6
Дом по Катариненштрассе дает показания
Председатель земельного суда Гартль начал заседание с допроса лиц, проживавших в одном доме с девицей Анной Элизабет Гайдер, ныне покойной. Девица Гайдер снимала в доме 94 по Катариненштрассе квартиру-мастерскую. В этом убогом доходном доме по Катариненштрассе 94 жили мелкие торговцы, служащие, ремесленники. Девица Гайдер была не самостоятельной съемщицей, а всего лишь жилицей у некоей надворной советницы фрау Берадт, сын которой, художник, пропал без вести во время войны. Фрау Берадт отзывалась о покойной не слишком лестно. Почти сразу же у нее с фрейлейн Гайдер начались нелады. Эта девица была неряшлива, неопрятна, являлась домой, когда ей вздумается, и, несмотря на строжайшее запрещение, готовила еду прямо в мастерской, что могло вызвать пожар, платила за жилье неаккуратно, принимала у себя подозрительных, шумных гостей и не соблюдала элементарных правил. А когда Анна Гайдер вступила в интимные отношения с обвиняемым Крюгером, - резким голосом продолжала свой рассказ надворная советница Берадт, - она предложила фрейлейн немедленно съехать с квартиры. Но, к сожалению, нынешние законы защищают интересы жильцов, разбор дела в жилищно-конфликтном бюро затянулся до бесконечности, и ей так и не удалось выдворить эту неприятную особу. Первое время доктор Крюгер приходил очень часто, почти каждый день. Она, да и все в доме были возмущены предосудительными отношениями между этим господином и фрейлейн Гайдер. "Откуда госпоже Берадт известно, - спросил доктор Гейер, - что их отношения не были чисто дружескими?" Надворная советница Берадт, покраснев и несколько раз откашлявшись, объяснила, что г-н Крюгер и фрейлейн Гайдер смеялись вульгарным смехом, до неприличия интимно. К тому же г-н Крюгер на лестнице не раз брал фрейлейн за руку, обнимал за плечи, за шею, что не водится между людьми, если только между ними нет близких отношений. А еще из мастерской доносился визгливый смех, отрывистые, точно от щекотки вскрики, шепот, словом, всякие непристойные звуки.
- Значит, соседи могли слышать все, что делается в мастерской?
Хотя между ее комнатой и мастерской есть еще одна комната, - объяснила надворная советница Берадт, - но если хорошенько прислушаться, да еще при таком отличном слухе, как у нее, ночью все эти звуки, конечно, можно услышать.
- Можно услышать или было слышно? - чуть покраснев, спросил доктор Гейер, еле сдерживаясь и досадливо щурясь из-за очков с толстыми стеклами. Тут присяжный заседатель фон Дельмайер, легкомысленного вида человек, засмеялся, но мгновенно притих под укоризненным взглядом своего соседа, почтальона Кортези, и тупо недоуменным - учителя гимназии Фейхтингера.
Был ли доктор Крюгер в ту ночь у девицы Гайдер, надворная советница по прошествии столь долгого времени сказать не может. Но она не раз слышала, да и своими глазами видела, как этот господин приходил и уходил из мастерской в самое неподходящее время.
Другие свидетели дали примерно такие же показания. О фрейлейн ходило много всяких слухов. Она была странная, неопрятная особа, одевалась плохо и неряшливо. "Потому-то она и изобразила себя голой", - сострил один из журналистов. Иной раз она так на тебя взглянет, что аж дрожь пробирает. К ней невозможно было подступиться. Но вот ребятишки - а их в доме было великое множество - любили ее. Хотя жилось ей трудно, она давала им фрукты, конфеты. Но, в общем, ее недолюбливали, особенно после того, как она однажды притащила облезлую бродячую кошку, от которой потом другая кошка заразилась паршой. В доме все были уверены, что у нее с доктором Крюгером интимные отношения. Хилых, высохших, либо, наоборот, расплывшихся жен обывателей, населявших дом, больше всего бесило, что жилица Гайдер даже не пыталась эти отношения скрывать.
Присяжный заседатель Фейхтингер, учитель гимназии, сквозь очки в стальной оправе внимательно и озадаченно смотрел на свидетелей бесцветными глазами. Он старательно, с сознанием долга следил за их показаниями, но, любя во всем обстоятельность и к тому же туговато соображая, никак не мог уразуметь, к чему они клонят. И, главное, ему никак не удавалось сквозь показания отдельных свидетелей продраться к сути дела. Для него все происходило слишком быстро, такой новомодный метод судопроизводства казался ему чересчур стремительным. Глядя бесцветными глазами прямо в рот многочисленным свидетелям, он беспрестанно грыз ногти, а иногда мысленно, почти машинально исправлял неловко построенную фразу.
