Оставшись с Преклем наедине, Бенно Лехнер сообщил ему, что Кленк назначил председателя земельного суда доктора Гартля референтом по делам о помиловании, очевидно, в виде ответной меры на новый закон общегерманского правительства об охране безопасности государства.
К этой новости он ничего не добавил, ждал, что скажет Прекль. А тот помешивал ложечкой чай. Перед Бенно Анни еще раньше поставила стакан пива, Бенно к нему почти не притронулся, хотя шапка пены уже осела. Сам по себе факт назначения Кленком для разбора дел о помиловании главным образом политических заключенных такого консервативного человека, как Гартль, был явным вызовом. Как это назначение отразится в дальнейшем на положении Крюгера, пока предугадать было невозможно. Как это ни парадоксально, уголовно-процессуальный кодекс предусматривал, что вопрос о пересмотре дела решает тот же суд, который вынес приговор. То, что Гартль ушел со своего прежнего поста, вне всякого сомнения, непосредственно касалось друга Прекля, поэтому Бенно Лехнер и поторопился сообщить ему эту новость.
Но Прекль молчал и даже не поблагодарил его. Это известие привело его в замешательство. Он от души желал Крюгеру поскорее выбраться на свободу. С другой стороны, хотя тюрьма и заставила Крюгера многое пересмотреть, но далеко еще не все, так что, быть может, ему даже полезно будет, если теперь на его пути встанет Гартль.
Электромонтер Бенно Лехнер был очень привязан к товарищу Преклю, поэтому не обижался на него за молчание и не мешал ему думать. Но когда Прекль, просидев молча минут десять, встал, несколько раз прошелся по комнате, а затем углубился в свои чертежи, Бенно Лехнер заметил, что, насколько ему известно, Гартль бывает в "Мужском клубе", значит, он хорошо знаком с Рейндлем. Возможно, товарищ Прекль сможет уломать Рейндля, чтобы тот поговорил с Гартлем. Но Прекль воспринял это предложение безо всякого энтузиазма. Неужели ему так и придется постоянно зависеть от этого проклятого Пятого евангелиста? Он с досадой ответил, что нет, не станет он снова говорить с Рейндлем, это бесполезно.
После ухода Бенно Лехнера Прекль сел за чертежный стол и занялся одним из своих проектов. Анни вернулась в комнату, заварила чай. Спустя какое-то время Каспар Прекль вдруг резко сказал, что нельзя допустить, чтобы Бенно ходил без работы. Он поговорит с Тюверленом. Бенно увлекается проблемами театрального освещения. Тюверлен наверняка сможет пристроить его у Пфаундлера в обозрении. Анни согласилась, что это было бы замечательно. В остальном она проявила завидное благоразумие и даже не полюбопытствовала, что именно Бени хотел ему сообщить. Позднее, вечером, она спросила, почему Рейндля называют Пятым евангелистом. Каспар Прекль не без сарказма объяснил: четыре евангелия туманны и производят сильное впечатление именно потому, что пятое, которое могло бы все прояснить, отсутствует. Таким образом сила воздействия четырех евангелий - в отсутствии пятого. Точно так же в баварской политике все становится ясным, когда поймешь, что вершат ее не те, кто официально руководят ею. Очевидно, поэтому, - с ненавистью заключил он, - Рейндля и называют Пятым евангелистом. Анни слушала внимательно, но трудно было определить, все ли она поняла.
Уже совсем поздно вечером она спросила, что он решил насчет Москвы. Каспар грубо ответил, что ему осточертели все эти разговоры. Он сам знает, что делать.
Анни подумала, что таким путем она легче всего добьется, чтобы он никуда не уезжал. Больше она не настаивала, зевнула, решила вернуться к этому разговору на следующий день.
9
Сто пятьдесят живых кукол и один живой человек
К Жаку Тюверлену явился бесцветный человек с портфелем, сразу же прошел в комнату, негромко спросил: "Вы будете господин Жак Тюверлен?" - с трудом и неправильно выговаривая необычное имя. Уселся за стол, извлек из нагрудного кармана вечное перо и стал молча, долго и обстоятельно что-то писать. Жак Тюверлен наблюдал за ним. Затем бесцветный человек сказал:
- Я судебный исполнитель, - и предъявил удостоверение.
Тюверлен кивнул.
Бесцветный человек сказал:
- Вам предъявляется счет в размере двадцати четырех тысяч трехсот двенадцати марок. Желаете уплатить?
- Почему бы нет? - сказал Тюверлен.
- Тогда прошу вас, - строго произнес бесцветный человек.
