* * *
В носках и в нижней рубашке Ручеек сидел за столом, описывая студенческий быт фиолетовыми чернилами.
"Студенту Бабкину отказали в стипендии. Он пошел к бюрократу товарищу Паукову ударить кулаком об стол и спросить, на каком основании".
"Маруся, товарищ Булкина, активный работник, поджидала его у ворот с тем, чтобы посоветовать ему поступить на завод. Он встал к станку. Тем временем она разоблачила товарища Паукова и вышла замуж за Бабкина. Они венчались в загсе и оттуда пришли в университет - получать стипендию за три года".
Я вошел к Ручейку.
- А, - обрадовался он моему приходу, - ты? Хочешь, я прочту тебе новый рассказ.
Он прочел.
- "Студенту Бабкину".
- Ну, как, - спросил он - ничего?
- Не очень.
- Знаем мы вас, молодых попутчиков. Вам все не очень. Вот ты попутчик, хотя и притворяешься пролетарским писателем, состоишь в ассоциации. Знаю я твою повесть. О нас пишешь. Читал ты мне. Думаешь - фактическая проза. Ошибаешься - анекдотцы!
- Почему анекдотцы?
- Очень просто. Ты как рассуждаешь? В мире все люди чудаки. Эксцентрики. Не чудаки же и не заслуживают, чтобы о них писали. Студенческое общежитие, университет получается у тебя - клуб чудаков. Уткин - чудак. Замирайлов - чудак. Крапивин - чудак и сволочь. Незабудкин - чудак, арап, пьяница. Только Зоя и Лузин не чудаки. Но они и вообще не люди. Они у тебя не получились. Их нет! Может быть, только я не чудак? - застенчиво спросил он. - Но ты так мало обо мне пишешь. Пиши обо мне больше. Вот я тоже буду скоро писать роман (не этот, это рассказ). Из студенческой жизни. Вот это будет роман, так роман, не то что твоя повесть.
- Оставим в покое русскую литературу, - сказал я Ручейку с шутливым пафосом, - и пойдем шататься. Небо красиво. Луна красива. Ночные улицы прекрасны.
- Ночные улицы прекрасны, - повторил за мной Ручеек.
- Небо красиво. Луна красива. Ночные улицы прекрасны.
* * *
Брук подумал: "Нужно сказать ей что-нибудь оригинальное". И сказал:
- Я встретил гроб. Люди - очевидно, родственники - провожавшие покойника, весело смеялись. Многие из них были пьяны. Покачивались. И знаете, я позавидовал покойнику. Я подумал - хорошо бы, когда я умру, чтобы и меня похоронили так весело.
- Так хоронят, - сказала она, - только врагов.
- А разве неприятно, подумайте, иметь врагов? Во всяком случае приятней, чем друзей. Друзья по меньшей мере скучны.
- Послушайте, вашу философию, мне кажется, я слышала от кого-то миллион лет тому назад. Скажите что-нибудь свежее.
"Свежее, - подумал Брук. - Что она понимает под "свежим". Не о политике же с ней?"
- Вы бываете, - продолжала она, - у наших современных поэтов? Как они вам?
- Бываю, - обрадовался он, - с Ручейком. Есть у нас тут такой беллетрист. Вот на прошлом собрании был. Понравилось одно своей непонятностью. Даже запомнил. Хотите, прочту?
- Прочтите.
Брук прочел, подражая в читке автору. Он даже вобрал щеки, сложил губы, потупил взор, как это делал автор.
Красотка нежная Петрова,
Она была приятна глазу.
И платье темное, лиловое
Ее охватывало сразу.
Спутница покраснела.
И вдруг Брук вспомнил. И вдруг Брук спохватился: она - ее тоже звали Петровой - могла обидеться. Она могла принять на свой счет.
Как бы в подтверждение, она замолчала. Они прошли всю Восьмую линию, перешли мост Лейтенанта Шмидта, свернули на бульвар Профсоюзов. Она все молчала. Тогда он сказал, как будто ничего и не было, - тогда он сказал ей шутливым тоном:
- Если бы вы захотели, у вас есть основание меня ревновать.
- К кому? - оживилась она.
- Это секрет.
- Скажите. Если не скажете, я рассержусь.
Он взял ее под руку.
- К Великанову - вы его не знаете - приехала жена. Оригинальное создание. Великанов живет вместе с нами - со мной и Колей Незабудкиным. Ну, и оригинальное создание поселилось у нас же. В одной комнате… Так что мы имеем возможность наблюдать ее в течение дня и ночи. Она у нас под стеклом.
- Кто она? Откуда?
- Из Сибири. И странно, у ней совсем не русское имя. Помните, у Эренбурга?
- Жанна Ней, что ли?
- Может, и так. Пока я вам не скажу.
- Не трудно догадаться, что это за особа. Какая же нравственная женщина позволит себе жить в одной комнате с тремя мужчинами. Да еще с такими, как Незабудкин.
- Значит, вы меня приравниваете к Незабудкину?
- На основании ваших же слов.
- В таком случае я ввел вас в заблуждение. Действительно, в нашей комнате живет Жанна. Вы угадали! Но она не женщина. Она почти селедка.
- Селедка?
- Очень просто. Она рыба. Экспонат. И довольно странная рыба. Заходите - покажу. А здорово я над вами пошутил! Вы поверили. Вы приревновали меня. К кому? К рыбе. Я доволен.
- Охота же вам выдумывать такие глупости. Вы не обижайтесь. Я почти сожалею, что пошла с вами. Я могла провести время иначе.
Они остановились у кинематографа. Пришли. За билеты заплатил он.
На сцену выбежала балерина - протанцевать. Спела женщина. Мужчина сыграл на скрипке. Потом им показали украинскую картину из американской жизни.
"Под сенью небоскреба встретились ковбой с запорожскими усами и негр - помахать руками, посидеть в кабачке, покричать о мировой революции. Миллионер Гульд пил вино, глотал галушки, эксплуатировал рабочих и служащих. Вдруг на миллионера посыпались несчастья. У миллионера забастовал завод. От миллионера убежала жена. Но миллионер не пал духом. Он вернул жену, повесил негра, посадил на электрический стул рабочих. В это время из Советской России вернулся его сын, член партии. Он сагитировал отца. Они отдали завод рабочим, землю крестьянам. А сами полетели в Россию - строить социализм".
- Я против, - сказал Брук, - таких картин. Я читал много кинолитературы. И знаете - я не нашел здесь ни одного хорошего ракурса.
- Я так и знала. В вас нет чувства романтики.
И она пошла, мечтая: "Америка! Америка!"
На улице был туман. Дома теряли очертания. Улица постепенно становилась незнакомой. Огни висели в воздухе, как луны, фонарные столбы атрофировались. И окна светили без домов, как отражения в воде. Дома исчезли.
"Сейчас исчезнет весь город, - подумал Брук. - Останемся только мы. Она любит романтику. Хорошо, и ей скажу что-нибудь романтическое". И сказал:
- Вы никому, не расскажете? Туман располагает к конспирации. Я хочу доверить вам одну вещь.
- Никому! Никому! - встрепенулась она.
- В таком случае - я оппозиционер. Я троцкист. Меня не понимают. Мне не дает покоя даже моя собственная комната. Меня избегают товарищи. И подумайте - я страдаю за свои политические убеждения. А вы? Вы говорите, что я чужд романтике.
- Как это прекрасно, - сказала она. - Вы оппозиционер. Вас исключат из комсомола. Как это прекрасно. Я всегда думала… Вы мне всегда казались таким романтичным.
Она снова взяла его под руку. Закрытые туманом, они шли по набережной.
Он сказал:
- Кажется, никого нет.
- Ни души.
Он спросил:
- Я не умею ухаживать. Что вы мне сделаете, если я вас поцелую?
Она ответила:
- Вы такой эксцентричный. Настоящий оппозиционер.
* * *
И вот открылась Голландия. Рассеялся туман. Голландия была под ногами. Мы по ней шли. Улица развернулась. Готические очертания дворцов, неясные как тени, приблизились. Отодвинулась река. Удалялся мост. Он становился неопределенным, линии ферм фантастическими. Внезапно улица воспламенилась. Прошел трамвай. Улица цвела. Мы отразились в лужах вместе с фонарями. Дворцы продолжались. Все еще была Голландия.
- Ночные улицы прекрасны! - декламировал я. - Луна красива!
- Где ты видишь луну?
И в самом деле: луны не было.
- Ночные улицы прекрасны, - продолжал я.
- Постой-ка, - оборвал меня Ручеек. - Ты ничего не видишь? Вон там Брук. Твой персонаж. И девушка.
- Я ничего не вижу.
- Одень очки. Стой! Тише. Они целуются.
- Бежим, - прохрипел я, - бежим, отсюда. Они разрушат мне всю Голландию.
Мы быстро пошли. Мелькнули рельсы, разрушенное здание. Обнаружилась церковь, трубы завода. Я наступил на собачий скелет. Голландия разрушалась, кончалась улица. Появились прохожие. Вместе с улицей кончилась Голландия.
Я вспомнил наш неоконченный спор, начатый еще в комнате Ручейка.
- Ты утверждаешь, что я нарочно вывожу всех студентов чудаками, - сказал я. - Ничего подобного. Возьмем Брука. Мы сейчас его видели. Он целовался. Не в этом дело. Мы все знаем Брука. Разве он не чудак? Разве он не играет в конспирацию, как ребенок. Разве не он ездит по вокзалам с вещами? Сегодня - на Октябрьский, завтра - на Варшавский, послезавтра - на Финляндский. Он ждет обыска. Он забирает с собой книги - безобидную физику или химию, разные тетрадки, какие-нибудь записки по аналитике - и увозит на вокзал - сдать на хранение, спрятать. Он занимает деньги: у него их не хватает, чтобы ездить по вокзалам. Ему кажется, что он работает. Ему кажется, что за ним следят товарищи, что его исключат из университета, сошлют в Соловки, в Нарым, на какую-нибудь другую планету. По утрам, когда его сожители по комнате уходят на лекции, он переписывает Троцкого, изданного Госиздатом, легального Троцкого, с книг в тетрадки. Он считает, что делает важное дело, что он конспирирует. Вот тебе Брук. Написал ли я в повести об этом? Нет. Почему? Потому что мне не поверят ни наши студенты, ни читатели, конечно. В Москве есть журнал "Леф", знаешь, конечно? Там пишут, чтобы писатели не выдумывали, чтобы писатели монтировали факты. А разве поверят такому факту? Нет, конечно. В фельетоне поверят. В повести - нет. Теперь - Крапивин. Ты знаешь, дуэль, описанная в моей повести, не выдумана. Дуэль - факт. О дуэли в свое время писала "Студенческая Правда". То же самое с другими. Зря ты обвиняешь меня в анекдотичности. Зря!
- Постой-ка, постой. Установим сначала регламент. Ты говорил полчаса. Это слишком много. Я беру себе три минуты. Слово имеет Ручеек. Видишь ли. Ты не прав. Ты говоришь: есть факты, разумеется, единичные, которым не поверят в беллетристике, но которым поверят в фельетоне. Следовательно, тебе не нужно было писать о них в повести. Следовательно, тебе не поверят. Студенты скажут тебе, что ты возводишь на них поклеп. Обыватели скажут: им скучно, в повести нет любви, эротики. Что конструкция слишком запутанная. И я - разумеется, я не обыватель - скажу то же самое. Не про эротику, ясно. Про конструкцию. О том, что повесть не эмоциональна: отсутствует любовная интрига. Притом ты берешь все нетипичные, единичные случаи. Типичных же студентов у тебя нет. Согласен?
- Согласен.
- Значит, с этим вопросом покончено.
- Не совсем. Я за факт. Я против выдуманных людей, если даже они как живые. И за людей документальных, если даже в них не поверят.
- Опять начинай сначала.
- Нет. Зачем же? Спорить не будем. За нас спорят журналы: "Новый леф" с "На Литературном посту".
Ручеек некоторое время шел молча. Было очевидно: он меня жалел, он что-то обдумывал.
- Вот что, - сказал он наконец, - опиши Великанова. Я тебе его уступаю. Он настоящий пролетарский студент. Таких много. Недавно из деревни. Приехал почти политически безграмотным. Прочел гору книг. Ты бы посмотрел, как он занимается. Он не выходит из лаборатории. Дома у него рыба. Профессор называл ее по-английски: "Жанна". Великанову неудобно называть ее так. Он называет ее Нюша. Ты бы видел, как он возится с этой Жанной или Нюшей. Изучает. Исследует. Кормит. Опиши его. Или это сделаю я сам. Он типичен. Он учится и в то же время работает в культкомиссии. На какую высоту он поднял наш клуб! Он реален. Он будет у тебя "живым человеком". Возьми его. Я тебе его уступаю.
- Не могу понять одного, - рассердился я на Ручейка: - какое тебе дело до нас: до меня и до моей повести.
В свою очередь Ручеек тоже обиделся. Мы шли по аллее сквера. Деревьев не было. Были силуэты деревьев. Мы не могли видеть почек. Мы их ощущали по запаху. И, конечно, весна имела свой запах. На скамейке сидел кто-то.
- Что за черт, - выругался Ручеек. - Опять твой персонаж. И не из положительных.
"Кто-то" встал, "кто-то" шел к нам навстречу. Я прищурился: это был Коля Незабудкин.
- Как я рад, - сказал Коля, - вас видеть. Вы одни можете меня понять. Вы писатели.
- Какие же мы писатели? - возразили мы с Ручейком в один голос. - Мы начинающие.
- Все равно. Вы писатели. Вы должны меня понять.
Коля Незабудкин прислонился к дереву. Он уронил голову, длинные волосы упали ему на лицо. Он превратился в девушку. Он был красив. Мы притаились. Затем он преобразился. Искаженное лицо его вдруг остановилось. Он сделал жест. При этом пальцы его хрустнули. Он сделал жест отчаянья.
- Я влюблен, - прошептал он. - Она проститутка.
- Но это где-то уже есть, - сказал я разочарованно, - кажется, у Куприна.
- И у поэта Михаила Голодного, - добавил Ручеек.
- Что у Голодного - не беда, - обратился я к Ручейку. - Голодного не знают. Все скажут: я списал у Куприна. Какая жалость.
- Не жалеть! - продолжал Незабудкин. - Я не позволю никому жалеть себя! Она проститутка. Вы не можете себе представить, какая она. Мы встретились в "Баре". Ей приходится отдавать себя за большие деньги раз в месяц, чтобы прокормить мать. Она дочь действительного…
- И вот началась экзотика. Романтика "Бара" и экзотика (для нас это было экзотикой): чины, ордена, департаменты.
- Она дочь действительного тайного советника.
- Это что же, - прервал его Ручеек, - постарше коллежского регистратора или помладше?
Ручеек знал о коллежском регистраторе по кинокартине того же названия.
- Дурак. Извини, пожалуйста. Действительный тайный советник - почти министр. Директор департамента. А ты мне про какого-то Акакия Акакиевича. Итак, слушайте. Она дочь почти министра. Отец ее расстрелян нашими. И вы удивитесь - она почти комсомолка. Вы удивляетесь? Мы полюбили друг друга с первого взгляда. Я поднес ей рака. Она посмотрела на рака, потом на меня, и мы влюбились. И понимаете ли вы? Я должен ее спасти. Я должен вытащить ее из этого аквариума. Она согласна. Но у меня нет службы. Но двадцать пять рублей стипендии слишком мало. Как же быть?
Ручеек продекламировал:
Полюбил не на шутку я.
Разве можно ее не любить?
Называют ее проституткою,
Как же быть? Как же быть?
- Голодного? - спросил я. - Слабые стишки.
- По-моему, хорошие - возразил Ручеек. - Ты подходишь как "формалист".
- В самом деле формалисты! - продолжал Коля Незабудкин. - Везде бюрократы. Везде формалисты. Везде отказ: "Какая такая проститутка? Вы ходите к проституткам? Да знаете ли вы, что за это"? Везде формалисты. Как же быть?
Называют ее проституткою.
Как же быть? Как же быть?
- Она молодая? - заинтересовался я. - Сколько ей лет?
- Семнадцать. Хотите пойдем, я вас с ней познакомлю. Только вот я растратился. Туда, сюда. У вас нет с собой денег?
Деньги у нас были. Мы пошли в "Бар". Сели за отдельный столик. Незабудкин пересчитал наши деньги. Дал на чай кельнеру. Бутылки выросли на столике, как тропические цветы. Незабудкин показал нам на свою "любовь". Она сидела под пальмой.
- Видишь, - шепнул я Ручейку, а ты говоришь - в повести нет любви.
- Есть, - согласился Ручеек. - Только слишком традиционная. Использованная - я хочу сказать.
Коля Незабудкин купил на наши деньги рака. Помахал раком. Поманил раком свою "любовь". "Любовь" подошла к нам. Протянула руку. Рука показалась нам слишком узкой.
- Клеопатра, - представилась она. Затем взяла рака за талию. Ее пальцы при этом грациозно оттопырились.
- Любит раков, - восхищенно сказал Коля Незабудкин. - Сразу видно аристократическое воспитание.
Мы помолчали. Поговорили о раках, о любви. Клеопатра рассказала нам свою жизнь: мать - старуха. Отца расстреляли. Мужчины бывают разные. Симпатичные и несимпатичные. Несимпатичные не любят платить. Любят скандалить. Хочет переменить жизнь. Впервые встречает таких молодых людей. Настоящие студенты. Про таких она читала.
Мы расчувствовались. Я начал врать о брате (моему брату семь лет), который красный директор. И все устроит. Только надо мне попросить.
Ручеек - о своем знакомом члене ВЦИК'а. Он в Москве. Но, наверное, приедет сюда в командировку. Все устроит.
Коля Незабудкин плакал в стакан с пивом. Обещал покончить самоубийством, если она его разлюбит. В заключение поднял стакан и сказал:
- Поклянемся, товарищи, никогда к проституткам!
Клеопатра заплакала. Коля Незабудкин подошел к ней - утешать. Забыл поставить на стол стакан. Держал его высоко поднятым, сказал комплимент и заплакал.
Простившись с Клеопатрой, мы вышли из "Бара". Коля Незабудкин подал нам руку.
- Я к товарищу.