- Про какую Дымиху?
- Купчиха была, купца казанского дочь, Дымова Аннушка. Давно, за дедов-прадедов. Богатейшие купцы были, первые на всю Казань. А Аннушка - красавица, огневая, не хуже тебя. Вот она с парнем из приказчиков отцовских и слюбилась. Стал он к ней в светелку похаживать. Сидят они однажды вдвоем, тары-бары, целуются-милуются, - вдруг слышит Аннушка: в сенях отцовская клюка - тук-тук. Куда милого девать? Положила его на кровать под перину, подушками забросала, сама на кровать села - сидит. Отец вошел, полчаса с дочерью говорит, час, полтора- насилу убрался. Аннушка - милого высвобождать; а он, милый-то - синий, холодный: задохнулся. Куда покойника убрать? И подрядила она дворника молодого, чтобы он мертвеца потихоньку из светлицы вынес, да в Казанке бы утопил. Сделал дворник работу, получил плату. Мало - говорит. Прибавила. Ушел, деньги пропил. - Еще давай! - Нету больше денег. - Кольца, перстни, серьги давай!… Грабил - грабил, - все мало. Приказывает: Анна Ивановна, ты меня ноне жди, - я к тебе ночевать приду. А - не пустишь, - пойду по начальству донесу: пропадай и моя, и твоя голова! вместе под плетьми будем!.. Покорилась. Долго он над нею измывался, бахвалился. Только уж терпенья ее никакого не стало. Не ест, не пьет, ночи не спит - думает: как бы ей от варвара своего на волю уйти. А он все пуще да пуще ломается. Напился раз с приятелями в кабаке и расхвастался: хотите, друзья товарищи, знать, с какою я девушкою живу? - А ну! - С Дымовою дочерью! - Ври еще!.. Раскипелось в нем сердце похвальбою, кликнул он мальчонку, сидельца питейного, и приказывает - Ступай, мол, к Дымовой Анне Ивановне, да скажи ей, чтобы беспременно, мол, сейчас же в нашу компанию шла, - Максим, любовник, мол, ейный, требует. Да чтобы бесперечь шла, а то худо будет… Побежал мальчонка, а компания над Максимом хохочет: Эка пьяница! Эко мелево! Эка врущий… Станет с ним хозяйская дочь жить! Да она взглянуть-то на тебя посрамотится!.. Однако, часу не прошло, - входит Анна Дымова. Все и рты поразинули. - Что, Максим Ефимович, угодно? - А вот товарищи не верят, что ты моя полюбовница, так ты меня поцелуй-приголубь, а их винцом угости. Ничего Аннушка не сказала против - только промолвила: - Бога ты, Максим, не боишься: отольются тебе мои слезы. Села с ним и стала пировать. Наравне со всеми пьет, а не пьянеет. И споила она всю эту рвань кабацкую и кабатчика самого: попадали все, заснули. А она мальчишке-сидельцу говорит: -Ты бы им хоть сена постелить принес, - нехорошо людям, как собакам, на полу валяться. Принес мальчик сена, разложил на полу, и пьяных они, вдвоем, на сено поклали. Спрашивает Аннушка - Все здесь, которые с Максимом пили? Отвечает мальчик - Кажись, все. - Все пьяны? - Все. - Все крепко спят? - Все. - Ну, так и ты спи!.. Да - как полыхнет его ножом по горлу: из парня и дух вон. А она сено подожгла, кабак заперла, двери снаружи колом приперла, да - что духу: домой! Все пьяницы сгорели, и злодей ее с ними. И свидетелей на Аннушку нет. Только сама-то Аннушка стала словно бы в уме помешавшись, и, как следствие началось, пошла, да сама себя пред судьями во всем и обличила. Все рассказала, и чего она натерпелась, и как отплатила. Присудили ее к плетям, - счету плетям нет, и к довечной каторге, а приговор послали в Питер на подпись к царице: в то время царица на престоле сидела, Катерина царица. Прочитала она, ужаснулась. - Желаю - требует, - видеть эту несчастную преступницу!.. Придворные говорят: - Ваше величество, никак нельзя, - вы нервами расстроитесь. - Супротив нервов, - царица отвечает, - у меня есть иноземский дохтур Боткин, а вы извольте исполнить мою волю. Привезли Аннушку, поставили пред царицыны очи… Царица взяла ее с собою наедине и говорит:
- Анна Дымова! Ты женщина, я женщина, - все вы женщины - сестры, должны друг друга понимать: рассказывай, как было дело!..
