- Представь себе: нет. Был представлен, любезничал с нею целый вечер. Правда, я дамский кавалер не из забавных, но тут старался, знаешь, не ударить в грязь лицом… сказал даже несколько mots, право же, не совсем глупых… Она мне очень понравилась. Навожу стороною справки, какое я на нее произвел впечатление? Отвечает - Двукожное. - Что-о-о? - У него, говорит, эпидермы нет. - Ка-а-к? - Да так, что, если с него кожу снять, то под нею еще, наверное, найдется вицмундир с казенными пуговицами… - А наружностью как он вам показался? Ну, cher Alexandre, ты знаешь: я не из самомнящих, понимаю, что я далеко не bel homme, но она… того уже… превзошла… - Не видала, отвечает, каковы бывают комариные мощи, но думаю, что вице-губернатор наш - в этом жанре… Какова негодница? а?
Я посмотрел на впалые глаза моего друга, желтые торчковатые, едва обтянутые кожею, скулы и уныло повисшие к низу бледнорыжие усы тонкою, длинною-пре-длинною хворостиною, - и невольно засмеялся:
- Знаешь ли, Константин Федорович, а ведь девица-то не лишена наблюдательности!
- Ты находишь? je ne dis pas non! - но зачем же вслух это говорить? Так наше знакомство и не устроилось Впрочем, бывать у нее мне и по официальному положению было бы неудобно… она там у себя в деревне, говорят, оргии какие-то устраивает… Впрочем, вероятно, сплетни - потому что на нее все здешние дамы ужасно злы, а мужчины влюблены поголовно… Ну, и клевещут!
- Однако, дыму без огня не бывает.
- Гм… конечно, по всей вероятности, есть какой-нибудь огонь, но - представь себе: наша милая провинция знает все про всех, а уж в особенности - кто в кого влюблен, кто с кем живет, кто кому изменил. На что уж я, человек занятой и не охотник до сплетен, а и то могу тебе по пальцам перечислить наших губернских львиц и их адоратеров… При предводительше - барон Маустурм фон-дер-Раттенбург, при Головихе - monsieur Козиков и monsieur Клопиков, при Нимфодоре Яковлевне… гм… гм… не все же женщины, mon cher, находят меня похожим не комариные мощи. Но о Бурмысловой - никто ничего не знает! Rien mais r-r-rien! Флёрт со всеми, серьезного - ни с кем. Вот наши матроны и бесятся. Сперва, по новой моде, в Сафо ее произвели-было! Вышло невероятно: она в дамском обществе никогда не бывает, уклоняется от дамских знакомств. Тогда, кричат, знаем, в чем дело: если она - ни с кем, то, значит, со всеми! И пошло: Калипсо! Цирцея! Мессалина! Я же думаю, что она просто demi-vierge и немножко психопатка…
Хотелось мне порасспросить моих спутников о Виктории Павловне подробно, но - ложный стыд помешал: вот-де человек гостить едет, а - к кому и зачем, не знает! Ограничился тем, что осведомился у Михаила Августовича:
- Скажите, голубчик: неужели ваши дамы у Виктории Павловны так-таки никогда и не бывают?
Он посмотрел на меня даже как бы с ожесточением некоторым и рявкнул:
- Нет-с, слава Богу, не бывают-с. И оттого-то, сударь мой, и тянет туда нашего брата, как магнитом, что чего-чего другого, а уж этого сокровища, которое называется дамою нашею, там - дудки! не увидишь! Отдых полный, реставрация души-с… А вам, ангел вы мой, так скажу: не навещай я Викторию Павловну на год три-четыре раза, давно бы мною черти в болоте в свайку играли, - да-с! Для молодости езжу-с, для молодых чувств…
- Живительная особа! - одобрительно сказал Петр Петрович.
А земский начальник, который был человек литературный, продекламировал себе в нос и с большим пафосом:
- При ней все женщины ревнивы, и все мужчины неверны.
Распространяться дольше им помешал свисток поезда: мы подходили к Правосле…
II.
От станции Правослы до усадьбы Виктории Павловны оказалось верст десять, прелестным проселком чрез молодое зеленое царство чистеньких березок, коренастого дубняка и бледной осины. Правда, на рытвинах подкидывало одноколку так, что колена подскакивали к подбородку, а зубы стукались челюсть о челюсть, но зато лес дышал благоуханною свежестью, птицы кричали тысячеголосовым хором, а солнечные лучи, сквозь юную, будто лакированную листву, припекали горячими пятнами, и чрез них словно в тело новая жизнь сочилась. Поезд наш имел вид не столь величественный, сколь пространный: впереди катили в каком-то подобии тарантаса земский с Михаилом Августовичем, за ними трясся на крестьянской тележке-укладке Петр Петрович с Ванечкою, потом я в одноколке, и, наконец, в заключении кортежа, двигалась крохотная, мохнатенькая, пузатенькая лошаденка, необычайно похожая на беременную мышь. Это миленькое, но безобразное создание, с прыткостью, достойною всякой похвалы, волокло подводу с багажом моих спутников - "не возик и не воз, возище-то валил!" При миниатюрности везущего и громадности везомого, издали можно было подумать, что подвода движется автомобилическим способом. Рядом с нею шагал невероятно долговязый и невероятно мрачный мужик - в поскони и босиком. У него были с лошаденкою личности. Она косилась на него с презрением, он смотрел на нее с ненавистью и говорил:
- Ползи-ползи! Эх ты, брюхоног!..