Присяжный заседатель почтальон Кортези про себя подсчитывал, сколько же всего семей в доме по Катариненштрассе 94. С виду не такой уж большой дом, а как много в нем народу живет! Кто же из его коллег разносит сейчас почту в этой нижней части улицы? Он вспомнил, что однажды вышла неприятность с доставкой почты именно в этот дом: пакет был вручен дочери адресата, а та его по назначению не передала. Ну, а всю вину потом, конечно, свалили на почтальона.
Присяжный заседатель Каэтан Лехнер все время ерзал на месте, то и дело поглаживал низко подстриженные бачки, вынимал клетчатый платок, сморкался, вздыхал, И не только из-за жары: всю эту историю он принимал близко к сердцу. С одной стороны, он, как благонамеренный гражданин, склонялся к тому, что Крюгера следует засадить за решетку, ибо право и порядок - превыше всего. Но с другой стороны, он сочувствовал этому чужаку и даже испытывал к нему некоторую симпатию. Ведь и его собственная работа граничила с искусством. Он умел так реставрировать пришедшую в негодность дорогую старинную мебель, что знатоки приходили в восторг. Ему часто приходилось иметь дело с этими чужаками, и он довольно хорошо представлял себе их жизнь. К тому же у его дочери Анни было интимное знакомство, любовная связь, или, как говорится, роман с человеком, который, как там ни крути, тоже чужак. Из-за этого он каждый божий день скандалил с Анни, иногда очень сильно, но если говорить по правде, не очень ее осуждал. За свою долгую жизнь он, Каэтан Лехнер, кое-что понял. Во время ежегодной ярмарки, когда он обходил лавки старьевщиков, ему нередко попадалась мебель, на вид сохранившаяся так хорошо, будто она может простоять еще двадцать - тридцать лет. Но стоило ее получше осмотреть - и выяснялось, что она вся источена червями и никуда не годится: просто чудо, что она до сих пор не развалилась. Жизнь, оказывается, штука сложная, даже для такого образованного человека, как доктор Крюгер, она совсем не проста, особенно если этот человек по натуре своей чужак. Присяжный заседатель Лехнер разглядывал Крюгера водянисто-голубыми глазами, поглаживал бачки, пыхтел, сморкался в клетчатый платок, вздыхал.
Присяжный заседатель Пауль Гесрейтер следил за рассказом о покойной Анне Гайдер с необъяснимым для него самого жгучим интересом. Маленький рот Гесрейтера был слегка приоткрыт, что придавало его пухлому лицу несколько глуповатое выражение.
Придворный поставщик Дирмозер, сидевший с ним рядом, изредка косился на него. Для Дирмозера дурацкие обязанности присяжного были неприятной формальностью, он бы с радостью от них уклонился. Но побаивался, что это может повредить его доброму имени и деловой репутации не меньше, чем если бы он не явился, скажем, на похороны одного из своих богатых клиентов. Он страдал от духоты в зале, мысли его перескакивали с одного предмета на другой. К счастью, он умел изобразить на лице глубокую заинтересованность, подобающую случаю, и без труда подолгу сохранять это выражение напряженного внимания. Как скверно, что старшая продавщица филиала его перчаточного магазина на Терезиенштрассе заболела. Эта кретинка, наверно, снова объелась мороженым. И теперь его жена должна одна управляться с двумя магазинами сразу. Это тем более некстати, что их двухлетний Пепи опять приболел, а на новую служанку положиться нельзя. Думая об этом, он машинально разглядывал нитяные перчатки одной из свидетельниц. Они сделаны в Бадене. Не мешало бы потребовать у тамошней фабрики отсрочки платежей.
Жильцы дома 94 по Катариненштрассе единодушно показывали, что доктор Крюгер несколько раз в ночное время бывал в мастерской фрейлейн Гайдер. Но в каком часу точно, один или вместе с другими, этого никто из них с уверенностью утверждать не решался.
Обвиняемый Крюгер придерживался своих первоначальных показаний. Да, он часто и охотно проводил время с Анной Элизабет Гайдер, бывал у нее дома, и она тоже заходила к нему. В ту ночь он отвез ее после вечера домой, но затем в той же машине поехал дальше. Интимных отношений у него с Анной Гайдер не было. Его показания на процессе, возбужденном против Анны Гайдер дирекцией художественной школы, были правдивы от начала до конца, он и сейчас не отказывается от них.
