Потому что ее, как и должен был предвидеть любой здравомыслящий человек, живущий в этой стране, несмотря на его благоприятные показания, со службы уволили. Он уехал в Испанию, не дождавшись исхода дела и не предотвратив трагических последствий, которые, знай он получше людей и жизнь, должен был предугадать. В конце концов по-человечески вполне понятно, что, в кои-то веки освободившись на время от служебных обязанностей, он хотел спокойно, без помех, поработать над своей книгой и потому распорядился не пересылать ему корреспонденции из Мюнхена. Но по-человечески было понятно и то, что, отправив ему множество писем и не получив никакого ответа, в отчаянье, не находя выхода, она отравилась светильным газом. Когда он вернулся, ее уже не было в живых, она стала горсткой пепла. Госпожа Берадт, с которой ему волей-неволей пришлось встретиться по поводу художественного наследия и бумаг покойной (из родственников осталась лишь сестра Анны, выказавшая полное безразличие), вела себя крайне враждебно. Бумаги покойной были опечатаны судебными властями. Сохранилось лишь несколько эскизов; все свои картины покойная, очевидно, уничтожила. Один из служителей государственного музея рассказал, что фрейлейн Гайдер за день до самоубийства была в галерее и долго стояла у своего портрета; своим расстроенным видом она привлекла его внимание, а когда он, пораженный ее странным поведением, попытался заговорить с ней, она без видимой причины дала ему две марки на чай. Этот поступок вызвал у госпожи надворной советницы Берадт решительное осуждение; ведь после покойной остались еще неоплаченные долги. Она задолжала за квартиру и, кроме того, попортила мебель в своих комнатах, так что теперь предстояли расходы на ремонт, не говоря уже о большом счете за газ, подскочившем из-за этого ее самоубийства.
До девяти оставалось еще полминуты. А Крюгеру никак не удавалось зримо представить себе живую Анну Гайдер. Он с затаенным страхом пытался воссоздать ее облик, вспомнить, как она курила, пристроившись в небрежной позе в углу дивана, как под проливным дождем без зонтика, напряженно глядя перед собой, неторопливо семенила по улице маленькими шажками или как, танцуя, опиралась на руку партнера, невесомая и одновременно странно отяжелевшая. Но портрет заслонял собой все, кроме него ничего не осталось.
Свет погас, в камере было душно, руки вспотели, одеяло неприятно царапало кожу. Мартин Крюгер поднял воротничок пижамы, штаны спустил ниже, тяжело вздохнул. Он закрыл глаза, и сразу же перед ним заколыхались разноцветные блики, тогда он снова открыл глаза и лежал, уставившись в гнетущую ночную тьму.
Он был слишком мягок, недостаточно энергичен - в этом причина всех бед. В ночной темноте его со всех сторон обступили воспоминания о прошлом. То было возмездие и испытание. Он был беспечен, давал себе поблажки. Не выполнял обязанностей, которые налагали на него хотя бы его способности. Ему слишком хорошо жилось, вот в чем дело. Ему все давалось слишком легко. Он почти не испытывал недостатка в деньгах, был недурен собой, женщины баловали его, талант его не вызывал у других чувства раздражения, свои мысли он излагал доступным, приятным слогом, облегчавшим читателю знакомство с теми произведениями искусства, которые он анализировал. От высказываний более резких, идущих вразрез с общепринятыми взглядами, он воздерживался. Правда, в его книгах не было ни одного слова, под которым он не мог бы подписаться с чистой совестью, однако в них отсутствовало и многое такое, что могло бы кое-кому не поправиться и о чем небезопасно было заявлять во всеуслышание. Были истины, о которых он догадывался, но старательно избегал формулировать их самому себе и уж тем более другим. У него был один-единственный настоящий друг, Каспар Прекль, инженер "Баварских автомобильных заводов", сумрачный, не слишком следивший за своей внешностью человек, живо интересовавшийся политикой и искусством, фанатичный и очень волевой. Каспар часто упрекал его в душевной лености, и временами под испытующим взглядом молодого инженера, который, впрочем, был к нему очень привязан, Мартин Крюгер казался самому себе шарлатаном.
Да, но разве он не сознавал своей ответственности? И разве не доказал этого на деле? И если он сидит сейчас в тюрьме, то не потому ли, что был последователен и отстаивал картины, которые считал подлинными произведениями искусства?
Допустим. Но как обстояло дело с картиной "Иосиф и его братья"? Это была сложная история, и поначалу он вел себя достойно. Ему прислали снимок с картины и окружили все многозначительной таинственностью. Говорили, что художник болен, нелюдим и очень нелегок в общении - лишь с большим трудом удалось уговорить его не уничтожать и эту картину. Снимок был сделан без его ведома и, конечно же, против его воли. Теряя порою веру в себя, убежденный в бессмысленности художественного творчества в наше время, он пристроился ради заработка мелким чиновником в какое-то учреждение. Вся надежда на него, Мартина Крюгера, с книгами которого художник знаком.
