Наибольшую популярность среди верующих завоевал священник-иезуит, моложавый, изящный человек с благородным, выразительным лицом. Хорошо поставленным голосом он льстил и мягко увещевал, вкрадчиво пугал, метал громы и молнии. Плавная немецкая речь проповедника звучала особенно проникновенно благодаря едва заметному местному выговору, родному для всех молящихся. В церковь набилось столько народу, что многие, дойдя до дверей, вынуждены были повернуть обратно. Полиция утихомиривала возмущенных, громко бранившихся людей. Вдохновенный голос пастыря проникал в уши озабоченных домашних хозяек, не знавших, как раздобыть самое необходимое на завтрашний день, и "трехчетвертьлитровых" рантье, которые с трудом сводили концы с концами лишь благодаря мелкой трусливой спекуляции и связям с крестьянами. Он проникал и в сердца измученных людей, получавших твердый оклад и ожидавших от бога совета в биржевой игре, которая помогла бы им продержаться ближайшие две недели. Западал в души и тучных перекупщиков, готовых пожертвовать церкви солидную часть доходов, которые сегодня росли, как снежный ком, а завтра мгновенно таяли - при условии, конечно, если это упрочит их финансовое положение. Проникал он и в души старых, обедневших, но по-прежнему рьяных чиновников, укрепляя их решимость противостоять новым веяниям. Взгляды всех этих тесно прижатых друг к другу, обливающихся потом людей, преданно, с тупым благоговением были прикованы к благородному лицу проповедника с чуть изогнутым римским носом и выпуклыми карими глазами. Задыхаясь от жары, они стояли либо сидели в светлой, приветливой, пропахшей ладаном церкви, заполнив ее до отказа. Глаза каждого из них были обращены к скромной белой кафедре, на которой стоял иезуит. Ибо он был опытный проповедник, отлично подготовленный, мгновенно улавливающий малейшее впечатление от своих слов; мгновенно подмечающий малейшую перемену в настроении паствы. Он выбирал отдельные лица, проверяя на них, какой эффект производят его слова. Долго смотреть в глаза одному и тому же человеку он избегал - знал, что это приводит верующего в замешательство. Он предпочитал устремлять взгляд своих выпуклых глаз на лоб слушателя или на нос. Сейчас он с удовольствием наблюдал за тем, какое благоговение и вера отражались на широком, приятном лице опрятно одетой женщины среднего роста. Женщиной этой была кассирша Ценци из "Тирольского кабачка". Она верила в идеалы. Она по-прежнему отшивала состоятельных кавалеров и все свои помыслы сосредоточила на Бени, молодом человеке, обычно сидевшем в главном зале. Теперь он чаще заходил в "Тирольский кабачок", чем в "Хундскугель", но ей никак не удавалось заманить его за один из ее столиков в аристократической боковой комнате. Он упрямо предпочитал оставаться в большом зале и вообще все еще уделял ей слишком мало внимания. Правда, теперь, когда у нее бывал выходной, он довольно часто проводил с ней время, ходил в кино, на выступления народных певцов, в рестораны, где она могла сравнивать свою работу с работой других кельнерш. И, конечно, спал с ней. Однако все это было далеко не той приятной, прочной связью, которая кончается свадьбой и здоровыми детьми. А виной тому подозрительные, крамольные взгляды Бени, его дружба с Преклем, этим чужаком, этим противным типом. Но сейчас, похоже, появился проблеск надежды. Им обоим, Бени и Преклю, здорово не везло в последнее время, они вылетели с "Баварских автомобильных заводов". Правда, Бени утверждает, что сам ушел с работы. Но она ему не верит. Теперь он работает в театре у Пфаундлера, а у того дело куда как ненадежное. А вот ее дела шли хорошо. При посредстве одного мелкого банкира, завсегдатая "Тирольского кабачка", она удачно играла на бирже и имела долю в коммерческих сделках своих клиентов, вкладывавших деньги в дома, товары, автомашины. Если ее дела и дальше пойдут не хуже, она предложит Бени за ее счет закончить Высшую техническую школу. В этом нет ничего особенного. Так многие делают. Бени парень с головой, он еще пойдет в гору, как он сам иногда говорит. А что он однажды сидел в тюрьме, лишь еще больше подстегивало ее. Наставить такого человека на путь истинный - дело доброе. Несмотря на свой коммунизм, он парень душевный. Она уже представляла себя с ним рядом в уютной четырехкомнатной квартире; после рабочего дня, принесшего хороший заработок, они читают "Генеральанцейгер" и под звуки радио с аппетитом поедают вкусный ужин. Она своего добьется. Ценци была набожна, с благоговением внимала проповеднику - бог не оставит своей заботой благочестивую католичку. И когда проповедник остановил на ней острый проницательный взгляд, она, словно невинная школьница, посмотрела на него со скромной покорностью.
