Взгляды всех присутствующих устремлены на обвиняемого, на его крупное лицо, низко заросший лоб, иссиня-черные волосы, серые глаза под темными, густыми бровями, на большой мясистый нос и резко очерченный рот.
Обвиняемый сидел неподвижно. Доктор Гейер убедил его ни в коем случае не вмешиваться в прения, а предоставить все ему, адвокату. Доктор Гейер с радостью стер бы с его лица и эту высокомерную усмешку, которая определенно не шла ему на пользу и отнюдь не вызывала симпатии.
Адвокат Гейер, худощавый человек с быстрым взглядом голубых глаз за толстыми стеклами очков, редкими светлыми волосами и тонким носом с горбинкой на нервном, выдававшем огромное внутреннее волнение лице, отлично понимал, что председатель суда задает наводящие вопросы, стремясь не поколебать, а лишь укрепить доверие к показаниям свидетеля Ратценбергера. Ему было ясно, что противники предвидели вопрос - может ли шофер через три с половиной года во всех подробностях припомнить, как вел себя пассажир. И тогда доктор Гейер решил атаковать позиции свидетеля с другого фланга. Он весь подобрался и сидел, предельно напряженный, точно автомобиль с уже заведенным мотором, подрагивающий перед тем, как рвануться с места. Лицо его то багровело от прилива крови, то мгновенно бледнело. Вкрадчивым голосом, издалека, не спуская с шофера проницательного взгляда, он начал с самым простодушным видом ворошить сомнительное прошлое свидетеля.
Шофер Ратценбергер часто менял место службы. Потом, во время войны, он долго околачивался в тылу, а когда, наконец, все же попал на передовую, его засыпало при взрыве землей, и вследствие тяжелого ранения он был снова отправлен в тыл. Там он благодаря чьей-то протекции сумел в конце концов демобилизоваться. Потом женился на получившей в ту пору небольшое наследство женщине, которая уже имела от него двух детей, далеко не младенцев. На деньги жены он купил таксомотор. Детей - особенно сына Людвига - он по-своему баловал, явно им во вред, а вот жена неоднократно обращалась в полицию с жалобами на жестокие мужнины побои. Поговаривали и о семейной ссоре, во время которой Франц Ксавер Ратценбергер, уличенный родственниками во лжи, ранил в голову одного из своих братьев. Владельцы и шоферы частных машин неоднократно жаловались на него за то, что он оскорблял их нецензурными словами и угрожал физической расправой. Ратценбергер объяснял эти жалобы кознями владельцев автомобилей, враждебно настроенных, по его словам, к таксистам из-за того, что те лучше водят машину. К тому же со времен войны он-де выходит из себя по малейшему поводу. Однажды даже пытался покончить жизнь самоубийством, а почему, и сам понять не мог. Неподалеку от Мюнхена, на переправе через Изар, он с криком "Адью, чудный край" неожиданно прыгнул с парома в реку, но его вытащили из воды.
Адвокат Гейер выразил недоумение по поводу того, что такому неуравновешенному человеку выдали права на вождение таксомотора. К тому же все знают, что свидетель Ратценбергер часто выпивает.
- Примерно сколько? - вкрадчивым, не слишком приятным голосом задает вопрос доктор Гейер.
- Литра три в день.
- А бывает и больше?
- Иной раз и пять.
- Случалось и шесть?
- Случалось.
А не был ли однажды составлен полицейский протокол о том, что Ратценбергер избил пассажира, когда тот не дал ему на чай? Возможно. Наверно, этот нахал оскорбил его, а оскорблять себя он никому не позволяет. Дал ли ему доктор Крюгер на чай в ту ночь? Как, свидетель этого не помнит? Но ведь именно из-за чаевых он обычно и присматривался к пассажирам, провожавшим женщин домой. (Резкий, звенящий голос адвоката обрушивается на свидетеля, сбивая его с толку.) А не припомнит ли свидетель, возил ли он обвиняемого еще когда-нибудь? Как, и этого он не помнит? Ну, а верно ли, что однажды против него было возбуждено дело, грозившее ему лишением водительских прав?