Под сильным впечатлением от картины, Мартин Крюгер с жаром принялся за дело. Правда, с самим художником встретиться ему так и не удалось. Но картину он спас. Серьезно рискуя своим положением, он поставил министра перед выбором: либо купить картину, либо уволить его, Крюгера. А когда ему со злорадством указали на то, что за картину запросили слишком высокую цену, он, как ни противен ему был автомобильный магнат Рейндль, не без труда уговорил его выложить солидную сумму. До тех пор он поступал последовательно. Что же, однако, случилось потом? Об этом "потом", о дальнейшем, он старался не думать, подыскивая всевозможные хитроумные отговорки. Но сейчас, взмокший от пота, задыхаясь, он лежал в темноте и, до боли стиснув зубы, перебирал в памяти всю эту историю, заставляя себя взглянуть правде в глаза.
А произошло потом вот что: когда картину наконец выставили в музее, его пыл заметно убавился. Если о посредственных работах ранних испанцев он писал проникновенно и ярко, то для "Иосифа и его братьев" даже убедительных слов не мог найти и ограничился ничего не значащими фразами. Он обязан был увлечь этим творением других не менее сильно, чем увлекся сам - как бы заново воссоздать его в слове, чтобы оно стало зримым. Но передать все своеобразие картины словами было мучительно трудно, надо было сосредоточиться, это стоило нервов, а он был ленив. Уже одно это было непростительной слабостью. Но худшее произошло потом - до власти дорвался этот законченный кретин Флаухер и, конечно же, постарался всеми правдами и неправдами убрать картину из музея. Ему, Крюгеру, настоятельно предложили взять длительный отпуск. Это было весьма кстати, ибо давало возможность основательно поработать над книгой об испанцах. А когда он вернулся, картины "Иосиф и его братья", или "Справедливость", в музее уже не было, на ее месте висело несколько добросовестных поделок, вполне пригодных для заполнения пустот на стенах. Он еще до своего отъезда знал, что так случится. И хотя об этом не было сказано ни слова, понимал, что идет на явную сделку: отпуск ему дают, как вознаграждение за молчаливое согласие предать художника Ландхольцера и его творение.
И теперь, когда во тьме камеры 134 он безжалостно сказал себе всю правду, все в нем восстало против этого, и он сердито засопел. Слишком много разных дел осаждало его каждый божий день. Конечно, многое из того, что надо было сделать, он не сделал. Но ведь он не всемогущий господь, а всего лишь человек, у которого две руки, две ноги и одна голова. Достаточно и того, что он хоть кое-что успевал сделать. "Кое-что", - проворчал он. "Не все, а кое-что". Но оттого, что он произнес эти слова вслух, они не стали более убедительными. Он представил себе своего молодого друга Каспара Прекля, его худое, небритое лицо с глубоко запавшими глазами и острыми скулами. Он почувствовал себя слабым, беспомощным и тяжело повернулся на другой бок.
Но, черт побери, какое отношение имеет эта история с "Иосифом и его братьями" к его собственным бедам? Должно быть, он здорово издерган, если апеллирует к таким мифическим понятиям, как "вина", "провидение", "возмездие". Сумел бы кто-нибудь другой в его положении добиться большего? Нет, другой не сумел бы, а вот он сам мог бы. Он обязан был пойти дальше, бороться до конца. Он скверный, ленивый человек, он не боролся до конца. А тот, кто не борется до конца, - ленивый человек.
В коридоре равномерные шаги надзирателя приближались к дверям его камеры. Девять шагов были слышны совершенно отчетливо, еще девять - глуше, потом они совсем замирали.
Да, он скверный, ленивый человек, и его не зря привлекли к суду, хотя придворный поставщик Дирмозер и антиквар Лехнер и не догадываются о подлинной его вине. Ведь он-то сам хорошо знал, как обстояло дело с "Иосифом и его братьями". Вероятно, "Иосиф и его братья" - не шедевр. Но ему, Крюгеру, представилась возможность открыть дорогу художнику, какие рождаются, может быть, лишь один раз на целое поколение, он оцепил эту редкую возможность и сам же, из душевной лености, ее упустил.