Несмотря на длительное пребывание в следственной тюрьме, обвиняемый выглядел в тот день бодрым и полным энергии. Его крупное лицо с массивными челюстями, с большим мясистым носом и резко очерченным ртом слегка побледнело и осунулось, но он с напряженным вниманием неотрывно следил за всеми поворотами судебного заседания. Ему, видимо, стоило больших усилий сохранять, по совету своего защитника, спокойствие и не вступать в ожесточенные пререкания. Жительниц дома 94 он окидывал лишь беглым безразличным взглядом, полным презрения. Лишь однажды, когда показания давала надворная советница Берадт, он чуть не вскочил и взглянул на нее с такой яростью, что слабонервная дама, негромко вскрикнув, даже отшатнулась.
Как знать, не прояви Мартин Крюгер в свое время такого оскорбительного равнодушия, а вступись он тогда с такой же горячностью, как сейчас, за ныне покойную Анну Гайдер, когда надворная советница изводила ее своими придирками, быть может, все кончилось бы куда более благополучно. Во всяком случае, хотя резкий жест обвиняемого и стоил ему мягкого замечания со стороны председателя суда, зато свидетельницы больше не смотрели на него с той глубокой неприязнью, какой они прежде платили ему за его уничтожающее высокомерие.
7
Человек из камеры 134
Вечером того же дня Мартин Крюгер сидел один в камере. Камера 134 была невелика по размеру, с голыми стенами, однако особых причин для жалоб не давала. Было без восьми минут девять. Ровно в девять погаснет свет, а в темноте в голову лезут самые мрачные и гнетущие мысли.
Первые дни после ареста Мартин Крюгер отчаянно сопротивлялся. Сверкая безумными глазами, он вопил, и его лицо превращалось в один огромный неистовствующий рот. Сжав кулаки, он изо всех сил колотил волосатыми руками в дверь.
Адвокат Гейер, которому удалось, наконец, благодаря редкой выдержке, успокоить Крюгера, сказал совершенно обессилевшему узнику, что его удивляют эти вспышки ярости. Он, Гейер, сам лишь ценой тяжких усилий научился владеть собой. Да, нелегко сдерживать себя, особенно когда ты познал, какое лицемерие и несправедливость царят в стране. То, что случилось с ним, Мартином Крюгером, происходит с тысячами других людей, с ними происходят еще более страшные вещи, и, уж конечно, не воплями можно все это изменить. И за то время, пока адвокат Гейер своим резким, нервным голосом, словно бичом, хлестал сидевшего перед ним в угрюмом молчании Мартина Крюгера, сердито сверля его проницательными голубыми глазами за толстыми стеклами очков, тот успел снова взять себя в руки. Было просто удивительно, как безропотно с того дня переносил все тяготы заключения этот избалованный человек. Привыкший к полному комфорту, к тому, что, скажем, вода в ванне всегда должна быть определенной температуры, выходивший из себя из-за малейшей перестановки мебели в квартире, он теперь без жалоб сносил все неудобства жизни в голой тюремной камере.
И все-таки часто, когда Крюгер оставался один, сознание своего превосходства, позволявшее ему иронически воспринимать заключение как неприятный, преходящий эпизод, внезапно сменялось приступами бешенства и наступавшей затем депрессией. Первые два дня процесса он не терял присутствия духа, убежденный в том, что всю эту историю не стоит принимать всерьез. Никто не решится на основании подобных идиотских показаний судить такого человека, как он, занимающего видное место среди немецких искусствоведов. Ему, уроженцу Бадена, трудно было постичь то тупое, тягучее, как смола, упорство, с каким жители Баварского плоскогорья добивали человека, ставшего им ненавистным. Он не мог себе представить, что ревностный служака-прокурор состряпает из грязных сплетен обывательниц юридически обоснованное обвинение, а уважаемый придворный поставщик Дирмозер и простодушный почтальон Кортези из грязной болтовни воздвигнут для него тюремные стены.
Но в тот день, во время допроса надворной советницы Берадт, когда печальное дело покойной Анны Элизабет Гайдер получило столь отвратительную окраску, он вдруг с пугающей ясностью осознал всю опасность своего положения среди этих баварцев. И только теперь понял причину предельной сосредоточенности доктора Гейера. Наделенный богатым воображением, он, правда, и раньше рисовал себе картины предстоящего ему мученичества, представлял, как все это будет: отказ от сложившихся годами приятных привычек, от разумных занятий, от искусства, бесед с людьми тонкого вкуса, от женщин, от изысканных кушаний, от бодрящей утренней ванны. И столь разительный контраст между прошлым и будущим он живописал себе с тайной болезненной радостью. Там, за окном - июнь, и кто-то уже загорает на песчаном, прокаленном солнцем морском пляже, плывет в лодке, флиртуя с милыми девушками, мчится в пропыленной машине по белым дорогам, сидит вечером в горах у альпийской хижины, потягивая вино и чувствуя приятную усталость во всем теле; а его жизнь будет выглядеть совсем иначе: голые, серые стены камеры, четыре шага от стены до стены, утром - бурая жидкость в жестяной кружке, и весь день подчиняйся приказаниям угрюмых, скверно пахнущих надзирателей, днем - получасовая прогулка во дворе, затем до девяти вечера - снова голые, серые стены, потом свет гаснет. И так круглый год, потом еще пятьдесят две недели, а может быть, и еще триста шестьдесят пять бесконечных дней. Но в реальность всего этого он никогда до конца не верил, даже в минуты приступов ярости. И когда в то утро неумолимая действительность зримо предстала перед его глазами, он ощутил неприятную пустоту в желудке, к горлу подступила тошнота, и все тело стало ватным.