Священник говорил теперь об охватившей людей в последние годы жажде наслаждений и наживы. Многие прятали продукты, вздували цены, зная, что тем самым обрекают ближних своих на голод, саботировали справедливые и мудрые распоряжения властей, спекулировали, чтобы ублажить свое брюхо. Он приводил примеры из жизни, свидетельствовавшие о том, что ему хорошо известны все способы наживы в эти безумные послевоенные годы, бюргерская алчность и крестьянская твердолобость его прихожан. Теперь он остановил взгляд своих выпуклых глаз на квадратной голове пожилого человека, который с радостным одобрением взирал на его тонкое, гладкое лицо. Да, министр Франц Флаухер почтительно ловил своими большими, волосатыми ушами каждое слово священника. Ему казалось, что проповедник обращается именно к нему. Кленк заявил ему, что в такое время, когда в мире происходит перегруппировка общественных сил и борьба за уголь, нефть, железо, - в такое время в Баварии есть дела поважнее, чем тяжба с общегерманским правительством за право в нарушение конституции самим присваивать титулы или же поиски благовидного предлога для оказания денежной поддержки враждебным стране боевым отрядам "истинных германцев" за счет государства. Сейчас, во время проповеди иезуита, эти принципы Кленка казались Флаухеру вдвойне греховными. Все реки Германии текут с юга на север, но Майн - с востока на запад, а Дунай - с запада на восток. Сам господь своею дланью провел четкие границы между Баварией и остальной Германией. А вот Кленк стремится выйти за пределы этой сферы, перешагнуть рубежи, начертанные самим всевышним. Все они поставлены сюда - он, Флаухер, Кленк и остальные - защищать интересы Баварии. Что значат железо, уголь, нефть, когда речь идет о баварской чести, о богоугодной независимости Баварии. К счастью, Кленк вовсе не так всемогущ, как он о себе возомнил. Здоровье его пошатнулось, он часто прихварывает, что-то его гложет, его мучает какой-то тайный недуг. Он, Флаухер, это отлично видит по глазам Кленка, его не проведешь; он болен, этот большеголовый Кленк, его назойливая въедливость и проклятая новомодная неуемность мстят за себя. А может, виной тому и его распутный образ жизни. Господь указует на него перстом. Во всяком случае, болезнь часто мешает ему теперь вмешиваться во все, как он того хотел бы. Теперь можно распоряжаться, не боясь его неусыпного наблюдения. Министр Флаухер, благоговейно глядя в рот проповеднику, молил всевышнего полностью обезвредить этого крикуна Кленка и давал обет действовать в пределах родной Баварии согласно древним, незыблемым традициям, ad majorem Dei gloriam, саботировать все, что исходит от общегерманских властей.
Между тем проповедник заговорил о разнузданной похоти, характерной для нынешней эпохи, и выказал себя и в этой области порока не менее сведущим, чем в других. Паства в полнейшей тишине внимала его словам о пагубном стремлении избежать зачатия. Принимать для этой позорной цели какие-либо меры - смертный грех, каждая погубленная этим сатанинским способом душа вопиет к всевышнему, дабы он покарал жестоких родителей муками ада. Он упомянул о женщинах, совершавших это преступление из греховной суетности только ради того, чтобы сохранить фигуру, и о тех, кто совершал его из лености, из греховного страха перед болью. Говорил он и о мужчинах, шедших на это преступление из-за непрочности их веры, из страха перед нуждой, и славил господа, который и птиц небесных питает, и одевает траву полевую. Он живописал, как любезно господу богу исполнение супружеских обязанностей во имя продолжения рода и как оно превращается в страшный грех, если совершается не ради этой цели. Образно, волнующе-красочно, со знанием дела рисовал угодное богу чувственное влечение к собственной жене и дьявольское влечение к распутной женщине.