Разве он однажды полушутя, - а что он делал не полушутя? - не вывел свою шкалу жизненных ценностей? Да, однажды, дождливым днем, гуляя с Иоганной по тихому парку королевского замка в альпийском предгорье, он нарисовал ей эту шкалу. Он отлично помнит тот день. В аккуратно подстриженном парке на каждом шагу попадались фигуры мифических зверей, выполненные в версальском вкусе. Он уселся верхом на одну из этих деревянных фигур, - сезон уж кончился, вечерело, и они были одни на всем острове. И вот, сидя на спине деревянного зверя, он выстроил перед Иоганной свою лестницу жизненных ценностей. В начале, на самой нижней ступени - комфорт, повседневные удобства, затем, чуть повыше - путешествия, счастье познания всего многообразия мира, еще ступенью выше - женщины, все радости утонченных наслаждений, еще одной ступенью выше - успех. Да, успех - это прекрасно, успех всегда вкусно пахнет. Но все это - нижние ступени, а совсем высоко - на верхних ступенях стояли его друг Каспар Прекль и она, Иоганна Крайн. Однако, если быть совсем откровенным, то и это еще не последняя ступень. Последняя, самая верхняя ступень для него - работа.
Иоганна задумчиво слушала его, стоя внизу под моросящим дождем. Но прежде, чем она успела ответить, появился сторож с огромным псом на поводке и грозно спросил, что он делает там наверху; садиться верхом на произведения искусства строго воспрещается. Мартин Крюгер слез с деревянного мифа, показал свое удостоверение директора государственного музея, и сторож, встав навытяжку, почтительно выслушал целую лекцию о том, что для всестороннего изучения подобных произведений искусства совершенно необходимо сидеть на них верхом.
Да его самого удивляет, как это Иоганна вот уже четвертый год терпит его. Он отчетливо видел ее сейчас, видел ее широкоскулое лицо с очень гладкой кожей, каштановые волосы, своенравно, наперекор моде собранные в узел, темные брови над большими, серыми, смелыми глазами. Да, удивительно, что она так долго терпит его при всей своей любви к ясности и определенности. По одному тому, как он повел себя в истории с "Иосифом и его братьями", даже и менее прямому и сильному человеку, чем Иоганна, нетрудно было понять, каким пассивным он оказывался на деле, как трусливо оберегал свой покой. Увы, таким он и был: горячо брался за дело, но когда нужно было проявить выдержку и характер, всячески избегал решительных действий, заранее готовый на компромисс.
Внезапно его буквально захлестнуло желание увидеть Иоганну. В зале суда он искал ее волевое, широкоскулое лицо. Но тщетно. Этот отвратительный доктор Гейер по каким-то своим мудреным юридическим соображениям, видимо, не разрешил ей прийти. А между тем ей ведь совсем не обязательно давать показания. Он не хочет, чтобы она давала показания. Он уже несколько раз говорил об этом защитнику. Он не хочет, чтобы Иоганну впутывали d эту грязную историю, из которой невозможно выйти незапятнанной.
Но узник камеры 134 был наделен богатым воображением, и потому невольно вновь и вновь представлял себе, как Иоганна своим спокойным голосом станет давать показания в его пользу. Будет чертовски обидно, если доктор Гейер действительно послушается его и откажется от показаний Иоганны. До чего же будет здорово, если Иоганна выскажет этим тупицам все, что она о них думает! И если развеются как дым все нелепые обвинения. А потом эти болваны явятся к нему с извинениями. И первым - министр Флаухер, этот форменный кретин с квадратным черепом. Нет, он, Крюгер, не станет разводить антимоний. Без лишних эмоций, с легкой усмешкой, почти искренне пожмет руку старому раскаявшемуся ослу, удовлетворившись тем, что отныне его врагам, хочешь не хочешь, придется предоставить ему большую свободу действий.
Во всяком случае, до смерти обидно, что он все эти дни ни разу не видел Иоганну. Этот несносный оппортунист, вечно осторожничающий доктор Гейер считает, что эффект от ее показаний окажется слабее, если станет известно, что она в эти дни не раз виделась с Крюгером. А о том, что свидание с Иоганной придало бы ему сил, Гейер, конечно, не подумал. Он почти с ненавистью вспоминал сейчас светлые, пытливые глаза адвоката за толстыми стеклами очков.
И все-таки давняя и стойкая преданность Иоганны укрепляет его веру в себя. Да, однажды он показал свою полную несостоятельность. Но теперь он снова владеет собой и сумеет взять верный курс. Только бы разделаться с этой невеселой историей. Тогда он отыщет картину "Иосиф и его братья", окажись она даже в далекой Сибири, и, самое главное, непременно найдет художника Ландхольцера. Он будет искать вместе с Каспаром Преклем, настойчиво, с фанатичным упорством. С прежней своей бесхребетностью он покончит раз и навсегда.
