Неужели всему виной этот идиотский судебный процесс? Получив повестку, он должен был послушаться внутреннего голоса и под любым предлогом отказаться от обязанностей присяжного. Ему, члену аристократического "Мужского клуба", связанному через свою приятельницу, баронессу Радольную, с бывшими придворными кругами, с самого начала были известны все хитросплетения, вся подоплека дела Крюгера. И вот теперь он вынужден копаться в этой грязной истории, изо дня в день сидеть в большом зале Дворца Правосудия чуть поодаль от председателя земельного суда Гартля, доктора Крюгера, адвоката Гейера и за одним столом с остальными пятью присяжными: придворным поставщиком Дирмозером, у которого он всегда покупал перчатки, антикваром Лехнером, действовавшим ему на нервы своим огромных размеров клетчатым носовым платком, в который этот Лехнер сморкался часто и обстоятельно, учителем гимназии Фейхтингером, человеком с водянистыми глазами, напряженно и растерянно следившим из-под больших очков в стальной оправе за судебным разбирательством и тщетно пытавшимся что-либо понять, страховым агентом фон Дельмайером, происходившим из очень родовитой, уважаемой в Мюнхене семьи (одна из улиц города даже называлась "Дельмайер"), но теперь опустившимся, пустопорожним пошляком, и, наконец, почтальоном Кортези, тяжеловесным, старательным и учтивым человеком, от которого разило потом. Он ничего не имел против этих людей, но не очень-то приятно вместе с ними выступать на процессе в роли статиста. Политика его не интересовала, и ему казалось изрядной низостью снимать человека с поста только за то, что он из рыцарских побуждений дал под присягой ложные показания. Надо было держаться подальше от столь некрасивого дела. Всему виной его проклятое любопытство, из-за него-то он и впутался в эту гнусную историю. И во все-то ему надо лезть! Его привлекла та сложная интрига, которая плелась вокруг этого незадачливого Мартина Крюгера. Вот он и добился своего - все прекрасные июньские дни торчит во Дворце Правосудия.
Он прошел под Триумфальной аркой, миновал университет. По левую руку были расположены здания, где помещались духовные учебные заведения, - оттуда выходили одетые в черные сутаны студенты-богословы с грубоватыми, бесстрастными мужицкими лицами. Древний профессор богословия, дряхлый старец с тусклыми глазами и желтой пергаментной кожей, - живой мертвец, шаркая ногами, плелся вдоль мирно журчащих фонтанов. Так было испокон веков, так, верно, будет еще какое-то время, и это приносило некоторое умиротворение. Но сегодня Гесрейтер смотрел на студентов весьма неодобрительно. Карие с поволокой глаза сосредоточенно вглядывались в этих воображавших о себе невесть что молодых людей. Одни в удобных, ладно сшитых грубошерстных тужурках, перехваченных узким ремнем, выглядели совсем как спортсмены. Другие, одетые очень тщательно, по-военному резко чеканили шаг, в прошлом они, очевидно, были офицерами. Не сумев пристроиться где-нибудь в кино или в промышленности, они без всякого интереса поспешно одолевали науку в надежде пролезть в судебные или государственные учреждения. Их тела были стройны и натренированы, а нагловатые лица говорили о неплохих технических и отличных спортивных данных и о твердой решимости прийти к цели первыми. И все-таки эти напряженные лица казались ему странно вялыми, словно автомобильные шины, еще упругие, но уже проколотые, из которых вот-вот выйдет весь воздух.
Перед широко раскинувшимся зданием государственной библиотеки, изваянные из камня, мирно грелись на солнце четверо древних греков с обнаженными торсами. В школе он заучивал их имена. Теперь, разумеется, все перезабыл. А ведь когда каждый день проходишь мимо, надо бы знать, кто они такие. В ближайшие же дни он это непременно выяснит. Так или иначе, а библиотека хороша. Даже слишком хороша для этих молодых людей с лицами спортсменов. Лишь немногие из этих будущих учителей, судей, чиновников были уроженцами Мюнхена. В былые времена красивый, уютный город привлекал к себе лучшие умы страны, почему же так случилось, что постепенно все они куда-то подевались, а сюда, словно влекомая магической силой, устремилась вся дрянь и гниль, которой не нашлось места ни в одном другом городе?
