Ну и нагорит мне от матери! Но меня не страшило наказанье. Книжка, новенькая, со словами "Даешь Ангарострой!" - я чувствовал ее всей кожей - лежала в моем кармане. Завтра, завтра отдам ее Лене.
Но завтра книжку отдать не пришлось. Ночью у меня начался жар, я кашлял, просил пить, и, прикладывая к моей горящей голове компресс, мать спрашивала недоуменно:
- Где могло его так продуть? Вот, господи, наказанье-то. Вот наказанье!..
Я проболел две недели. А когда пришел в школу, первая парта оказалась пустой. Не пришла Лена ни на другой день, ни на третий.
- Тоже, наверное, заболела, - решил я. И в перемену открыл классный журнал, лежавший на столе Олимпиады Николаевны, посмотреть, сколько дней пропустила Лена.
Но что это?..
Длинной синей чертой была зачеркнута ее фамилия. А в конце черты значилось: "Выбыла в другой город".
Я страдал долго, даже плакал украдкой. Особенно становилось тоскливо, когда попадалась на глаза новая записная книжка, я так и не стал ничем ее заполнять. Может быть, Лена еще вернется? Она не вернулась.
С тех пор прошло много лет. Я побывал в разных странах, в больших и маленьких городах. Но так и не смог найти тот "другой город", куда уехала Лена.
Поздравление
В разгар урока, когда Марья Васильевна объясняла, отчего происходит смена дня и ночи, Леня неожиданно спросил:
- А на Марсе люди живут?
Марья Васильевна грустно на него посмотрела, ответила:
- Подойдешь в перемену, я тебе расскажу.
Урок продолжался, но Леня не слушал, занятый проблемой Марса. Марья Васильевна, словно зная это, вредничала - и, объясняя, глядела ему прямо в глаза. О Марсе поневоле пришлось забыть.
Впрочем, Леня не считал Марью Васильевну вредной, как, например, математичку Любовь Иннокентьевну. Эта учительница была с ним особенно строгой и, когда Леня оборачивался или дергал Лиду Гусеву за косы, математичка сразу же больно брала его за руку, выводила из класса, записывала в дневник. Получить у нее двойку тоже ничего не стоило.
Нет, Марья Васильевна была совсем другим человеком. Это совершенно точно. Высокая, худенькая, с большими серыми глазищами и закрученным на затылке жгутом льняных волос, она походила немного на девочку, с которой хочется подружиться, немного - на старшую сестру, строгую, добрую. Было в ней что-то родное, домашнее, чего Леня был навсегда лишен.
Он любил слушать, как объясняет она уроки, но какой-то бес, сидящий внутри него, Леня и сам не знал какой, мешал ему быть прилежным на уроках географии.
Вот в прошлый раз, например, когда Марья Васильевна дала задачу - вычислить сколько в воздухе класса содержится воды и оказалось, что целых два литра, Леня закричал:
- Тогда бы она с потолка закапала!
Марья Васильевна сначала улыбнулась, потом, кажется, рассердилась. Правда, не показала этого, но Леня уже знал точно. Она сдвинула тонкие брови, между ними легла "сердитка" - продольная небольшая морщинка. И как он ни старался быть хорошим, хотя бы на уроках географии, из этого ничего не получалось. Марья Васильевна, правда, не ругала его, только смотрела грустно.
Особенно же он полюбил Марью Васильевну после одного разговора, услышанного случайно. Он был дежурным по классу и зашел в учительскую за мелом и географическими картами, чтобы развесить их до урока. Пока он доставал со шкафа глобус и собирал карты в охапку, у открытых дверей остановились Любовь Иннокентьевна и Марья Васильевна.
- Вы, Любовь Иннокентьевна, иногда забываете, - говорила Марья Васильевна, - что у Алексеева - ни отца, ни матери. К таким детям нужен особенно чуткий подход…
Леня притаился и замер.
