* * *
Уткин догнал экскурсию. Он пошел рядом с профессором, прислушиваясь. Профессор разговаривал с Великановым.
- Вы говорите - редкая?
- Почти не исследованная. Ее привезли из Сибири.
- Странно. В Сибири - рыба, напоминающая бразильских.
Говорили об Южной Америке. Уткин приблизился. Его рука почти касалась руки профессора. Он закрыл один глаз и, сощурив другой, заглянул им в стекло профессорских пенсне - улица помутнела.
Они разделись в раздевальной; заплатили две копейки с человека, поднялись в музей. Первым увидели кита. Его скелет, похожий на остов шхуны, висел, подвешенный к потолку. Кости серели необычайно. Уткин почувствовал себя странно: путешественником в незнакомой стране. Уткин не бывал в музее. Он остановился. Профессора меньше всего интересовал кит. Он стремился в те комнаты, где в банках, похожих на банки, что украшают окна аптек, в зеленом спирте плавали мертвые мерцающие рыбы. Мимо стеклянных ящиков, почти не обращая внимания на бабочек и жучков (разве это экспонаты?), Уткин плелся в хвосте экскурсии. Профессор торопился. Он почти бежал.
- Стремится, - подумал Уткин, - к рыбам.
Уткин оглядывался. Он видел: мамонт стоял как дом. Это сравнение показалось Уткину неудачным. Жираф в исступлении вытягивал шею. "Какой он гордый - подумал Уткин, - как лорд". В стеклянных кубах, свернувшись, находились удавы, подлинные удавы, привезенные из Бразилии. На полу стояли слоны, антилопы, носороги, паслись мустанги и зебры. Нет, Уткин не мог, не хотел так скоро уходить отсюда. Рыбы его не интересовали. Огромный аллигатор привлек его внимание. Павиан поднятой рукой (священник, читающий проповедь) остановил его.
- Ах, какая райская птичка, - пробормотал Уткин и приблизился к птице колибри. Он протянул руку. Ему хотелось ее схватить. Его рука ударилась о стекло, прозрачное как воздух (в помещении было полутемно). Райская птица была тут же. Райская птица (преобладали перья ярко-желтые и ярко-розовые) смотрела на него с высоты искусственного дерева.
- Райская птица, - обратился он к воображаемому спутнику, - и на русской березе. Оригинальное зрелище.
В помещении, кроме него, никого не было. Рядом с ним, раскрыв пасть, стоял медведь. Он был гораздо внушительней тех, что сторожат лестницы гостиниц. Он был гораздо внушительней! Раздался звонок. Он тихо прошумел, заглушенный экспонатами, мягкими как диваны. Раздался звонок.
Наверное, это первый, - решил Уткин, - за которым последует второй, третий. Сев на скамейку в сторонке, в ожидании второго звонка он рассматривал близстоящие экспонаты. Ему представлялось - он в Африке. Становилось темно. Он прождал долго. Звонков не было. Подождав еще, Уткин пошел к выходу. Собственно говоря, он забыл, где был выход. Он попал в положение человека, почти заблудившегося в тропическом лесу. Дверь, к которой он подошел, оказалась закрытой. Это не был выход. Тогда Уткин повернул обратно. Было темно. Налево стоял жираф, направо страус. Выход, очевидно, был прямо. Он пошел - дверь оказалась запертой. Он постучал - на его стук не последовало ответа. Он стал бить ногами - сначала носком, потом каблуками. Ему это надоело. Медленно он поплелся - нет, не к рыбам и земноводным, не к ящерицам - он направился к бывшим млекопитающим.
* * *
Бульвар, прямой и заплеванный как скамейка, упирается в проспект. Проспект гудит. Проспект театрален. Трамвайные провода вспыхивают как магний. Бульвар пуст. На скамейке сидят Крапивин и Замирайлов.
- Где вы пропадали? Что вы делали?
- Учился.
- Как учились? - Крапивин вскакивает с места. - Какое вы имеете право! Как вы можете учиться с этим сбродом, с этой шпаной? Современное студенчество! Вы! Вы! Я не могу подыскать, вам сравнение!