Кто-то из встречных прохожих, пробурчав слова приветствия, остановился и заговорил с ним. Широкоплечий мужчина с маленькими глазками на круглом лице, одетый в серовато-зеленую куртку, был писатель Маттеи. Широкую известность ему принесли книги, в которых он описывал быт и нравы Верхней Баварии. Вместе с Гесрейтером они просиживали ночи напролет в "Тирольском кабачке". Гесрейтер бывал у Маттеи в Тегернзее, а тот гостил у него и у г-жи фон Радольной в Луитпольдсбруне. Неуклюжий, ворчливый человек в куртке и флегматичный, элегантный господин в модном сером костюме охотно встречались и были друг с другом на "ты". Лоренц Маттеи возвращался из частной галереи Новодного, где в тот день впервые после изъятия из государственного музея были выставлены для всеобщего обозрения картины, навлекшие на доктора Крюгера гнев благонамеренной публики. Узнав о предстоящей выставке, кто-то из "благонамеренных" накануне ночью выбил стекла в галерее Новодного. Лоренц Маттеи, захлебываясь от восторга, рассказывал об этой потехе. Он поинтересовался, не собирается ли Гесрейтер взглянуть на эту мазню. Отпустил несколько смачных острот по поводу столь "гениальных творений". Потом упомянул о том, что намерен написать стихотворение и высмеять снобов, млеющих перед такими картинами, рассказал скабрезный анекдот про Андреаса Грейдерера, художника, наделавшего много шума своим "Распятием". Но Гесрейтер без обычного восхищения следил за движением толстых губ писателя. Он рассеянно выслушал анекдот, натянуто улыбнулся. На все вопросы о своей заседательской деятельности отвечал уклончиво и вскоре откланялся. Лоренц Маттеи поправил пенсне и задумчиво покачал ему вслед тыквообразной головой.
Господин Гесрейтер направился к Дворцовому парку. В тот день речи писателя Маттеи, чьи описания верхнебаварского быта и нравов считались классическими, вызвали у него раздражение. Он пребывал в столь скверном расположении духа, что даже готов был сейчас признать нападки на Маттеи со стороны его противников довольно справедливыми. Разве и сам Лоренц не был когда-то бунтарем? Разве он не писал тогда буйных, едких стихов, бичевавших жестокий, глупый, ханжеский, закосневший в своем эгоизме баварский клерикализм? Эти смелые стихи, точный слепок с оригинала, разили противника наповал. Но теперь Маттеи оброс жиром, - все мы с годами обрастаем жиром, - его остроумие притупилось, стало беззубым. Нет, в этом Маттеи уже не было ничего приятного; Гесрейтер не мог понять, почему у них до сих пор такие сердечные отношения. Маленькие, злые глазки на жирном, исполосованном шрамами лице: можно ли испытывать приязнь к подобному типу! Разве не отвратительно, что он говорил здесь о Крюгере и о картинах? И вообще, разве не омерзительно, что даже такой человек, как Лоренц Маттеи, из-за своего желчного характера, не раздумывая, стал ныне рьяным защитником правящей крестьянской партии? В сущности, настоящим бунтарем Маттеи никогда не был - как, впрочем, и все мы, - и сердцем он, вероятно, всегда был на стороне власть имущих.
Гесрейтер дошел до Одеонсплац. Перед ним высилась Галерея полководцев, точная копия флорентийской Лоджии деи Ланци, воздвигнутая в честь двух величайших баварских полководцев, Тилли и Вреде, из коих один не был баварцем, а другой - полководцем. Всякий раз при виде этой Галереи Гесрейтер испытывал неприятное чувство. Он хорошо помнил, как еще мальчишкой восхищался этим великолепным сооружением, выполненным архитектором Гертнером с истинным художественным вкусом и достойно венчавшим Людвигштрассе. Но уже подростком ему довелось стать свидетелем того, как на косоуры лестницы были водружены два важно выступающих льва, нарушившие строгие вертикали строения. Позднее эти кретины изуродовали заднюю стену Галереи идиотской скульптурной группой в академическом стиле, так называемым Памятником армии. С той поры Гесрейтер всякий раз с опаской поглядывал на Галерею полководцев; не появилось ли там за ночь еще какое-нибудь чудище. Лоджию с каждым годом уродовали все больше, и это стало для него мерилом непрерывно растущего отупения жителей его родного Мюнхена.