Священник надеялся, что эта часть проповеди произведет наибольшее впечатление. И был разочарован, заметив на лице, на которое он устремил сейчас взгляд, определенное равнодушие. Но проповедник выхватил из толпы верующих совсем не то лицо. Среди всех слушателей красочная картина, нарисованная священником, пожалуй, меньше всего впечатлила именно боксера Алоиса Кутцнера, хоть он и был одним из самых благочестивых и смиренных прихожан. Он искал совсем другого. Что до внешних успехов, то он достиг всего, на что был способен: он стал первоклассным боксером. Но этого ему было мало. Он жаждал озарения, стремился к жизни духовной. Вот его брату, вождю Руперту Кутцнеру, тому повезло. Озарение посетило его, он нашел свое предназначение и теперь носил в себе своего германского бога. Алоис охотно бывал на его собраниях, как и тысячи других, легко давал себя увлечь торжественными победоносно-громовыми речами брата. Было отрадно видеть, как брат светом своим озаряет тьму вокруг, как постепенно весь Мюнхен начинает прислушиваться к каждому его слову. Алоис Кутцнер не завидовал брату. Он без сожаления отказался бы и от блеска боксерской славы, лишь бы только отыскать свой собственный свет. Он искал, искал неустанно, но найти так и не мог. Заклинания проповедника ничего не говорили его душе. Женщины никогда не были для него проблемой. Воздержание, которого требовал от него тренер, давалось ему без труда. В свободные от тренировок дни он с голодной жадностью набрасывался на первую попавшуюся женщину и быстро удовлетворял похоть. Он стремился совсем к иному.
Правда в последнее время появился проблеск надежды. Недавно он познакомился в редакции "Фатерлендишер анцейгер" с одним молодым человеком, и они разговорились. Потом он отправился с этим щеголеватым пареньком, настоящим франтом, в ресторан, и там его новый знакомый, некий Эрих Борнхаак, намекнул ему на одну возможность. Но откровенничать не стал, а ограничился одними намеками, - он, конечно, не слишком доверял ему, Алоису, да это ведь и понятно. Позднее Эрих прислал к нему другого паренька, некоего Людвига Ратценбергера, совсем еще юнца, даже слишком юного. Но для дела, которое затеяли эти ребята, требовалась огромная смелость, а значит, и молодость. Насколько он понял, речь шла о том, что в слухах, которые уже больше тридцати пяти лет не давали спокойно спать баварцам, была большая доля правды. Молва гласила, что обожаемый народом король Людвиг Второй - жив. Этот король Людвиг, исполненный сознания своей суверенной власти, уподобившись Людовику Четырнадцатому французскому, повелел воздвигнуть в труднодоступных местах великолепные, дорогостоящие замки, щедрой рукой мецената поощрял необычные формы искусства, словно фараон, держался вдали от народа, чем и завоевал его фанатичную любовь. Когда он умер, народ не захотел этому поверить. Газеты и школьные учебники утверждали, что король в припадке безумия утопился в озере неподалеку от Мюнхена. Но народ считал, что это всего лишь лживые выдумки, распространенные врагами, чтобы завладеть престолом. Вокруг имени покойного короля складывались все более причудливые легенды. Враги короля, во главе с правителем страны принцем-регентом, якобы заточили его в темницу. Молва была живуча, не отступала. Она пережила смерть принца-регента, войну, революцию, пережила смерть низложенного короля Людвига Третьего. Облик Людвига Второго - исполинская фигура, розовое лицо, черная клинышком бородка, кудри, голубые глаза - жил в народной фантазии. Бесчисленные изображения короля, в пурпурном одеянии и горностае, в расшитом золотом мундире и в серебряных латах, в запряженном лебедями челне висели в домах крестьян и мелких буржуа рядом с олеографиями святых. Импозантный король завладел воображением Алоиса Кутцнера еще с юных лет. Не раз, стоя перед портретом короля-исполина, он думал о том, какой превосходный боксер мог бы получиться из этого представителя династии Виттельсбахов. Он воздвиг ему в своем сердце вечный памятник. И как же он просиял, когда пареньки намекнули ему, что да, Людвиг Второй жив и удалось напасть на его след, выяснить, в какой темнице он заточен. И он, Алоис, до тех пор одолевал недоверчивых юнцов просьбами и мольбами, пока не выудил у них еще кое-какие подробности. Он узнал от них, что во времена монархии немыслимо было и думать об освобождении короля. Но теперь, когда бог допустил, чтобы власть захватили евреи и коммунисты, даже у тюремщиков короля заговорила совесть. И теперь можно, наконец, подумать об освобождении истинного короля Баварии. Едва он объявится, как весь порабощенный народ пойдет за ним, чтобы под водительством монарха свергнуть власть Иуды. Король стар, очень стар, у него большущая седая волнистая борода, а брови такие густые и кустистые, что приходится закреплять их серебряными заколками, чтобы они не закрывали ему глаза. При теперешнем положении попытка освободить короля, повторяли они, может увенчаться успехом. Пусть он, Кутцнер, подумает, желает ли он принять участие в этом деле; оно требует отваги, силы, мужества и очень больших денег.
Все это юнцы растолковали Алоису Кутцнеру. Их рассказ потряс его, к нему пришло то внутреннее озарение, которого он так долго ждал. И теперь, слушая, как иезуит с амвона проповедовал о грехе сладострастия, Алоис Кутцнер страстно обращал свои помыслы к богу, смиренно моля удостоить его чести принять участие в освобождении короля и, если потребуется, во имя успеха дела, взять и его жизнь.