Жак Тюверлен порылся в ящиках стола. Этим ранним утром он, как обычно, был в пижаме, секретарша еще не приходила. Он нашел три черно-зеленые долларовые бумажки.
- Боюсь, этого не хватит, - вслух подумал он. Действительно, этого не могло хватить. В тот день доллар стоил восемьсот двадцать три марки.
- Кажется, таких денег у меня не найдется, - с сожалением констатировал Тюверлен.
- В таком случае мне придется приступить к описи имущества, - сказал бесцветный человек, занес что-то в протокол, пытливо оглядел комнату, спросил Тюверлена, принадлежат ли ему те или иные вещи, на некоторые наклеил ярлычки с изображением крохотного герба. Тюверлен неотступно наблюдал за ним, его голое, в мелких морщинках лицо то и дело подергивалось, внезапно он громко засмеялся.
- Прошу вас вести себя пристойно, - строго сказал бесцветный человечек и удалился.
Жак Тюверлен рассказал секретарше о нежданном госте, обсудил с ней свое финансовое положение. Поскольку он проиграл процесс против брата, оно было отнюдь не блестящее. Но он не пал духом: он не очень-то дорожил материальным благополучием. У него еще оставалось несколько хороших вещей плюс маленькая машина. А денег, полученных от Пфаундлера, пока хватало.
Господин Пфаундлер, едва он пронюхал о положении Тюверлена, сразу решил этим воспользоваться. Толстыми пальцами он принялся черкать рукопись, и очень скоро Аристофан улетучился вовсе. Касперль, превратившийся в безобидного шута, вынужден был довольствоваться беззубыми остротами.
Тюверлен охотнее всего швырнул бы Пфаундлеру эту работу и занялся бы радиопьесой "Страшный суд". Но разве он не назвал форму обозрения серьезнейшим жанром современного искусства? Имел ли он право теперь, когда ему представилась возможность претворить свои взгляды в жизнь, трусливо отказаться от всего? Написать либретто это еще полдела. Главное, воплотить слова в образы, сцены, воздействовать ими на зрителей. Его внутреннее восприятие не зависит от успеха или неуспеха. Но на войне, в политике, в экономике и в театре в конечном счете значение имело лишь произведенное впечатление, успех. Стать на эту точку зрения означает признать правила игры, признать мерилом ценности успех. Представление, которое не производит впечатления, все равно что бездействующий автомобиль. Неприятно сознавать, что много месяцев творчества были отданы делу, которое себя не оправдало. Насмешливо наблюдая за исходом поединка, Каспар Прекль особенно упирал на эту сторону вопроса.
- Мне любопытно, - едко и деловито заявил он, - кто победит: Пфаундлер или Аристофан. - Сам Тюверлен любопытства больше не проявлял.
Часто при спорах с Пфаундлером присутствовал и комик Бальтазар Гирль. Он стоял, опустив большую грушевидную голову, фыркал носом, недовольный, скорбный. Говорил мало, разве что сделает какое-нибудь замечание, нередко вздыхал. Когда спрашивали его мнение, он отделывался неопределенным "гм", "конечно, господин хороший", "непростая задача" - либо столь же невразумительными ответами. Наедине со своей подругой он зверски ругал этих безнадежных тупиц, которые ни черта не смыслят в настоящей комедии: все наверняка окончится провалом. А когда она спрашивала, почему он не бросит эту затею, Гирль бурчал в ответ что-то непонятное. Объяснялось это тем, что Гирль внимательно приглядывался ко всему, что делал Тюверлен. Он убедился, что Тюверлен - толковый малый и в плане художественном всю эту банду заткнет за пояс. Многие из идей и замечаний Тюверлена продолжали зреть в нем, наводили его на новые мысли. Многое из того, что он сейчас решительно отвергал, Гирль в дальнейшем собирался использовать в залах "Минервы". В то же время он опасался, что многочисленные побочные мотивы обозрения отодвинут его на второй план. Тюверлен казался ему слишком категоричным. Ему самому многое не нравилось в его родном городе Мюнхене, он часто бывал им недоволен, он только и делал, что с подмостков высмеивал его недостатки. Но такое было дозволено ему, Гирлю, он имел право обзывать свою матушку "старой свиньей", но обзови ее так кто-нибудь другой, он залепил бы тому пощечину. Тюверлен говорил об этом ясно и четко, а он тем не менее не давал ему пощечины. Вот это и выводило из себя комика Гирля.