- Дорогая моя, - возражала математичка, - я больше вас работаю с детьми. Поверьте моему опыту. На таких, как ваш Алексеев, эффективно действует только строгость. Макаренко тоже ведь был сторонником физических методов…
- Что вы, ей-богу, такое говорите? - огорчилась Марья Васильевна. - Ребенок сирота, у него пытливый ум, возбудимость повышенная. К таким детям Макаренко советовал быть внимательными, советовал вникать в их душу…
Леня не знал, что такое "физические методы", но по тому, как говорила о них Марья Васильевна, понял, что они принесут ему мало добра.
Любовь Иннокентьевна заговорила снова, стала доказывать свое.
Лене очень захотелось, чтобы Марья Васильевна одолела математичку в этом споре. И он даже подумал - как бы помочь ей. Но тут раздался звонок, и учительницы разошлись, не окончив разговора.
С тех пор Леня нередко размышлял, чем бы ему обрадовать Марью Васильевну, что бы такое сделать?
Но что мог он, Леня, двенадцатилетний мальчик из детского дома?
Говорят, учись на пятерки, вот и учителю самая радость. А пятерки Марья Васильевна ставит не густо. Выучит Леня все-все, только один вопросик не успеет, а она обязательно его задаст.
Но Леня теперь не обижался на Марью Васильевну никогда. Что бы ей сделать хорошее? От бандитов спасти… Вот, зимой, кончатся поздно уроки, пойдет Марья Васильевна одна по темной улице, нападут на нее бандиты. А Леня тут как туг. Засвистит в свисток с горошиной, как милиционер, закричит на разные голоса, бандиты испугаются, разбегутся.
Два раза ходил Леня за Марьей Васильевной, следил издали. Нет, не напал никто. Один пьяный встретился, а она идет прямо, не боится. Пьяный качнулся и, хотя не толкнул ее, сказал:
- Я извиняюсь.
Накануне Восьмого марта все девчонки в классе готовили учительницам поздравления. Надписывали разноцветные открытки, рисовали картинки, а Лида Гусева сделала из картона шкатулку, вроде башни. Обклеила ее бумажными цветами, вышила красными нитками и, чтоб лучше стиралась пыль - обтянула целлофаном. Красивая получилась шкатулка!
Но Леня не умел ни рисовать, ни даже писать так красиво, как Валерка Попов, сосед по парте. Денег на открытку у Лени не было, в детдоме не давали. Да и никто из ребят учительницам не дарил никогда поздравлений. Это делали только девчонки. Как быть? Он думал долго. И, наконец, решился. Ну и пусть никто не дарит. И пусть засмеют. А он знает, что надо сделать.
Вечером, когда в детдоме закончился ужин и все уселись за уроки, он сел в уголок, достал кусочек плотной рисовальной бумаги, сложил ее пополам, как книжку, и цветными карандашами, зеленым и красным, других не оказалось, долго рисовал цифру восемь. Она не получалась. Тогда Леня послюнявил химический карандаш, обвел синим цветом два кружочка, один над другим. Стало куда красивей. И на восемь похоже. Внизу, как ни пыхтел, как ни старался, а все же немного вкось вывел печатными буквами слово "марта". И так как времени до сна оставалось совсем немного, просто ручкой написал: "Мар. Васильевна, поздравляю Вас Международным женским днем. Желаю здоровья". А пониже расчеркнулся уже совсем быстро: "Алексеев Л.".
На другой день он с нетерпеньем ждал четвертого урока. Валерка Попов думал, что в класс вбежит сейчас Славка Макеев, который толкнул его на перемене и куда-то спрятался.
И вот, когда дверь открылась, Валерка с размаху запустил скомканной тряпкой. Вместо Славки вошла Марья Васильевна. Тряпка попала ей в ногу.
Класс замер, а Леня даже зажмурился. Тряпкой - в учительницу, да еще в Марью Васильевну! Он готов был вскочить и дать Валерке по шее. Но Марья Васильевна совсем не рассердилась, только спросила:
- Это вы с Восьмым марта так меня поздравляете?
Все задвигались, зашумели, а к столу вышла Лида Гусева, в белом переднике, как и все девчонки сегодня, с красными лентами в косах. Вытаращив глаза, протараторила, будто отвечала урок:
- Дорогая Марья Васильевна, поздравляем Вас с Международным женским днем, желаем долгих лет жизни.