Объяснила Аннушка беду свою, - выслушала царица, в три ручья плачет.
- Ах, говорит, - Анна Дымова! Ты женщина, я женщина, - мы, женщины, можем друг друга понимать. Никакой вины я за тобой не вижу и плетьми тебя драть не позволю, и в Сибирь не сошлю. - А что душегубство ты совершила и поступки свои оправить должна - так вот тебе приказ: ступай-ка ты в Нов-Девичий монастырь, да замаливай, черничкою, под клобуком, грех вольный и невольный. А я велю, чтобы иноземский дохтур Боткин тебя навещал и депорты мне писал о твоем здоровьи, вся ли ты в своем уме, али в тебе нервы трепещут…
Придворные окружили царицу, недовольны, говорят: -Ваше величество! невозможно, как вы рассудили! если этакую душегубицу плетьми не драть, в Сибирь не сослать, - никакого правосудия не будет: нас всех, мужеск пол, бабы чем ни попадя перепортят… А царица им на то
- Это вы так рассуждаете, потому что мужчины. А мы, женщины, можем друг друга понимать. И вина вся тут не ее, а этого сгорелого негодяя, который над нею насильничал. И она, Анна Дымова, еще характеру доброго, а кабы я на ее месте пришлась, так, по обиде своей женской, и не такую бы еще отместку подстроила… И на этом слове растрепетались у царицы Катерины нервы, и начал дохтур Боткин ей иноземские капли поить. А придворные весьма в срам пришли… Так вот, голубушка - что секрет-то с нашею сестрою делает: до душегубства доводит.
IX.
Свершилось все это… Обошлось, слава Богу, легче легкого… Феню Арина Федотовна увезла, а я - опять одна, - на распутьи! оглядываюсь и выбираю:
- Куда?…
Отболела, что полагается, - в труд пошла. Думаю: все эти блажи у меня от распущенности, дисциплинировать себя надо. Денег кстати - ни гроша, жить не на что. Требования у меня малые, ленивые, - однако, и на то не хватает. Ну - что же? За педагогику! Призвания у меня к делу не оказалось ни малейшего. Детей я не люблю, и дети меня не любят. На всех местах я пребывала с моими питомцами в вежливо-холодных отношениях, - никогда не наказывала, но никогда и не ласкала, меня очень слушались, меня очень уважали, но расставались со мною без всяких жалостных сцен, как с чужим человеком. Няньки меня ненавидели:
- Какая это учительша? какая мамзель? У нее - не дите на уме, - а как бы деньги получить, вихри завить, да с офицером кататься за город поехать.
Одна мне так в глаза и отпела.
Положим, насчет офицера и вихров она врала: никаких офицеров, ни кавалеров вообще я в ту пору не заводила и заводить не желала. Наоборот, даже удивлялась на себя, как и куда у меня это пропало- кокетство, флирт, чувственные мысли, позывы. Года полтора я совсем бесполым существом прожила. Но, в общем-то, сердитая нянька была права: не нужны мне были эти дети, которых просвещать мне приходилось, как учительнице, или воспитывать, как гувернантке. Смотрела я на них, как на полки в магазине или амбаре, на которые надо сложить купленный у меня товар знания и манер, сложить добросовестно, полок не повредить, а сложив, получить добросовестный расчет.
Но, во-первых, добросовестный расчет в этом деле - великая редкость. Во-вторых, - словно на смех хоть бы один ребенок мне попался умный или способный. Дуботолки как на подбор, болезненные, малокровные, ленивые, сонные. Либо дьяволы во плоти. Стало быть, все время занимаешься, бывало, чрез отвращение, рада-радехонька, когда отзвонишь, и с колокольни долой. В-третьих, - я вам жаловалась: наружность моя несчастная. Куда бы я ни поступила, через неделю - в семье история. Супруг, сынок, братец, либо друг дома влюблены и тают, а madame ревнует, рвет и мечет. Противно станет - уйдешь.
В течение трех с половиною лет я перебывала учительницею, гувернанткою, помощницею бухгалтера в банке, телефонною барышнею, актрисою, счетчицею в железнодорожном правлении, секретарствовала у знаменитого писателя и заведывала книжным магазином.
И - всюду скучала, и всюду чувствовала, что притворяюсь, сама пред собою роль играю, занимаюсь делом, которое меня ничуть не интересует, ничуть мне не мило, делом терпимым, а не желанным. Кормит, - и слава Богу! Но, ведь, кормит-то скверно. Пятьдесят-шестьдесят рублей в месяц - разве это деньги для одиноко живущей женщины да еще - "со вкусами"?.
А тут - со всех сторон:
- С вашею ли красотою слюнявым ребятишкам а+Ь=а+b в голову вбивать? Скажите слово, - рысаки, квартира в три тысячи, обстановка от Свирского…
- Чем за прилавком-то красоту прятать, - угодно со мною - maritaliment? Я имею пятьдесят тысяч доходу в год, виллу на Ривьере и собственное pied à terre в Париже.
- Эх! спинку вы над бумагами гнете - только фигуру портите! На троечку бы нам, вас - в ротонду чернобурой лисы, да в Самарканд.
- Виктория Павловна! угодно - состояние на ваше имя переведу?
- Виктория Павловна! угодно - отцовскую кассу до дна вычищу?
Что меня спасло от всех этих зазывов продажности? Не добродетель же парубковской наложницы! не половая же порядочность самки, отдавшейся Ивану Афанасьевичу! Нет. Но есть у меня в характере хотя не деятельные, но пассивно-упрямые черты, не позволившие мне продать себя, превратиться в кокотку.
Рабства я не выношу, а - продалась, стало быть, рабою стала. Можешь повелителем своим и командовать, и вертеть, как хочешь, а в сознании-то своем тайном- все-таки раба: вся от него зависишь. Хоть по щекам его, раба, бей, - а все-таки, захочет, в золоте выкупает, не захочет, на улицу выгонит, и ступай - ищи себе нового хозяина, который твою волю и твое тело купит.
Помню случай, - уже когда актрисою я была. Как же! была! была! шесть месяцев! Успеха никакого, обожателей - нетолченая труба. А я, как Негина, - одна из всей труппы - "сокровище блюду". Сезон ужасный. Денег- ни гроша, квартира не плачена, шуба заложена, нечего есть. Питаюсь от доброхотных дателей - конфекты на икру и белорыбицу в мелочную лавку вымениваю, ленты от венков и букетов - туда же. Не жизнь - каторга. А около меня, с открытия спектаклей, тоже, как около Негиной, Великатов один увивался. И - как мне особенно туго и скверно придется, он, Мефистофель, тут, как тут, с своими наиделикатнейшими объяснениями, намеками, предложениями. Кругом - товарищи, товарки, посредники из публики, мало того: смешно сказать, - даже из обожателей моих иные - хором поют:
- Чего вы упрямитесь? чего зеваете? какого вам принца еще ждать? Ведь, лучше человека не найти во вселенной!
И, как человек, он мне самой вовсе не был противен. Красивый, не старый, умница, миллионер. Действительно, - чего лучше. Только в рабыни-то уж очень не хотелось.
Хорошо. Позволила я себя уговорить. Ваша! Назначаю ему свидание. Приезжает. Дары богатейшие. Приняла. Смотрим друг на друга… Он - чем дебютировать - не знает. Я - никакого ему поощрения, да вдруг - как расхохочусь!