Когда пришло время воплотить либретто Тюверлена на сцене, возникла тьма препятствий и всяких осложнений. Необходимо было занять в обозрении приятельниц компаньонов Пфаундлера, каждая из них требовала роль. Г-жа фон Радольная тонко намекнула, что она, собственно, надеялась поддержать Тюверлена своим участием в обозрении и просила дать ей роль. Пфаундлер хотел услужить Кленку, который по-прежнему был увлечен русской танцовщицей и требовал роли для нее. Новый текст, еще один текст. Текст, текст, текст, текст просили художники, музыканты, портные, декораторы. Поток просьб, заклинаний, угроз все ширился. Все эти невыполнимые, наглые требования Тюверлен объединил под общим названием "претензии". Каждого, с кем ему приходилось иметь дело, он с вызовом спрашивал: "А у вас какие претензии?" С Пфаундлером у него происходили все более ожесточенные споры, которые тот обычно заканчивал самонадеянно и торжествующе: "Кто кому платит?" Для обозрения "Выше некуда" ему нужны были сто пятьдесят голых девиц. Неделю подряд в театр являлись толпы девиц, которые дефилировали перед помощником режиссера, ассистентом художественного совета, главной художницей костюмерного цеха. Обливаясь потом, изнывая от скуки, эти девицы с пустыми кукольными лицами и невыразительными телами, с наигранно деловым видом теснились в коридоре, глупо хихикая и обмениваясь скабрезными анекдотами, а проходившие мимо мужчины бесстыдно тискали их. Среди девушек были и совсем юные. Если они попадут в обозрение, они избавятся от родительского дома, от нищенского жилища, полного людей, скверного запаха и брани. Стать "герлз" означало для них освобождение, шанс на успех, входной билет в достойную человека жизнь. Некоторые из них пришли вместе с матерями. Они не хотели повторить жизнь матерей, они мечтали о лучшей доле, они хотели стать "герлз".
Но и в этих юных, полных надежд существах уже не было обаяния. Тюверлен никогда бы не поверил, что юное тело может быть столь непривлекательным и бесцветным, словно оно из папье-маше, а женские прелести могут производить столь жалкое впечатление. В помещении стоял запах пота, косметики, человеческого тела. Тюверлену припомнился полузабытый медицинский осмотр "человеческого материала" во время войны.
В довершение всего на репетициях толпился народ, не имевший почти никакого отношения к Тюверлену и его обозрению: акробаты, труппа лилипутов, какой-то субъект с павианом, играющим на рояле. Среди всех этих людей стоял скептически настроенный, всем недовольный, мрачный комик Гирль. Он оглядывал голых девиц, говорил им: "Сколько же вам отвалят, душенька?" Спрашивал он это тем же тоном, каким по совету Тюверлена должен был исполнять роль Касперля. Гирль - Касперль живо интересовался материальным положением окружающих. Каждому он задавал вопрос: "Сколько же вам за это отвалят, господин хороший?" Однажды он попросил растолковать ему основу коммунистического мировоззрения. Его собеседник старался, объяснял изо всех сил, Касперль задумчиво говорил: "Ага", спросил: "А сколько вам за это отвалят?" и, наконец, заявил, что станет коммунистом. Но как только он заимеет деньжат, ядовито добавил он, пусть уж дядя изображает из себя коммуниста. В следующей картине он вместе с другим актером разыгрывал сцену поединка быка с тореро. В разгаре схватки бык вдруг принимал упрямо-флегматичную позу, излюбленную позу Касперля в течение всего обозрения, и спрашивал у тореро, который должен убить его: "Сколько же вам за это отвалят, господин хороший?" Когда репетировались эти картины, Бальтазар Гирль бывал в ударе. А вот почти во всех остальных картинах он стоял, недовольно набычившись, кислый, упрямый, сковывая своей пассивностью партнеров.
С каждой новой репетицией становилось все яснее, что Пфаундлер оставил в обозрении ничтожную часть того, что создал Тюверлен. По сути дела из сорока двух картин Тюверлена Пфаундлер не тронул лишь одну: ту, в которой Касперль - Гирль изображал быка. Эта сцена доставляла Тюверлену радость и в рукописи, и во время репетиций.
В остальном же вся эта мешанина с каждым днем все больше походила на обычное обозрение тех лет - на лишенную всякого смысла рекламу мишуры, блестящих тканей, обнаженного человеческого тела. Тюверлен пережил несколько чудесных месяцев творческого подъема. Не совершил ли он страшную ошибку, вложив все свое вдохновение в эту работу? Он подумал об Иоганне. Когда он расскажет ей об этом, у нее на лбу прорежутся три морщинки. Собственно, он и рад был бы рассказать ей обо всем. Какая глупость, что они тогда расстались. Он отчетливо представил себе рослую девушку. После ста пятидесяти живых кукол, просмотренных им за день, она одна была человеком. Самое умное было бы плюнуть на эту неудачную затею. Может, написать ей?