Лида перевела дух, поставила на стол свою красивую шкатулку, и все, кроме Лени, захлопали в ладоши.
- Дураки. Долгих лет жизни желают, - тихо сказал Леня. - Что она помирать собирается?
Он вспомнил, как трудился над поздравлением. Как же отдать? Засмеют. Только девчонки поздравляют. Он держал разрисованный листок под партой, возился, сопел.
- Вынь руки из-под парты! - сказала Марья Васильевна строго. - Что у тебя там?..
- Так… - ответил Леня и положил на парту только одну руку.
Марья Васильевна, кажется, этого не заметила. Взгляд ее привлек Валерка Попов, он что-то хотел спросить и поднял выпачканную в чернилах руку.
Потом Марья Васильевна начала объяснять новый урок, а Леня думал о своем - как же отдать?
Время шло, Леня знал, что уже скоро уборщица тетя Катя зазвонит внизу звонком, ребята повскакают с парт, побегут в зал, а Марья Васильевна сложит свои книги в кожаную папку с застежкой молнией и пойдет домой. А он, как дурак, будет сидеть еще на истории, зажав поздравление в кармане.
Так оно и получилось. Звонок прозвенел, Марья Васильевна, собрав для проверки тетради, ушла.
Дежурная Лида Гусева открыла форточку, принялась выгонять из класса ребят. Леня не встал, склонившись над партой стриженой черной головой. Отдать Марье Васильевне свою тетрадь он позабыл, и теперь она сиротливо лежала перед ним. На обложке, между кляксами, был нарисован бородатый человечек в матросской бескозырке и стояла подпись: "Это Магеллан".
"Еще и за тетрадку попадет", - подумал Леня и почувствовал, как защипало в носу. И тут в открытую дверь он увидел Марью Васильевну. Она шла к учительской, через кишащий ребятами зал.
- Алексеев, выходи! - приказала Лида.
Но Леня уже не слышал ее. Перепрыгнув через парту, он схватил тетрадь, сунул туда поздравление и стремглав вылетел из класса.
- Ишь, послушный стал, - сказала Лида Гусева. - Меня все мальчишки слушаются, даже Алексеев.
Лене так и не удалось догнать Марью Васильевну. Кто-то подставил ему ногу, он с размаху полетел на пол, а когда поднялся, Марьи Васильевны в зале уже не было.
Медленно он подошел к учительской, постоял в нерешительности, наконец, постучался и открыл дверь.
Никто не обратил на него внимания. Учителя стояли группами, разговаривали, читали газеты, а физкультурник Сергей Кузьмич ел пирожок и запивал чаем.
Марья Васильевна сидела за длинным столом. Напротив нее просматривала какой-то журнал Любовь Иннокентьевна. Она подняла свои круглые, холодные глаза, строго посмотрела на Леню.
Краснея и спотыкаясь, Леня подошел к Марье Васильевне.
- Нате, - сказал он тихо, покраснел еще больше и вышел, чувствуя, что математичка провожает его взглядом.
Оказавшись в зале, Леня тотчас забыл о круглых глазах Любови Иннокентьевны и с легким сердцем кинулся в самую кучу возившихся у чужого класса ребят.
Он не знал, что когда за ним закрылась дверь учительской, Любовь Иннокентьевна сказала Марье Васильевне:
- Вот видите, даже по вашему предмету у этого Алексеева безобразная тетрадь. Разрешите-ка, я посмотрю…
Она раскрыла обложку с портретом Магеллана и сразу же увидела тройку.
- Конечно… Никакой строгости, - отметила Любовь Иннокентьевна, - и вот результат!
Но чем дальше листала она тетрадь, тем чаще попадались четверки, поставленные уверенной рукой Марьи Васильевны, а в самом конце вынырнула даже одна пятерка.
Математичка перевернула еще страницу. Поздравление выпало на стол, Марья Васильевна, прочитав его, улыбнулась и бережно спрятала в кожаную папку.