- Не затрудняйте себя. Я больше не учусь. Я бросил. Смотрите улицу. Улица живет. Улица реальна. Улице нет до нас дела. Какое дело нам до современного студенчества. Пусть себе учатся.
- Вы им разрешаете?
- Смотрите улицу.
Они видят: торчат деревья, лежит снег, появляется трамвай. Мальчишки катаются на коньках, прицепившись к трамваю. Идет девушка. Она вышла из булочной. Девушка несет булку. Девушка приближается. Булка оказывается коньками. И сразу меняется взгляд на девушку. Она становится красивой, она делается умной, она превращается в гимназистку, во второступенку. Гимназистка идет кататься. Как это прекрасно. Вспоминается прошлое. Озаряется пивная. Женщина ведет мужа. Муж упирается. Он прислонился к фонарю. Он обнимает фонарь. Озарилась аптека. Сверкают банки: розовые, фиолетовые, розовые! Посмеиваются извозчики. Упирается лошадь. За нее заступается дама.
- Теперь нет буржуев. Теперь все равны. А животное не бейте. Не могу видеть.
- Где вы видите, гражданка? - оправдывается извозчик. - Кто бьет животное? Я бью лошадь!
- Улицу, - говорит Крапивин, - по-моему, неправильно называть реалистичной. Она реалистична в беллетристике. На самом деле она не такая. Она, смотрите, слишком обыкновенна. Она натуральна.
К ним идет неизвестный. Он рыжебород. Он шатается. Он в рваной одежде. Садится рядом. Поминутно сплевывает. Оба они приходят к одному выводу: он пьян.
- Вы не комсомольцы будете, - обращается он к ним, - молодые люди?
- Ни в коем случае. А в чем дело?
- Да так. Вижу - сидят молодые люди, думаю - побеседую немножко. Литературу любите?
Крапивин усмехается. Замирайлов думает: "А Крапивин говорит, что улица обыкновенна". Пьяный сидит подбоченясь. По его бороде течет слюна. Он замечателен.
- …Любите, молодые люди?
- Любим.
- Вот и хорошо. Есть о чем побеседовать. Я-то литературу люблю больше, чем бабу. Весь век просидел над книгами.
- Ага, - притворяется Крапивин. - Понимаю. Вы - профессор.
- Я не профессор, - оправдывается оборванец. - Что вы. Я в "Василеостровце" служу, сторож. Вы Александра Сергеевича читали? Хороший поэт был. А Михаила Юрьевича? Вы не филологи случайно?
- Филологи.
- Очень рад. Весьма рад. Надеюсь, с Фаддеем Бенедиктовичем тоже знакомы? - Пьяный гордо выпрямляется и, наклонив голову, поясняет: - С Булгариным. Сенковского, Осипа Ивановича, читывали? Занятный поляк был. И Булгарин тоже полячок. Эх, тридцатые годы, тридцатые годы! Заполонили полячки русскую литературу. Я разумею - в то время. Ну, о Вельтмане, надеюсь, слышали? Запамятовал его имя. Это не поляк. Думаете - еврей? Нет. Православный. Извиняюсь, простите. Ну, так вот об Осипе Ивановиче бароне Брамбеусе.
"А он говорил, что улица обыкновенна, - думает Замирайлов. - Вот они, русские крестьяне: Ломоносов, Кольцов, Григорович".
- О бароне Брамбеусе, - продолжает пьяный. - Знаменитый писатель в свое время был. Николая Васильевича, самого Гоголя, зарезал. Приходит тот к нему, в журнал евонный, "Библиотеку для чтения", приносит повесть. А он - барон Брамбеус - кулаком об стол. "Не хочу, говорит, тебя. Не надо! Печатайся в другом месте!" Вот он какой, барон Брамбеус. А кто его теперь знает? Филологи? Я его знаю. - Пьяный ударяет себя кулаком в грудь. - Ночной сторож кооператива "Василеостровец" № 3. Я его знаю! Я! Вы его письма к Ахматовой читали? Не к теперешней Анне Ахматовой, которая поэтесса. К другой, к Лизавете. Очаровательные письма. Там про Глинку хорошо. Про композитора. Написал Глинка оперу "Руслан и Людмила". Булгарин на него с цепи сорвался. Греч. А Сенковский, барон Брамбеус посадил их на свое место. "Слабохарактерный человек, - пишут они про Булгарина Ахматовой, - слабенькая личность, способная и на подлые и на прекрасные поступки". Как он его! Только я с ним малость не согласен. Булгарин, Фаддей Бенедиктович, тоже в своем роде гениальная личность. Как он про евреев… В "Иване Выжигине" - роман такой - справедливую характеристику дал. Простите молодые люди, извиняюсь, вы не евреи будете?
- Ни в коем случае.
- А, вот как. Евреев я уважаю. За ум люблю эту нацию. Не то! Не за ум. Не то я хотел сказать. За способность. Способность не есть ум. Люблю еврейскую нацию. - Пьяный закуривает. Вспыхивающая папироса освещает его толстые губы, нос, запачканный грязью. Пьяный подмигивает и внезапно заглушает свой голос до шепота. - Евреи и женщины. Дай свободу женщине. Да она забьет любого мужчину. Приспособляемость в ней есть. Упорство. Вот вы студенты. Скажите, кто у вас лучше учится? Евреи и женщины.
- Правильно. - Крапивин вскакивает. - Замечательный вы человек. Он вскакивает - пожать пьяному руку. Рука отсутствует. Крапивин не замечает. Он жмет вместо руки культяпку. Затем он обнаруживает свою ошибку и конфузливо садится на место.
- Поэтому и опасно, - продолжает пьяный, - было давать равноправие и еврею и женщине. В равной игре они всегда выигрывают.
- Правильно.
- Неправильно, - шепчет Замирайлов, - не совсем правильно.
- Не подумайте, молодые люди, что я монархист. Сохрани бог. В день Владимира купил рублевую свечу, поставил в честь вождя. Лев Давыдович Троцкий пользуется моим уважением. Не подумайте, что я монархист. Не подумайте, молодые люди. Вы любите, опять-таки спрашиваю вас, поэзию? Изучаете? А читали ли вы Баркова? Нет? А я читал. В Публичной библиотеке не один стул просидел. А вследствие чего? Порнографией, думаете, интересовался? Нет. Не будьте превратного мнения. Меня интересовало то, что вы называете "идеология", отношение Баркова к Екатерине. Как он толстозадую бабу! Пуще Емельяна Пугачева испортил ей крови. Да.
- Право, - говорит Крапивин, - право. По-настоящему, вы должны бы были быть профессором. Я не верю, что вы сторож. Кто вы?
- Купец первой гильдии Фома Гордеев. Ваш старый знакомый. Читали вы Алексея Максимовича? Это меня вывел. Не изменил даже фамилию. Так прямо и посадил в книгу. Я бывший купец первой гильдии, ныне сторож, лично знаком с Горьким. С давних пор знаком. Случилось это на Волге. А что, не скоро приедет Алексей-то Максимович? Не слышали?
- А не приедет он сюда, гражданин Фома Гордеев. Что ему здесь делать?
- Так-то. - Пьяный икает. - А не хотите ли вы, молодые люди? Ваше отношение к вину? пиву, я хочу сказать, молодые люди.
- И к вину, и к пиву - одинаковое.
- Идемте в пивную, молодые люди. Вас приглашает персонаж. Герой повести всемирно известного писателя. Вас приглашает Фома Гордеев. Фомка… Там в тепле, в электрическом свете утопим тоску в пиве. Верно, молодые люди? Да… В пиве! Как вы относитесь к футуризму? Я знаком и с новейшими течениями. Ваше отношение к футуризму?
- Отрицательное, - отвечает Крапивин.
- Положительное, - лепечет Замирайлов, - и отрицательное.
Они встают, идут по направлению к пивной.
- Помните ли вы звучные стихи господина Крученого?
Пьяный громко сморкается и декламирует:
В тулумбасы бей, бей!