Но он не написал. Вместо этого сел за стол и стал отшлифовывать картину боя с быком.
10
Баварские жизнеописания
а) Игнац Моосхубер
Игнац Моосхубер, землевладелец из Райнмохингена, родился там же в семье землевладельцев Михаэля и Марии Моосхубер. Семь лет он посещал Райнмохингенскую школу, научился читать и кое-как писать. Затем, отслужив в армии, унаследовал от отца небольшое хозяйство. В годы своего расцвета он владел: четырьмя лошадьми, двумя плугами, одной женой, четырьмя законными и тремя незаконными детьми, одной Библией, одним катехизисом, одним "Христианско-католическим крестьянским календарем", тремя изображениями святых, одной олеографией, изображавшей короля Людвига Второго, одной фотографией, изображавшей его самого в военной форме, одной центрифугой для приготовления масла, семью свиньями, несколькими силками и западнями для дичи, одной сберегательной книжкой, тремя шкатулками, набитыми обесцененными деньгами, двадцатью тремя швейными машинами, купленными для того, чтобы хоть часть этих бумажных денег превратить в реальную ценность, двумя велосипедами, одним граммофоном. Его словарный запас состоял из шестисот двенадцати слов. В среднем он двадцать три раза в году участвовал в драках. В общей сложности двести четыре раза влезал через окно в каморки служанок. Четырнадцати девушкам, а точнее, женщинам, по его вине пришлось прибегнуть к аборту. Он был девять раз ранен, причем три раза ножом в частных домах, два раза пулями на войне, четыре раза осколками пивных кружек в трактире. Девять раз в году он мыл ноги, два раза - мылся целиком. За свою жизнь выпил две тысячи сто тридцать семь литров воды и сорок семь тысяч восемьсот двенадцать литров пива. Он семнадцать раз давал клятву, из них девять раз заведомо ложную, при этом загибал три пальца левой руки, что, по местному поверью, избавляет от ответственности перед богом и людьми. Трижды пережил он мрачные часы. Первый раз во время войны, когда узнал, что из-за нехватки продуктов пиво отныне будет менее крепким, второй раз, когда его по суду заставили платить алименты на содержание внебрачного сына Бальтазара Анцингера, и третий раз - когда почувствовал приближение смерти. Любимая его песня начиналась словами: "На вершине, где тропа кончается, армия баварская сражается". В его похоронах участвовало сто девяносто два человека, ибо он пользовался уважением и был членом правления общины. Над его могилой была исполнена песня "Был у меня товарищ". В знак траура было также произведено несколько выстрелов. Так как одна из мортир дала осечку, то во время поминок возникли расхождения во взглядах, в результате чего одному из участников пришлось ампутировать руку и удалить ребро.
б) Антон фон Казелла
Антон фон Казелла, генерал-майор из Мюнхена, воспитывался в пажеском корпусе, закрытом учебном заведении для детей дворян. Он сделал головокружительную карьеру, выступив свидетелем защиты по одному скандальному сексуальному делу, в котором был замешан член королевской семьи и расследование которого было вскоре прекращено. Его словарный запас состоял из четырехсот двенадцати слов. Его любимая песня начиналась словами "Граф Люксембург все деньги промотал". Он владел одной картиной, писанной масляными красками и изображавшей баварского курфюрста Макса-Эммануила на войне с турками, копией с картины "Отелло рассказывает, сидя у ног Дездемоны", а также портретом маслом короля Людвига Второго. Он похвалялся тем, что со времени окончания школы ни разу не брал в руки книги, и охотно употреблял два изречения: "Не так быстро пруссаки стреляют" и "Не каждая девушка невинна". Читал он исключительно "Мюнхенскую газету", "Военный вестник" к "Лисбахские новости". Он девять раз приносил клятву и все девять - ложную. У него была любовная связь с одной субреткой венской оперетты. Одними и теми же словами он рассказывал жене две тысячи триста двенадцать раз, а любовнице три тысячи сто четырнадцать раз в общей сложности двенадцать смешных анекдотов об одном баварском принце. Когда его любовница в возрасте пятидесяти двух лет умерла, он обнаружил, что у нее были вставные зубы. Выведенный этим открытием из равновесия, он перестал соблюдать диету, которая была ему предписана ввиду болезни почек, в результате чего погиб смертью героя, поскольку это произошло во время войны. В его похоронах приняло участие семьсот шесть человек. Была исполнена песня "Был у меня товарищ".