Возвращение к себе
1
С некоторых пор Дмитрий Павлович Шеменев стал ощущать недовольство своей работой. И чем дальше катилось время, тем сильнее становилось это чувство. Шеменев, пожалуй, и сам не мог точно определить, когда оно появилось. Может быть, в тот день, когда на его канцелярский стол поставили телефон. Это был старый военно-полевой аппарат, неведомо как попавший сюда, в сибирский райцентр. Телефон даже не звонил, а глухо гудел - "зуммерил", как говорят связисты. Был он неудобен: во время разговора приходилось нажимать на расхлябанный клапан, вделанный в трубку, иногда клапан выскальзывал из-под руки и связь прерывалась.
Но Шеменев обрадовался этому телефону. "Фронтовой", - подумал он и погладил зеленый, местами исцарапанный ящик. Глухие гудки его весь день напоминали Шеменеву о том, уже далеком времени, когда он был командиром орудийного расчета в ИПТАПе - истребительно-противотанковом артиллерийском полку. Едва раздавался "зуммер", Дмитрию Павловичу хотелось сказать:
- Гвардии сержант Шеменев слушает!
Но произносил он совсем другое. Иногда - "Райисполком", реже - "У аппарата", а если "зуммер" отрывал от срочного дела, бросал в трубку короткое "Да!".
Дмитрий Павлович раскладывал на столе деловые бумаги, читал их, распределял в папки с надписями "К докладу", "На подпись", "В архив", некоторые подписывал сам. И временами, когда смотрел на телефон, - точно такой же был у них, во второй батарее, - ему казалось, что это совсем не он, а кто-то другой, молодой и отчаянный, нагнувшись к орудию, ловил в перекрестие панорамы надвигавшийся вражеский танк и простуженным голосом выкрикивал слова артиллерийской команды.
Скорее всего, Дмитрий Павлович привык бы к этому телефону, как привыкают люди ко всему на свете, перестал бы его замечать, а тем более предаваться фронтовым воспоминаниям. Но вскоре произошло еще одно, небольшое событие, опять выхватившее из памяти военное прошлое…
Он прочитал в газете короткую заметку. Там сообщалось, что на строительстве гидростанции на Волге отличился экскаваторщик Терентий Малков. Был напечатан и портрет Малкова.
- Да ведь это Тереха, - взволновался Дмитрий Павлович. - Точно, Тереха… Вот, значит, как!..
В этом Малкове он без труда узнал заряжающего своего орудийного расчета, с которым расстался еще в Германии. И в тот день уже до конца работы, что бы Шеменев ни делал - отвечал ли на телефонные звонки, подписывал ли отпечатанные на машинке бумаги, приводил ли в порядок папки с документами, - он думал о Малкове.
"Надо сегодня же написать ему", - решил Шеменев и вернулся домой в приподнятом настроении.
Ни Клавы, ни Валерки еще не было. "Совсем хорошо, не будут мешать", - подумал Дмитрий Павлович, хотя не любил, если жена и сын уходили надолго.
"Здравствуй, Терентий, привет из Сибири!" - вывел он своим аккуратным круглым почерком и остановился… Ведь придется написать, как сложилась жизнь, сбилось ли то, о чем мечтали перед демобилизацией. Шеменев ощутил холодок на душе и пустоту, а работа его показалась такой постылой, что не только писать - вспоминать о ней не хотелось.
Неожиданно он почувствовал зависть к Терехе Малкову. Это чувство удивило Дмитрия Павловича - был он не завистлив. Он понял, что зависть объясняется только одним: Тереха-то, наверно, не мучается, как он, не казнит себя мыслями, что жить надо бы по-другому. И Дмитрий Павлович попытался вспомнить, почему же все так у него получилось?..
Работать в райисполкоме стал он сразу после демобилизации. Времена тогда были все еще трудные. Карточки уже отменили, но продукты часто выдавали по спискам - то в магазинах, а то и в учреждениях, по месту работы. И так как надо было кормить и старуху мать, и молодую жену, и младшую сестренку, то выбирать особенно не приходилось; ученье в институте он отложил до лучших времен.