Сегодня в Галерее гремел военный оркестр, обрушивая на запруженную людьми площадь проникновенную арию из вагнеровской оперы. Голубые трамваи, непрерывно давая звонки, с трудом прокладывали себе путь сквозь толпу, автомобили то и дело останавливались, а временами уличное движение вообще замирало. Среди гуляющих было много студентов в традиционных шапочках. Держась отдельными группами, они наслаждались игрой духового оркестра и приветствовали друг друга, снимая шапочки и церемонно раскланиваясь. До Гесрейтера долетали обрывки их разговоров. Согласно корпоративному уставу, раз и навсегда было установлено, что, когда подают горячие блюда, цветные шапочки положено снимать, и, наоборот, когда подают холодные, шапочки снимать не надо. Рассуждали о том, следует ли сырое мясо, мелко изрубленное и смешанное с луком и яйцом, так называемый татарский бифштекс, считать горячим блюдом, вернее, сойдет ли оно за горячее. Студенты различных корпораций спорили яростно, приводя множество убедительных доводов. Женщины и дети кормили жирных голубей, свивших гнезда в Галерее сомнительных полководцев и на старинной, в стиле барокко Театинеркирхе. У ворот Дворцового парка живым продолжением статуй Галереи стоял, подобно идолу, один из военачальников великой войны генерал Феземан, властно возвышаясь над почтительно взиравшими на него людьми, - напряженно-молодцеватое лицо, скошенный затылок, толстая шея.
Прежде чем отправиться в суд, Гесрейтер собирался выпить бокал вермута в одном из тихих, скромных кафе, приютившихся в тени старых каштанов Дворцового парка. Но в последнюю минуту ему почему-то расхотелось тут оставаться. Он посмотрел на часы. У него еще было немного времени. Он все-таки взглянет на картины в Галерее Новодного.
Гесрейтер был человеком мирного нрава, жизнь его сложилась более чем благополучно, и он вовсе не собирался восставать против общепринятых взглядов. Но Маттеи его раздражал. Кое-что из написанного Крюгером он читал, - книги и эссе, прежде всего книгу об испанцах. Ему далеко не все в ней нравилось, она показалась ему излишне чувственной, непомерно много места занимали в ней проблемы секса, и вообще заметна была склонность автора к гротеску. Ему довелось несколько раз встречаться и с самим Крюгером. Тот показался ему позером и фатом. Но разве это причина, чтобы так злобно набрасываться на человека? И вообще, допустимо ли тут же сажать человека в тюрьму только за то, что он выставил в музее картины, которые пришлись не по вкусу нескольким выжившим из ума академикам, предпочитающим видеть в картинной галерее собственную мазню. Пухлое лицо Гесрейтера было сейчас озабоченно и грустно; он сердито жевал губами, на тронутых сединой висках слегка пульсировали вены. К чему же мы придем, если станем сажать в тюрьму каждого, кто, однажды переспав с женщиной, вздумал бы затем это отрицать? Впрочем, в большинстве своем его сограждане не такие. Свернув на Бриеннерштрассе, ведущую к галерее Новодного, Гесрейтер лишь усилием воли заставил себя замедлить шаги, не идти столь неприлично быстро, - до того ему вдруг захотелось посмотреть картины, из-за которых он теперь вместе с пятью другими мюнхенцами сидел на скамье присяжных в большом зале Дворца Правосудия.
И вот он, наконец, в Галерее. Ему было жарко, и он облегченно вздохнул в прохладном зале, куда не проникали лучи солнца. Владелец галереи Новодный, смуглый, элегантный господин небольшого роста, с готовностью повел богатого посетителя, знатока живописи, к картинам, перед которыми уже стояло несколько человек, под неусыпным наблюдением двух верзил. Пришлось завести собственную полицию, как пояснил г-н Новодный, поскольку государственная охранять картины отказалась. Он продолжал рассказывать, как всегда, захлебываясь словами. Действия баварского правительства, торопливо выкладывал он, вызвали к картинам такой интерес, какого он и сам не ожидал. Он уже получил от покупателей несколько выгодных предложений. Подумать только, за одну ночь художник Грейдерер прославился, стал модным, его картины сразу подскочили в цене.
Гесрейтер был знаком с Грейдерером. Заурядный художник, говоря по совести. Но в обществе довольно приятен, в его грубоватом обхождении есть что-то располагающее. Он играл на губной гармонике и умел с чувством исполнить на ней даже такие сложные вещи, как, скажем, Брамса или что-нибудь из "Кавалера Роз". Нередко он солировал и в "Тирольском кабачке".
Господин Новодный засмеялся. Завсегдатаи "Тирольского кабачка", мюнхенские художники, чье место в истории живописи установлено раз и навсегда, а репутация у известной части состоятельных покупателей уже завоевана, буквально позеленели от злости, когда вдруг объявился новый конкурент. Еще бы, ведь картины Грейдерера пользовались сейчас не меньшим успехом, чем их собственные творения. Впрочем, Грейдерер говорил о своем неожиданном успехе с такой искренней, обезоруживающей радостью, что все, кроме, конечно, художников-конкурентов, прощали ему эту внезапную славу. Он много лет пребывал в полной безвестности и с годами потерял всякую надежду на успех. И как трогательно он уговаривает теперь свою старушку-мать перебраться из глухой средневековой деревушки в Мюнхен и зажить там столичной барыней с автомобилем, шофером и компаньонкой, а старушка отбивается изо всех сил.