До того, как погаснет свет, оставалось еще четыре с половиной минуты. Он со страхом ждал этого мига. Он сидел в пижаме на откинутой койке, а рядом стояли стол, стул, кувшин с водой, эмалированная миска для еды и, наконец, белая параша для отправления естественных надобностей. Сейчас, когда он сидел с отвисшей челюстью, положив руки на колени, в нем не было ничего пугающего.
Об Анне Элизабет Гайдер он больше не вспоминал с тех пор, как она так отвратительно покончила с собой. Он находился тогда в Испании - заканчивал там книгу об испанской живописи, и, откровенно говоря, был даже рад, что не виделся с ней в последние, мучительно тяжкие для нее дни. Его всегда удивляло, как это человек вдруг решает покончить с собой, ему это было непонятно, и разбираться во всем этом не хотелось. Но сейчас, четвертого июня, в восемь часов пятьдесят семь минут, невозможно было отделаться от этих мыслей. Покойная Анна Элизабет Гайдер уже незримо проникла в камеру 134, хотя свет еще не погас и хотя Крюгер хорошо понимал, как важно ему собраться с мыслями для более серьезного дела: продумать, как защитить себя на суде от чудовищно нелепых обвинений.
В своих показаниях он не лгал. В тот вечер он в самом деле не поднимался к Анне Гайдер в квартиру, и между ними никогда не было физической близости. Под умным, испытующим взглядом голубых глаз доктора Гейера он впервые понял, что было тому причиной. Вообще-то, это простая случайность, что он не сошелся с нею, как сходился с другими женщинами. Вначале причиною тому были чисто внешние обстоятельства. Потом она написала свой портрет, и у него вдруг пропало всякое влечение к ней. Портрет преградой встал между нами, - объяснил он доктору Гейеру.
Он вспоминал сейчас Анну, вспоминал, как она вприпрыжку спускалась по лестнице - такая порывистость вообще не вязалась с ее зрелой женской фигурой; вспоминал ее круглое, широкое, совсем как у молодых крестьянок, простодушное лицо, густые, светлые, небрежно причесанные волосы, большие серые глаза, смущавшие своим задумчиво-рассеянным выражением. С ней непросто было иметь дело, она была какая-то диковатая, пренебрегала всякими условностями и житейскими благами, пока проза жизни не хватала ее за горло, одевалась всегда небрежно, до неприличия неряшливо. Да еще приступы чувственной страсти, которые временами находили на нее, отталкивая его своей неистовостью. Однако, несмотря на эти ее неприятные свойства, он безошибочным чутьем художника угадывал в ней несомненный талант, в это смутное для нее время ощупью, неуклонно прокладывающий себе путь: и такая редкая цельность натуры привлекала его к ней. Ибо он считал эту ущербную, несуразную женщину, вполне отвечавшую всему тому, что мюнхенцы вкладывали в слово "чужачка", которая с трудом зарабатывала себе на жизнь скудно оплачиваемыми уроками рисования в Мюнхенской художественной школе, одним из немногих настоящих художников своего времени. Она работала мучительно, с большим напряжением и срывами, снова и снова уничтожала написанное, ее цели и методы нелегко было понять, но он ощущал в ее работах неоспоримое, самобытное и цельное дарование. Быть может, именно эта ее глубокая причастность к подлинному искусству и мешала ему бездумно сойтись с ней, как он обычно сходился с другими женщинами. Она страдала от этого, страдала из-за его непонятного равнодушия к ней, довольно неразборчиво вступала в случайные связи. И так продолжалось до тех пор, пока из-за пропусков занятий, а главное из-за приобретения при его содействии государственным музеем ее автопортрета, дирекция художественной школы не возбудила против нее дело. Тогда-то он и принес ту злосчастную присягу, оказавшуюся к тому же бесполезной.