Запороги гей, гей!
Запороги - вороги!
И добавляет:
Пироги - не дороги.
* * *
Лузин опрокинул портфель. На стол посыпались книги. Книг было много. На столе им не хватало места.
- Ты сломаешь мне стакан, - сказала Зоя. - Зачем столько книг? К докладу?
Комната была - как многие комнаты: две одинаковые кровати стояли рядом, на стене висели Фердинанд Лассаль и мохнатое полотенце, на подоконнике блестел примус. Кроме примуса в комнате были и другие вещи. Например: стаканы, пепельница, щетка, "Огонек", сломанная горелка, два стула. Разумеется, все вещи стояли на своем месте.
- Нет, не к докладу. Эти книги я принес для регулярных занятий.
- Ты? Будешь учиться? Да откуда у тебя время?
Лузин вытянул под столом ноги. Он зевнул.
- Времени теперь у меня сколько угодно. - Он раскрыл одну из книг. В руке у него был только что очиненный карандаш. Новая тетрадь в клеенчатом переплете лежала перед ним. - Я чувствую себя как мальчик. Прямо поразительно. В детстве меня радовал каждый новый карандаш, приобретенный мною. Или красивая бутылочка чернил, непременно фиолетовых. Что может быть приятнее новой, еще не откупоренной бутылочки фиолетовых чернил? Теперь то же самое.
- Я ничего не могу понять. Действительно, ты похож на мальчика. Председатель стипендиальной комиссии, - передразнила она его, - секретарь по студенческим делам… Да тебе не хватит времени для того, чтобы прочесть и двадцати страниц.
- А времени теперь у меня сколько угодно.
Он начал быстро что-то записывать.
Зоя сердито отвернулась. Она читала книгу.
- И все-таки, - прерван молчание Лузин, - мне предстоит много работать, чтобы сдать "хвосты".
- Да, ты человек "хвостатый", - насмешливо сказала она, - но только тебе от них никогда не избавиться.
Лузин отбросил карандаш. Тень от карандаша упала на раскрытую тетрадь. Профиль Зои на стене (растрепанные волосы, увеличившийся нос) показался ему незнакомым. Лузин повернул голову к жене. Ее лицо, постоянно улыбающееся, было сейчас необыкновенно неподвижным.
- Я тебе не сказал главного. Очевидно, ты догадалась сама. С этого дня я больше не председатель стипендиальной комиссии и не секретарь по студенческим делам. Я освобожден от всех нагрузок по собственному желанию. Как ты на это смотришь? Теперь я совершенно свободен. Могу и буду заниматься.
Он посмотрел на жену с некоторой тревогой.
С застывшим видом она глядела в книгу. Прошло пять, прошло десять минут. Она встала. Она подошла к нему. Она спросила (голос ее представился ему незнакомым, чуть визгливым):
- Что же, дезертируешь? Уходишь от общественной работы? И будешь учиться в свое удовольствие?
Она отошла от него. Она надела пальто, медленно обвязала голову платком и вышла.
"Да, - подумал он с неожиданной гордостью, - я был прав, когда говорил, что даже жена, моя жена, назовет меня дезертиром. Я был прав".
* * *
Он почти ничего не видел. Какой-то невидимый предмет преградил ему путь. Его пальцы при прикосновении почувствовали холод. Очевидно, предмет был металлическим. Он свернул влево. Его шаги то были мелкими, то внезапно крупными, словно он прыгал по болоту. Затем на него упал экспонат. Ужасный запах, похожий на запах нафталина, защекотал у него в носу, как дым. Он почувствовал на лице пыль. Нет, то была не пыль. То были перья. Уткин отчетливо это ощутил. Он был весь покрыт перьями и пухом, точно сам превратился в птицу. Перья попали за воротник его рубахи. По всей вероятности на него свалилась птица, быть может, тропическая - какаду или страус.