Снова слышны шаги надзирателя. Девять шагов - отчетливо, девять - глуше, потом они совсем замирают. От этих мыслей у него становится легче на душе, одеяло уже не так царапает кожу. Он смело поворачивается на левый бок, не боясь, что у него заболит сердце. Естественная усталость превозмогает нервное возбуждение, порождаемое мраком тюремной камеры, и он засыпает с легкой, довольной улыбкой.
8
Адвокат доктор Гейер предостерегает
Адвокат доктор Зигберт Гейер велел своей экономке и в свободный от судебных заседаний воскресный день разбудить его ровно в восемь утра. Каждый час этого воскресенья также расписан заранее. Он должен принять свидетельницу Крайн, должен удержать не слишком гибких членов своей партии от глупых выходок в "Тирольском кабачке", - по воскресеньям ресторан превращается в клуб, открытый для всех политических деятелей этой маленькой страны. Но прежде всего должен поработать над своей рукописью "История беззаконий в Баварии с момента заключения перемирия 1918 года до наших дней". Он не может допускать слишком больших перерывов в работе, иначе никогда не доведет ее до конца.
Едва его разбудил сиплый, плаксивый голос экономки Агнессы, как он усилием воли оторвал от постели свое вялое, непослушное тело. В ванне он расслабился и не старался больше подчинить каждую свою мысль неумолимой логике.
Если бы кто-нибудь знал, каких усилий стоит ему каждый день снова и снова аккумулировать и напрягать всю энергию, чтобы сохранить свою хваленую выдержку. Разве по природе своей он не созерцатель, вовсе не приспособленный для такой сумасшедшей работы? Разве не мечтает он уехать куда-нибудь в деревню и, отойдя от служебных дел и политической борьбы, посвятить себя изучению теоретических проблем политики?
Сможет ли он сегодня сосредоточиться и спокойно посидеть над "Историей беззаконий"? Чертовски трудно избавиться от мыслей о Крюгере и о себе самом. Если он действительно хочет довести книгу до конца, то должен когда-нибудь бросить все дела и на несколько месяцев уединиться в тиши.
Увы, он знал, чем бы все это кончилось. Нежась в теплой ванне, он грустно улыбался тонкими губами, вспоминая, к чему приводили все его прежние попытки сбежать от этой раздражающей суеты. Всякий раз, после двух недель мирной сельской жизни, он начинал тосковать по письмам, газетам, по юридическим и политическим конференциям, тосковать по заседаниям суда или ландтага, когда он, стоя на трибуне, смотрел на лица людей в зале, жадно ловивших каждое его слово. Он прекрасно понимал, что это пустая трата времени, но как трудно было от всего этого отказаться!
Адвокат доктор Гейер нежился в ванне, его тело колыхалось в прозрачной зеленоватой воде. Он думал сейчас о книге "Право, политика, история", о большой книге, которую когда-нибудь все же напишет. С удовольствием вспоминал некоторые найденные им формулировки, которые представлялись ему удачными, улыбался, закрыв глаза. Эти вопросы волновали его еще в студенческие годы. Он знал: "Право, политика, история" будет хорошей книгой, в ней он куда подробнее и серьезнее, чем на суде или в ландтаге, сможет осветить многие важные проблемы. Она окажет свое влияние на людей более достойных, чем судьи и депутаты ландтага, и, возможно, однажды попадет даже в руки к человеку, который сумеет воплотить его мысли в дела. Он накопил большой материал, отобрал все ценное и расположил по порядку. Из года в год перегруппировывал его, менял план книги, ее архитектонику. Но вплотную к работе над этой книгой, требовавшей полной отдачи сил, все не приступал. Наконец принялся писать книгу поменьше - "История беззаконий в Баварии", вяло оправдываясь перед собственной совестью тем, что это, мол, лишь подготовительная работа к главному труду. Но в глубине души, - не сейчас, нежась в ванне, а в минуты предельной искренности с самим собой, - он понимал, что никогда не напишет такую книгу, что всю жизнь будет метаться между суетным политиканством и адвокатскими дрязгами, подменяя настоящую работу мышиной возней.
Адвокат доктор Зигберт Гейер, слегка покачиваясь в воде, тер тонкую, на редкость белую кожу холодной резиновой щеткой. Взгляд снова стал острым и проницательным. Все это - переливание из пустого в порожнее. Сплошной вздор! Вредно так долго лежать в теплой ванне. Необходимо собраться с мыслями, заняться обвиняемым Мартином Крюгером.
Несдержанность и сангвинический темперамент Крюгера были ему противны. Но хотя он испытывал неприязнь именно к этой жертве судебного произвола, хотя защита права перед государством, не желавшим признавать никакого права, была затеей безнадежной, все же ему приносило моральное удовлетворение, что он может открыто высказать свои взгляды, предпринять какие-то шаги, привлечь внимание широкой общественности к частному случаю.