- Онисим Николаевич, а, ведь, что хотите, это мы с вами преглупо затеяли.
Он было оторопел.
- То-есть?
- Да ведь вы знаете, что я вас не люблю?
- К сожалению.
- Так на что же я вам?
- Я-то вас люблю.
- И это вздор! Вовсе вы меня не любите. Вас задело за живое, что я недотрогою прослыла. Вам хочется, чтобы весь город кричал, что я с вами сошлась. Правда, ведь?
- Конечно, я от людей счастья своего прятать не намерен, но…
- Какое там "но"! Главное это, а чувство вы, только ради красоты, аксесуарами припустили. Да и - какие чувства? Сами подумайте: приехали вы - якобы влюбленный человек - зачем? Овладеть любимою, будто бы, женщиною, хотя сознаете: она вас не любит, глубоко к вам равнодушна, и, если бы не крайняя нужда, ни за что бы вам не отдалась. За бесчувственный кусок мяса платить тысячами собираетесь. Ей-Богу, дорого это, Онисим Николаевич! не коммерческий расчет.
Он тоже засмеялся и говорит:
- Потешница вы! А - если таков мой каприз? Каприз-то дороже денег-с.
- Ну, вот это слово уже гораздо умнее, чем- люблю. Но, каприз, ведь влечет за собою раскаяние. Опять-таки: стоит ли дорого платить за раскаяние? - как сказал какой-то древний муж. Я бы и за дешево его покупать не стала. Берите меня, если хотите. Я вам слово дала, свидание назначила, подарки приняла - назад мне не пятиться. Только - мне не себя, вас жалко: разоряетесь на вещь не стоящую. То же самое вы можете получить, раз во сто дешевле, вон - хоть от Липы, моей горничной.
Вижу я: весело ему. - Постой же, думаю, я тебя раз-балаганю! - Машет руками:
- Позвольте! позвольте! Дело коммерческое, так дело коммерческое! Торговаться, так торговаться! А красоту-то свою вы ни во что, стало быть, не цените?
- Да что же красота? Хотите на красоту любоваться, - велите картину с меня написать, статую сделать. Все дешевле обойдется, чем я живая.
- Картину! статую! Это - холодный-то, мертвый мрамор, вместо такой милой мягкой ручки…
- А вы не мраморную статую - из каучука фигуру закажите. Теперь делают. Очень мило и похоже выходит. Мягкая, гнется, как угодно, глазами ворочает, вздыхает. Чтобы теплая была, кипятком ее внутри наливают. Полная, иллюзия и никаких неприятностей, ссор, шпилек, уколов, дерзостей!
- Умора с вами! Ну, а голос? нежное слово, за которое - иной раз, в любовном аффекте-то - рад полжизни отдать?
- Ах, Боже мой! Да привезите мне фонограф: я вам в него хоть миллион всяких ласковостей наговорю, - утешайтесь потом, когда и сколько вам угодно.
Тут уж и он балагурить стал:
- Хрипят и сипят они как-то, фонографы-то.
- А что же? Если я с вами сойдусь, то, значит, я уже не смей и насморка получить, и горлового катарра? Да вы деспот, Онисим Николаевич! Вы не хотите оставить мне даже права ноги промочить…
Так и отсмеялась. Махнул он на меня рукою:
- Бог с вами, в самом деле, - чудачиха вы! Любви от вас не дождешься, а дружбу испортишь. А я вашею дружбою дорожу; вы молодец, веселая. Жизнь-то скучна, веселые люди в ней дороги.
И спрашивает полусерьезно:
- Ну, а, - вот, что вы насчет показа людям-то говорили. Ведь это правда. Неловко мне без вас. Многие ждут. Расхвастался. Как же мы с вами будем для людей-то?
- А это - как вам будет угодно. Пусть меня хоть вся Россия вашею содержанкою почитает, - только бы этой купли-продажи на деле не было. Ей-богу, Онисим Николаевич, не стоит. Вот сейчас нам с вами вдвоем - как хорошо и занимательно. Я вас уважаю, вы меня уважаете. А тогда ни мне вас, ни вам меня уважать будет уже не за что: уже не друзья, да и не любовники, - просто контрагенты по амурной части. И - хорошо еще, если я сумею быть добросовестною контр-агенткою, а то, ведь, - надую или стоимостью ниже сметы окажусь, - так вы "караул" закричите! Скажете, что я вас в невыгодную сделку вовлекла!
И - до самого конца сезона - весь город почитал меня особою на иждивении Великатова моего, потомственного почетного гражданина Онисима Николаевича Прокатникова, а между нами интимности не было ни вот на такую маленькую чуточку. Что я не лгу, можете, я думаю, мне поверить: я пред вами всех позоров моей жизни не скрыла, так за этакою-то мелочью, иронически подчеркнула она, - не постояла бы.
Мне везло на мужчин такого закала, - которые уговаривать себя позволяют и, в конце концов, предпочитают теплую, искреннюю дружбу холодному, фальшивому разврату притворной любви. Столько везло, что, я думаю теперь, почти все неглупые и здоровые мужчины таковы: при известной выдержке, при терпении и способности к доказательствам от разума, их всегда можно привести к хорошим, трезвым отношениям. Конечно, если не целиком сладострастник в-роде Ивана Афанасьевича. Такого только гнать остается от себя, и больно гнать надо, как собаку опасную. Я про прежнего Ивана Афанасьевича, разумеется, говорю, - небрежно заметила она и вдруг чистосердечно рассмеялась.
А сказать ли вам? В метаниях-то этих, - куда деваться, да что с собою делать, да как жить? - я ненароком чуть было и в самом деле не исполнила иронического рецепта моей Арины Федотовны…
- То-есть? - не понял я.
- Чуть было не сочеталась с Иваном Афанасьевичем наизаконнейшим браком. Что? удивительно?
- Признаюсь.
Она продолжала смеяться нерадостно, горько, зло,
- Не думайте, чтобы это был, - как бишь по-ученому-то? - да, - рецидив того дикого припадка, которым бес нас сблизил… Нет, нет! Тут дело, как говорится, совсем из другой оперы: от идеи пошло. Видите ли. Познакомилась я в Москве с одним священником. Нового типа, знаете: из дворян, университетского образования, для духовного звания пренебрег хорошею карьерою. Умница, развитой, аскет, мистик. Говорит, - заслушаться надо, словечко пропустить жаль: Саванаролла, Златоуст. Расчувствовал он меня однажды, - я ему, вот как вам сейчас, все свое приключение и выложила на ладони. И принялся он мне тут петь о таинственном смысле отношений пола к полу, да - что такое дитя, да - какие нерушимые и мистические связи установляет оно между отцом и матерью… ну, словом, розановщину всю эту. Недолгое, но огромное влияние имел на меня. Нервы на все колки взвинчивал.
- И он-то хотел, чтобы вы вышли замуж за Ивана Афанасьевича?
- Да. По его выходило, что я и теперь Ивану Афанасьевичу, все равно, какая-то таинственная жена, и принадлежу ему в вечности, и никому другому женою стать уже не могу и не имею права, и с обоих нас друг за друга спросится, как с четы, не понявшей своего назначения и взбунтовавшейся против Промысла своим человеческим разумом и гордостью. Теория у него была такая, что жизнь дана человеку для страдания, что затем-то и грех настигает нас, где не чаем, чтобы умели мы найти в нем покаянное страдание и страданием очиститься. - Вы, мол, не понимаете ни себя самой, ни греха своего. Грех вам в крест дан. Ваше легкомысленное сладострастие должно искупиться тяжелым супружеством, трудными обязанностями матери. Пред вами - долг христиански воспитать вашу дочь и спасти, сделать человеком ее несчастного отца. Разве не явное указание в том, что грех предал вас, такую прекрасную и гордую, во власть падшего и презренного человека? Вам милость указана, которой Христос чает от детей своих: умейте же разбудить в себе эту милость и исполнить волю ее.