Сначала ему нравились и жарко натопленная, свежепобеленная комната, в которую он приходил утром, и канцелярский стол с зеленой клеенкой, и сама работа в главном на весь район доме. Правда, денег Дмитрию Павловичу платили не так уж много. В то время едва хватало дотянуть до очередной получки. И пришлось расширить огород, купить поросенка, а хозяйственная Клава развела кур и уток. Все это, заведенное сначала только для себя, стало год от года прибавляться, и часть того, что давало хозяйство, шла уже на продажу.
Дмитрий Павлович еще раз перечитал заметку об экипаже Малкова и подумал, - а вот о нем-то самом уж вряд ли теперь помянут в газете добрым словом. Ведь работу его видно только двум-трем начальникам и никому больше, когда читают они составленные им сводки и бумаги.
Он прошелся по комнате, устланной чистыми половиками, взял с этажерки старую долевую сумку, вынул пачку бумаг, стянутую резинкой, стал их перебирать. Орденская книжка… Письма, сложенные треугольниками… И вот она - ломкая, выцветшая газета "В бой на врага".
Дмитрий Павлович осторожно развернул ее, увидел себя совсем молодого. Он стоял у орудия так, как поставил его фотокорреспондент, приехавший на позицию вскоре после боя. Корреспондент заставил его поднять правую руку, а левой зачем-то держаться за бинокль. Рядом с ним, у орудийного щита, маячил Тереха Малков со снарядом в руках. Лицо Малкова на снимке вышло не очень похожим, но тогда они остались довольны: в газете напечатали фамилии всего расчета и не поскупились описать, как они подбили два танка.
Дмитрий Павлович посмотрел в окно. Обнесенный плетнем, начинался сразу за домом его огород. В огороде каталась поземка, на смородиновых кустах трепыхались кое-где засохшие листья, а вдалеке над лесом угасала зимняя заря. Ветер гнал низкие, снеговые облака, медный просвет между тучами становился меньше, оставалась совсем щелочка, вот-вот исчезнет.
Он попытался вспомнить - куда девалось столько лет его жизни, что делал он в эти годы? И снова увидел себя за канцелярским столом или на этом вот огороде. Тут дел было по горло, едва начиналась весна. Огород, а потом заботы о доме - то заменить подгнившие венцы, то залатать крышу, то ехать в лес за дровами, то чистить стайку - занимали все его время.
Отворилась дверь, вошел Валерка.
- А, мое почтение!.. - обрадовался Дмитрий Павлович.
Валерка шмыгнул носом, поставил у порога школьный портфельчик, стал веником обметать снег с новых валенок.
И Дмитрий Павлович вдруг подумал - вот для кого убивался он в огороде: таскал навоз, копал землю, сажал, полол, поливал. Пусть он растет, Валерка, пусть учится до десятого класса, а там в институт пойдет!.. Непременно пойдет!.. Может, надумает в машиностроительный, как мечтал когда-то сам Дмитрий Павлович.
С нежностью он глядел на сына: как похож!..
Валерка разделся и деловито осматривал коньки, пробуя их остроту своим ногтем.
- Наточи, - попросил он.
Дмитрий Павлович, зажав коленками конек, стал шоркать металл напильником. И эта минутная, пустяковая, в общем-то, работа, обрадовала его. С давних пор он любил возиться с железками и не мог не подобрать какую-нибудь завалящую, повертеть в руках, подумать - а на что бы можно ее приспособить? И если удавалось подновить ее, подраить напильником, пошлифовать шкуркой и приладить к двери - пусть будет ручкой, или на стенку - вместо вешалки, хорошо становилось на душе, будто самого подновили. А когда, восьмиклассником, побывал с экскурсией на механическом заводе, увидел там хитро пригнанные друг к другу, тускловато блестящие шестеренки и платки в организмах машин, сам захотел работать с такими же машинами, с металлом, со станками. Может быть, с того времени и стал думать - вырасту, кончу школу, поступлю в машиностроительный.
Валерка неожиданно спросил:
- Папа, у тебя какой род занятий?
- Что-о? - удивился Дмитрий Павлович.
Почти каждый день, он читал эти казенные слова в анкетах, произносил их сам, но в устах Валерки они прозвучали сейчас странно и лаже бессмысленно. Валерка увидел недоуменный взгляд отца, тут же пояснил: