но дело явно застопорилось, видно, яично-желтый дом уплывет-таки из его рук. А он останется с кучей бумажных денег.
Бенно беспокоило, что Прекль может счесть его назойливым, но он не хотел начинать разговор при Анни. А Анни не умолкала ни на минуту, она буквально рта не закрывала. В конце концов Каспар Прекль не выдержал.
- Вечно ты повторяешь одно и то же, - невежливо оборвал он ее.
Бенно сделал неопределенный жест рукой и сказал, что ему нужно сообщить товарищу Преклю важную новость. Собственно, он для этого и пришел. Он замолчал, Прекль тоже не говорил ни слова. Наконец Анни с легкой обидой сказала, что раз так, она может выйти в другую комнату. Ни тот, ни другой не стали ее удерживать.