Доктор Гейер обрушивает на свидетеля град вопросов, и тот все больше теряется. Он все чаще причмокивает, жует рыжеватые, обвислые усы и уже совсем переходит на местный диалект, так что корреспонденты из других городов почти перестают его понимать. И тут вмешивается прокурор. Вопросы, мол, не имеют никакого отношения к делу. Но председатель суда, демонстрируя тем самым свое гуманное отношение к обвиняемому, разрешает защитнику задать еще несколько вопросов.
Да-а, против него однажды было возбуждено дело о лишении водительских прав: из-за той истории, когда он будто бы избил пассажира. Но ведь дело-то было прекращено. Показания того гнусного типа, чужака, которому просто не хотелось платить за такси, не подтвердились.
Лицо Гейера мгновенно залилось краской. Он повел наступление еще настойчивее. Его тонкокожие, узкие руки спокойно лежали на столе (но каких это ему стоило усилий!), а резкий, высокий голос неотвратимо и безжалостно преследовал свидетеля. Доктор Гейер хотел выявить связь между нынешними показаниями шофера и тем делом о лишении водительских прав. Он стремился доказать, что дело было прекращено только потому, что представилась возможность использовать показания Ратценбергера для привлечения Крюгера к суду. Он задавал внешне безобидные вопросы и, словно охотник, подкрадывался все ближе и ближе. Но тут Ратценбергер обратил молящий о помощи взгляд на председателя суда. - и не зря: доктор Гартль сразу вмешался, и сразу же перед Гейером выросла глухая стена. Суду так и не стало известно, что Ратценбергер вначале давал весьма туманные показания, что затем ему пригрозили лишением водительских прав, а потом пообещали их оставить, и так до тех пор, пока он не утвердился в своих показаниях. Никто так и не узнал про нити, которые вели от полиции к судебным властям и от судебных властей к министерству просвещения и вероисповеданий. Здесь все было туманно, неопределенно, расплывчато. И все-таки пьедестал, на который водрузили свидетеля Ратценбергера, покачнулся. Но с помощью председателя суда он кое-как удержался на нем, пошутив с грубым юмором, что, возможно, он разок-другой и обошелся нелюбезно с кем-нибудь из пассажиров, но спросите кого угодно - любой шофер в городе лучше ведет машину, когда в брюхе у него булькает кружки две пива. С тем его и отпустили. Он удалился, глубоко убежденный, что честно, по совести выполнил свои обязанности свидетеля, унося с собой симпатии многих, непоколебимую надежду на дальнейшие чаевые и полную уверенность, что, если впредь какой-нибудь болван из числа пассажиров и обвинит его в рукоприкладстве, прав у него никто уже больше не отберет.
Затем суд стал выяснять, что происходило на вечеринке, предшествовавшей той поездке в машине. Одна дама родом из Вены в конце войны пригласила к себе человек тридцать гостей. Квартира была скромная и обставлена без всяких претензий, гости пили, танцевали. Но жильцы из квартиры этажом ниже, по каким-то причинам враждебно настроенные к даме из Вены, вызвали полицию. Пить и веселиться во время войны считалось неприличным, и полиция подвергла всех гостей строгой проверке. Лица призывного возраста, даже имевшие броню, либо признанные ранее непригодными к строевой службе, если только у лих не нашлось влиятельных друзей, были отправлены на фронт.
Так как хозяйка дома, устроившая вечеринку, была близка к депутатам левых оппозиционных партий, власти постарались по мере сил раздуть эту историю. Вполне невинные танцы мгновенно превратились в непристойную, разнузданную оргию, из уст в уста передавались живописные подробности о творившихся там безобразиях. Дама была выслана из Баварии. У нее был ребенок от одного весьма почтенного человека, умершего два года тому назад. Теперь родственники этого человека пытались лишить ее, как морально неблагонадежную, права опеки над ребенком. Мюнхенские обыватели с плотоядной улыбкой без устали смаковали пикантные подробности вечеринки. Они с негодованием, но при этом весьма увлеченно и входя во все подробности, обменивались впечатлениями о моральном падении "чужаков", - этим словом в Мюнхене называли всех, кто своим внешним видом, образом жизни или талантом не укладывался в филистерские мерки.
Признает ли доктор Крюгер, что он и его дама принимали участие в той сомнительной вечеринке на Виденмайерштрассе? Да, признает. С помощью замысловатых аргументов обвинение силилось доказать, что непристойная атмосфера, царившая на том вечере, делает вдвойне правдоподобным факт, о котором под присягой рассказал на суде шофер, иными словами подтверждает то, что доктор Крюгер поднялся вместе со своей дамой в ее квартиру. Прокурор потребовал в дальнейшем вести заседание при закрытых дверях ввиду опасности, которой подвергается общественная нравственность. Доктору Гейеру, правда, удалось парировать этот выпад, прежде всего благодаря тому, что председатель суда боялся потерять расположение публики, выразившей недовольство подобным предложением. И тогда тут же, на открытом заседании, публике было красочно представлено, что происходило на вечеринке: диванные подушки валялись на полу, свет был притушен, что создавало соответствующую атмосферу, а танцы отличались чувственностью и бесстыдством. На это доктор Гейер заметил, что, если б вечеринка была столь завлекательной, Крюгер вряд ли ушел бы так рано. Однако прокурор нашел ловкое возражение: именно благодаря порочной атмосфере того вечера доктору Крюгеру захотелось как можно скорее остаться наедине со своей дамой. Председатель суда держал себя со свидетелями мягко, дружелюбно и умудрялся выуживать у каждого из них все новые подробности того вечера: безобидные сами по себе, они в интерпретации прокурора приобретали весьма сомнительную окраску. Присутствовали ли на том вечере лица обоего пола? А не лежали ли гости на разбросанных по квартире диванных подушках? Не подавались ли там возбуждающие кушанья, немецкая икра, например?
Подверглась допросу и устроительница вечеринки. Верно ли, что она пригласила к себе в тот вечер двух мужчин, с которыми прежде состояла в связи? И не танцевала ли она и с тем, и с другим? Не оказала ли она сопротивления полицейским, этим представителям власти, не вступила ли с ними в драку? Дама была крупная, пышнотелая, с красивым полным лицом. В зале суда было душно; свидетельница страдала от жары, нервничала, и ее показания были опрометчивы и истеричны. В публике она вызывала смех и то пренебрежительное расположение, с каким мюнхенцы относятся к своим, местным шлюхам. На суде выяснилось, что она отнюдь не вступала с полицейскими в драку, а всего лишь, не оборачиваясь, ударила веером по руке одного из них, когда тот схватил ее сзади за плечо. И осуждена она была не за сопротивление властям, а только за нарушение правил расходования угля и электроэнергии, так как, вопреки этим правилам, свет у нее горел не в одной, а сразу в нескольких комнатах. Однако, если к факту избиения какого-то чужака шофером Ратценбергером публика отнеслась благодушно-одобрительно, то, услышав об ударе веером, сидевшие в зале стали многозначительно переглядываться и покачивать головой. Во всяком случае, все вновь убедились в том, как гнусно ведут себя эти чужаки. Публика получила полное удовольствие. В зале царило приятное возбуждение, и все готовы были даже признать, что налицо - "смягчающие вину обстоятельства".
Несмотря на все искусство доктора Гейера, суд добился того, что теперь все в зале поверили в виновность Крюгера.
Когда тем же вечером в кабачке "Гайсгартен" шофер Ратценбергер, восседая с приятелями за неизменным столиком, носившим название "Здесь не скупятся", праздновал свое выступление на суде, все завсегдатаи выражали ему почтительное восхищение. Даже родне, всегда считавшей его негодяем и бездельником, он в тот вечер казался молодчагой, а жена, которая прежде не раз после побоев жаловалась на него в полицию и прекрасно знала, что он и женился-то на ней только ради таксомотора и не чает, как бы от нее избавиться, сейчас была прямо-таки влюблена в своего Ратци.
Однако восторженнее всех внимал Ксаверу Ратценбергеру его старший сын Людвиг, красивый, рослый малый. Он благоговейно впитывал в себя каждое слово, которое отец неторопливо и самодовольно цедил, облизывая обвислые, влажные от пивной пены усы. Мать с ее вечным нытьем Людвиг и раньше ни во что не ставил. Даже когда, еще совсем маленьким, он вместе с сестренкой нес за матерью шлейф ее подвенечного платья, даже в тот торжественный для нее день изрядно запоздавшего бракосочетания, он испытывал к этой истеричке нечто похожее на презрение. А вот отец всегда, при любых обстоятельствах, оставался для него воплощением силы.
Паренек смутно, с каким-то животным удовольствием вспоминал, как отец, когда он, Людвиг, еще и ходить не умел, совал в его жадно раскрытый ротик смоченную пивом тряпку. Каким образцом истинно мужской доблести казались ему отцовские крики и грубая брань, непрерывно звучавшая в доме! А часы тайной, запретной радости, когда отец, в нарушение всех правил, потому что Людвиг был еще слишком мал, учил его водить машину! И блаженство бешеных ночных гонок на чужих машинах, чьи владельцы, узнай они об этом, вряд ли пришли бы в восторг. Но особенно его потряс случай, когда отец, поссорившись из-за какой-то чепухи с одним владельцем машины, наорал на него, а тот в ответ возвысил голос, и тогда отец отомстил ему - проколол этому нахалу шину. Как ловко отец подобрался к машине, как торжествовал, отомстив врагу! И теперь, когда отца превозносили до небес и завсегдатаи "Гайсгартена", и газеты, венчая славой всю его прошлую жизнь, сердце Людвига полнилось счастьем. Однако оппозиционная печать и некоторые газеты других немецких земель многозначительно намекали на связь между отменной памятью шофера Ратценбергера и неусыпной заботой об искусстве баварских властей. И в самом деле, не запомни шофер Ратценбергер так хорошо Мартина Крюгера, было бы невозможно уволить последнего со службы и изъять из галереи картины, которые и попали-то туда лишь благодаря его усилиям и настойчивости.
4
Кое-какие сведения о правосудии тех лет
В те годы, после великой войны, юстиция на всем земном шаре больше чем когда-либо подчинялась политике.
В Китае, где шла гражданская война, очередное правительство по приговору суда вешало и расстреливало за мнимые преступления государственных чиновников всех рангов, служивших при свергнутом режиме.
В Индии учтивые судьи-колонизаторы на все лады превозносили благородство вождей национально-освободительного движения и их верность своим убеждениям. Тем не менее, с помощью весьма сомнительных юридических аргументов они приговаривали этих людей к длительному тюремному заключению за их статьи и книги.
В Румынии, Венгрии, Болгарии после нелепого судебного фарса вешали, расстреливали, приговаривали к пожизненному тюремному заключению тысячи евреев и социалистов за якобы содеянные ими преступления, в то время как националистов, действительно совершавших преступления, либо вовсе не привлекали к ответу, либо подвергали весьма мягкому наказанию, а затем амнистировали.
Примерно то же самое происходило и в Германии.
В Италии приверженцы диктаторского режима, несмотря на то, что их уличили в убийствах, судом были оправданы, а противники диктатуры постановлением тайных судов были лишены имущества и всех прав и высланы из страны.
Во Франции оправдали офицеров оккупационной армии на Рейне, обвиненных в убийстве немцев. Между тем парижских коммунистов, арестованных во время уличных столкновений, безо всяких доказательств на долгие годы упрятали в тюрьму за будто бы совершенные ими насилия.
В Англии примерно такая же участь постигла ирландских борцов за независимость. Некоторые из них умерли во время голодовки.
В Америке были освобождены члены расистского клуба, учинившие суд Линча над ни в чем не повинными неграми. А итальянские иммигранты-социалисты, обвиненные в убийстве, были приговорены присяжными одного крупного американского города к смертной казни на электрическом стуле - и это несмотря на убедительное алиби.