Он послужил причиной гибели редкого экспоната. Он уже видел газету с крупным заголовком: "Вандал в Зоологическом музее" или что-нибудь подобное. Отодвинув ногой птицу в сторону, он пошел дальше. Его влекло в недра музея. Он вошел в следующую комнату. Здесь было светлее. Над ним, видел он, были занесены клювы бесчисленных птиц. Хищники - кондор, орел, ястреб - парили под потолком, широко раскрыв крылья.
Он шел дальше. Собственно, он не знал, зачем шел. Птицы кончились. Змеи, чуть видные, казалось, висели в воздухе (стеклянных банок не было видно). Крокодилы и ящерицы летали как птицы. Рыбы плавали на одном уровне с его лицом. Внезапно Уткин вспомнил всю экскурсию с самого начала. Профессор и студенты, вспомнил он, шли впереди. Он отстал. Дальше начинался кошмар. Он ощущал себя по меньшей мере преступником: мерещилась упавшая птица.
Появилась луна. Рыбы и змеи невыносимо блестели своей чешуей при лунном свете. Брезгливость и страх крестьянина перед гадами возник в Уткине и вырос в ужас.
Он побежал назад. Споткнулся, упал на птицу, которую он только что уронил. Под ним лежал огромный экспонат, несомненно, страус. Его лицо касалось клюва. Он встал, стряхнул с себя перья. Он взял себя в руки. Поправил ремень. Теперь он пошел в правую сторону.
При слабом свете он узнал медведя, стоявшего с раскрытой пастью. Он обрадовался ему, как товарищу, однокурснику. Он пошел прямо на медведя. Еще немного, и он протянул бы ему руку. Перед ним из темноты возник другой экспонат, огромный как холм. Уткин приблизился. Экспонат выделился из темноты и принял форму мамонта.
Уткин уселся у подножия мамонта. Он устал. Его, голова оперлась на что-то шершавое, быть может, на ногу мамонта.
"Теперь, - решил Уткин, - можно спать, спать…"
V
Профессор протянул ему через стол руку. Она оказалась неожиданно мягкой, точно рука девушки.
- Прежде всего садитесь.
Кабинет не был угрюм. Над столом в светлой раме текла река и мальчик удил рыбу.
Великанов поразился обилию вещей. Множество всяких безделушек, раковин, пепельниц, чернильниц. На столе стояла свеча. В ней не было необходимости: светило электричество. В комнате не было стен. Их заменяли шкафы с книгами.
- Прежде всего садитесь, - повторил профессор и подвинул к Великанову кресло. - Я сейчас вам ее покажу. Опасаюсь - влюбитесь.
- Не влюблюсь, - ответил Великанов и при этом покраснел.
- А вдруг влюбитесь. - Профессор вышел из кабинета.
Великанов ждал. Он встал. Подошел к шкафам, взял одну из книг посмотреть. Положил книгу на место. Он ждал с нетерпением. Вот она появилась. На цыпочках вошел профессор. Он нес банку.
- Позвольте представить, - сказал профессор и осторожно поставил банку на стол. - Позвольте представить вам, - обратился он к Великанову. - Жанна. Родом из Сибири. Девица.
- Очень приятно. - И Великанов подвинулся к столу.
В банке сонно плавала Жанна. У ней был странный полу-фантастический вид. Совершенно непропорциональная, необыкновенного полу-оранжевого цвета, в воде она выглядела как рисунок, нарисованный художником-экспрессионистом.
- Имя ей дал я, - пояснил профессор. - Она у меня второй месяц.
Великанов поднял со стола банку и, держа ее на уровне глаз, поднес к свету. Он смотрел на рыбу не отрываясь.
- Да, - с волнением сказал он. - Этому не сразу поверят. Тропическая рыба - в Сибири!
- Тропический экземпляр, - сказал профессор с необыкновенным волнением и гордостью, - тропический экспонат, тропическая рыба в Сибири! - Они помолчали. Затем профессор встал - протянуть руку Великанову. На этот раз Великанов не заметил, что она была мягкой.
- Я поручаю ее, - сказал профессор, - вам. Только вам ее могу доверить со спокойным сердцем. Только вам!
Медленно спускаясь по темной лестнице, прижимая банку к груди, Великанов уносил домой Жанну.