В глубокой задумчивости покидал Алоис Кутцнер церковь после окончания проповеди. И хотя он был погружен в свои мечты, не забывал крепкими тумаками прокладывать себе путь в толпе. Возбуждение людей, по-разному воспринявших проповедь, его не затронуло. Некоторые были не согласны с проповедником. Они даже называли его увещевания самым настоящим свинством - лучше бы власти позаботились о дешевом хлебе, чем о дешевых, благочестивых сентенциях. Подобная наглость побудила верующих с помощью кулаков и здоровенных ножей преподать безбожникам урок приличия. В конце концов полиции удалось уладить этот инцидент. Священный гнев ревнителей веры обрушился и на Инсарову. Возвращаясь с прогулки по Английскому саду, она столкнулась с толпой, хлынувшей из церкви. Тогда она прижалась к стене, а затем продолжала путь своими скользящими шажками, короткая юбка открывала стройные, красивые ноги. Но дорогу ей преградила какая-то сморщенная старуха, заорала на нее беззубым ртом и, сплюнув, завопила: "У тебя, у грязной свиньи, дома, что ли, ни одной юбки нет?" Инсарова, не поняв хорошенько слов старухи, хотела было подать ей милостыню. И тут толпа, особенно женщины, дружно набросилась на нее, и она еле спаслась, вскочив в такси.
Тем временем боксер Алоис Кутцнер, не обращая внимания на шум и крики вокруг, отправился на Румфордштрассе, где он очень скромно жил вместе с матерью. Его мать, высохшую, желтолицую старушку, в жилах которой, как у многих жителей плоскогорья, текла и чешская кровь, буквально распирало от горделивой любви к своим двум сыновьям. Она с одинаковой радостью читала об успехах своего сына Руперта в большой политике и об успехах второго сына Алоиса на ринге. Но она была стара, измучена всякими заботами, беспрестанной работой, память отказывалась ей служить, и в голове у нее все перепуталось: хук, Пуанкаре, истинно германский образ мыслей, победа по очкам, Иуда и Рим, нокаут и многое другое. Пока мать готовила еду, Алоис накрыл на стол, расставил пестрые тарелки и миски со знакомым рисунком горечавки и эдельвейса фирмы "Южногерманская керамика". В этот раз на обед, кроме тушеного картофеля, было сильно прокопченное мясо. В тот голодный год это считалось изысканным блюдом, и, конечно же, к обеду заявился родственник, дядюшка Ксавер, который за километр чуял вкусный запах съестного. В былые времена дядюшка Ксавер был преуспевающим коммерсантом. Он торговал студенческими принадлежностями - значками, шапочками, фехтовальным оружием, брелоками и порнографическими открытками. Сколотив порядочный капитален, ушел на покой. Но поток инфляции унес все его сбережения, превратил их в ничто. Такого потрясения дядюшка Ксавер не вынес. Он по-прежнему продолжал копить обесцененные бумажки, с важным видом разглаживал их, складывал в пачки. Усердно наведывался в студенческие городки. Со своими толстенными пачками бумажного хлама собирался делать крупные дела. Студенты, привыкшие к старику, шутки ради вели с ним деловые переговоры, частенько зло потешались над беднягой. Он стал необыкновенно прожорлив и поедал все, что попадалось ему под руку. Студенты в своих корпорантских шапочках, с исполосованными шрамами лицами устраивали себе забаву из его слабоумия: кидали ему остатки пищи, приказывали, точно собаке, "апорт", гоготали и хлопали в ладоши, когда он дрался с собаками из-за костей.
Все трое - матушка Кутцнер, дядюшка Ксавер и боксер Алоис - мирно поедали тушеный картофель и копченое мясо. Они обращались друг к другу, но едва ли друг друга слушали и часто отвечали невпопад. Ибо каждый из них был поглощен собственными мыслями. Дядюшка Ксавер думал о грандиозных сделках, которые он завтра уж непременно совершит, мамаша Кутцнер - об одном обеде многолетней давности, когда они тоже ели копченое мясо. Тогда ее сын Руперт был еще совсем маленьким, в тот день его так и не дождались к обеду. Оказалось, что одному из своих товарищей по классу он подставил ножку, и тот, грохнувшись об пол, сильно разбился. Руперт убежал и боялся вернуться домой. Но, сильно проголодавшись, в конце концов все же явился. А вот теперь он стал таким большим человеком, что нокаутировал француза Пуанкаре. А боксер Алоис Кутцнер думал о том, как вызволить короля Людвига Второго из темницы. Так они и сидели вместе, степенно беседовали, ели, пока на дне тарелок и мисок не показались горечавка и эдельвейс.