Все это вершилось во имя Республики, Народа или Короля и, уж во всяком случае, во имя Справедливости.
В числе прочих подобных дел в июне месяце такого-то года в Германии, в земле Бавария, разбиралось и дело Крюгера. В те годы Германия еще была разделена на отдельные самостоятельные провинции, и в состав Баварии входили баюварские, алеманские, франкские земли, а также, как это ни странно, часть левобережья Рейна, именуемая Пфальцем.
5
Господин Гесрейтер бросает вызов
Коммерции советник Пауль Гесрейтер, один из присяжных на процессе Крюгера, вышел из своей тихой, уединенной виллы на Зеештрассе в Швабинге, неподалеку от Английского сада. На нем был модный серый костюм, и он изящно вскидывал на ходу красивую фамильную трость с набалдашником из слоновой кости. Начало судебного заседания по каким-то техническим причинам было перенесено на одиннадцать утра, и он решил прогуляться, благо выпало несколько свободных часов. Он хотел было поехать в Луитпольдсбрун, великолепное поместье своей приятельницы, г-жи фон Радольной, искупаться там в Штарнбергском озере и потом вместе с ней позавтракать. На своем новом, купленном три недели назад американском автомобиле он вполне успел бы вернуться к началу заседания. Однако по телефону ему ответили, что г-жа фон Радольная еще не вставала и не велела будить себя раньше десяти.
Упругой походкой Пауль Гесрейтер с ленивым изяществом шествовал по освещенному июньским солнцем городу Мюнхену, Небо было ясное, воздух любезного его сердцу Баварского плоскогорья свежий, бодрящий, и все же он против обыкновения не испытывал умиротворенности, довольства собой, всем вокруг и своим родным городом. Он шел по широкой, обсаженной тополями аллее Леопольдштрассе, вдоль уютных домов и палисадников. Мимо, весело позванивая, проносились трамвайные вагоны ослепительно голубого цвета. Он по привычке посматривал на ноги садившихся в трамвай женщин, в очень коротких, по моде того времени, юбках. Любезно, но без обычной непринужденности отвечал на многочисленные поклоны, потому что его здесь многие знали.
Кое-кто смотрел ему вслед с завистью, большинство же провожало доброжелательными взглядами. Да, под счастливой звездой родился этот Гесрейтер! Отпрыск богатой буржуазной семьи, владелец процветающей фабрики "Южногерманская керамика Людвиг Гесрейтер и сын", которая досталась ему по наследству вместе с солидным состоянием, хороший, но не заядлый спортсмен, приятный собеседник, неизменно обходительный, всеобщий любимец и один из пяти признанных бонвиванов Мюнхена, он в свои сорок два года выглядел очень молодо. Никуда так охотно не ездили в гости, как в его дом на Зеештрассе и в Луитпольдсбрун - поставленное на широкую ногу поместье его возлюбленной.
Родной город г-на Гесрейтера Мюнхен, окруженный озерами и горами, прославленный замечательными музеями и домами легкой, радующей глаз архитектуры, карнавалами и празднествами, был самым красивым городом Германии, район Швабинг, где жил г-н Гесрейтер, - самым красивым районом в Мюнхене, дом г-на Гейсрейтера - самым красивым в Швабинге, а сам г-н Гесрейтер - самым лучшим человеком в собственном доме. И все же сегодня прогулка не доставляла ему ни малейшего удовольствия. Он остановился под большой Триумфальной аркой, над ним высилась Бавария, правившая четверкой львов - гигантская эмблема крохотной страны. Задумчиво щуря карие с поволокой глаза, он озабоченно глядел на залитую солнцем Людвигштрассе, и ее приятные уютные дома в стиле провинциального Ренессанса не вызывали привычного радостного чувства. Он стоял, неловко опираясь на трость с набалдашником из слоновой кости, и, всегда такой бодрый, жизнерадостный, казался сейчас вовсе не молодым.