Гесрейтер хмуро слушал болтовню владельца галереи. Этот поток слов раздражал его, и он испытал чувство облегчения, когда юркий господин наконец убрался.
Гесрейтер внимательно рассматривал картину Грейдерера. Он понимает, что это "Распятие" может плохо подействовать на людей со слабыми нервами. О, господи, но ведь те самые господа, которые сейчас столь шокированы, в других ситуациях проявляли завидную выдержку, они спокойно перенесли войну, а впоследствии творили сами или, во всяком случае, не мешали свершаться таким делам, которые предполагают в людях, стоящих у власти, изрядное хладнокровие. Притом они не могли не знать, что во всех музеях, и, разумеется, в Мюнхенском, есть немало других картин, изображающих распятого Христа, которые действуют на человека не самым приятным образом.
И все-таки успех Грейдерера поразителен! Лишь потому, что такой кретин, как Франц Флаухер, ненавидит Крюгера, к художнику Грейдереру приходит успех и он заставляет старуху мать, вполне довольную своей тихой, деревенской жизнью, переехать в город, который вызывает в ней один только страх. Нет, что-то тут не так, неладно все это.
А вот Анна Элизабет Гайдер, художница, написавшая этот автопортрет, ничего не извлечет из скандального интереса к ее картине. Она умерла, покончила с собой самым отвратительным образом, грязное судебное разбирательство и одна-единственная картина, - вот все, что от нее осталось. Странная особа была эта самая Гайдер - она уничтожила все свои картины. А вокруг единственной, спасенной Мартином Крюгером, сгустилось зловоние омерзительного процесса.
Вглядевшись в автопортрет, Гесрейтер почувствовал глубокое волнение. Непонятно, что в картине могло будить плотское желание. II что это за мужчины, у которых одна мысль о том, что женщина способна изобразить себя голой, вызывает похоть! Женщина глядела вдаль потерянно и в то же время сосредоточенно, в ее не очень топкой шее, наверняка написанной без всяких прикрас, было что-то жалостно-беспомощное, груди неясно обрисовывались в нежно-молочном свете и все же казались упругими. Все вместе было анатомически точно и тем не менее поэтично. Попробовали бы самодовольные мужи из академии создать нечто подобное!
Господин Новодный снова оказался рядом и заговорил с ним.
- Во сколько вы оцениваете этот портрет? - неожиданно прервал его Гесрейтер.
Застигнутый врасплох, Новодный быстро взглянул на Гесрейтера, не веря своим ушам. Обычно такой находчивый, он не сразу сообразил, что ответить, и, наконец, назвал крупную сумму.
- Хм, - произнес Гесрейтер. - Благодарю вас, - и церемонно откланялся.
Минут через пять он вернулся.
- Я покупаю эту картину, - деланно-небрежным тоном сказал он.
Господину Новодному, при всей его многоопытности, не удалось скрыть изумления, и это совсем не понравилось Гесрейтеру. Если уж это так поразило Новодного, то что скажет г-жа Радольная, какие разговоры пойдут по городу, когда станет известно, что он купил картину Анны Гайдер? Тем более что покупка картины и в самом деле была явным вызовом. Ему не по душе процесс Крюгера и все, что с ним связано. Из чувства внутреннего протеста он в пику всем и купил картину. Но не признак ли дурного тона такой вызывающий поступок? Не правильнее ли было бы спокойно и решительно уяснить все для самого себя, твердо определить свою позицию?
Неуверенно, даже несколько смешавшись, стоял он перед г-ном Новодным, хранившим вежливое молчание.
- Эту картину я покупаю по поручению одного приятеля, - произнес он, наконец, - и был бы вам признателен, если б вы пока не упоминали о том, что покупка совершена при моем посредничестве.
От готовности, с какой г-н Новодный выразил свое согласие, за сто километров веяло недоверием, едва прикрытым профессиональной вежливостью. Раздосадованный, злой, браня себя за трусость и одновременно испытывая удовлетворение от собственной храбрости, Гесрейтер распрощался и поехал во Дворец Правосудия, где уселся на свое место присяжного заседателя, лицом к председателю земельного суда доктору Гартлю и обвиняемому Крюгеру, рядом с остальными присяжными - придворным поставщиком Дирмозером, учителем гимназии Фейхтингером, антикваром Лехнером, страховым агентом фон Дельмайером и почтальоном Кортези.