Виктория Павловна выбежала к нам навстречу за ворота усадьбы, радостная, резвая, возбужденная, вся сверкающая какая-то: и глаза угольками горят, и зубы слоновою костью блестят, и смуглый румянец лица жаром пышет…
- Стой! Стой! Стой! - кричала она еще издали, - слезайте с ваших одров, господа! Потому что неприлично, чтобы вы были конные, когда я пешая.
- Голубушка! Виктория Павловна! Да вы к нам! Удостойте! - взревел Михаил Августович, порываясь к ней из тарантаса, - именно порываясь, ибо, по-видимому, он и сам не заметил, как и когда две ноги его очутились за бортом повозки и теперь пренелепо болтали в воздухе огромными сапогами, нащупывая подножку, либо ступицу колеса.
- Экое чучело! Вот чучело! - хохотала Виктория Павловна. - Здравствуйте, Петр Петрович!.. Павлу Семеновичу, господину начальству, поклон и привет… Александр Валентинович! Вот это мило с вашей стороны, что не надули…
Мне и земскому она подала руку, Петра Петровича допустила "приложиться", на почтительный поклон Ванечки ласково кивнула головою, как слуге - не слуге, но и не ровне, а с Михаилом Августовичем расцеловалась на обе щеки.
- Ибо ты дед! - нравоучительно заключила она, покончив приветственную церемонию. - Я это для вас, Александр Валентинович, говорю, чтобы вы не подумали обо мне по первому впечатлению дурно: что за оглашенная такая? С чужими мужиками целуется? Слушай! Федор! - закричала она мужику, который вез земского с Михаилом Августовичем. - Что это у тебя за новости? С колокольчиком стал ездить? Откуда колокольчик взял?
- Да это не мой… их благородия! - отозвался возница, ткнув перстом в сторону земского начальника.
- Ваш?
Виктория Павловна всплеснула руками и залилась хохотом. Земский покраснел, начал-было:
- Что ты врешь, дур…
Но вдруг рассвирепел и окрысился:
- Ну, да, мой колокольчик, мой! Не понимаю, что тут смешного? Это моя привилегия, это мое право, это моя обязанность, наконец…
- Обязанность? Звонить-то? Да разве вы пономарь?
- Не пономарь, а… округ должен быть оповещен о моем проезде.
- Вот что! Понимаю! Понимаю! - продолжала хохотать Бурмыслова, - только… ох… как же вы, дорогой Павел Семенович, в вагоне-то… тоже с колокольчиком ехали, или он у вас в кармане был спрятан?
- Никак нет, их высокородие из коробка мне вынули, - подал голос возница.
Все засмеялись.
- Тебя не спрашивают, осел! - рыкнул земский, а Виктория Павловна безжалостно его доезжала:
- Господа! признавайтесь: звонил он в вагоне или не звонил?.. А, быть может, колокольчик у машиниста на шее висел? Чтобы все окрестности знали: с сим поездом изволит следовать его высокородие, господин земский начальник, единственный в округе, имеющий право разъезжать с колокольчиком… Федор! отвяжи колокольчик! Дай сюда!
Земский дрыгнул всем телом, как испуганный заяц, и взмолился:
- Виктория Павловна! На что вам?
- Как на что? Вы будете величественно шествовать к дому, а я пойду впереди вас и буду звонить…
- Виктория Павловна! Ну, зачем? Ну, бросьте!
- Ни-ни-ни! Вы сказали: ваша обязанность. Обязанности службы святы. Обязанности должны быть исполнены.
- Виктория Павловна!
- Ни-ни-ни! Округ должен быть постоянно оповещен о пребывании в нем благодетельного начальства.
И она шла, хохотала и звонила, а земский сконфуженно плелся сзади, и было в сокрушенной фигуре его нечто такое, что мне невольно пришло в голову:
- Вряд ли ты, милый друг, когда-нибудь еще колокольчик к дуге подвяжешь, да и вообще начальственного форсу теперь посбавишь.
И вдруг показалось мне, что я понимаю чудаковатую девушку, комически-крупно шагавшую пред нами, комически-широко размахивая оглушительным колокольчиком, и понимаю, почему ее так любят и так к ней стремятся "за молодыми чувствами".
Дом у Бурмысловой оказался огромный, старый, барский, с колоннами, с угловыми башнями, но, действительно, до того дряхлый, что в нем было двинуться жутко: каждая половица пела, потолки, когда-то лепные, пооблупились, и кое-где зияли черные дыры до балок. Мебели почти никакой.
- В третьем году судебный пристав описал, - откровенно объяснила Виктория Павловна. - По иску Келеповой, Екатерины Семеновны. Плакал пристав-то, как описывал: лучше, говорит, было бы мне руку себе отрубить, чем такое огорчение вам доставить. А я ему: Ну, вот еще! На что мне ваша рука? Кабы ее на вес золота можно было продать, а то так только, мертвое мясо в погребе будет лежать… у меня, как на грех, и ледник-то ненаколочен. Месяцев шесть он меня избавлял, - ну, а больше не мог… больно уж насела Келепиха… ревнюча, бисова баба! Ну-с, господа, будьте как дома. Комнаты выбирайте любые. Этого добра- сколько угодно. Кроватей нет, а сенники вам будут положены по востребованию. Кто мыться желает, может пройти на черное крыльцо: там два рукомойника болтаются. Полотенца у вас, как у порядочных людей, должны быть свои. Вам, Александр Валентинович, как знакомцу новому и столичному гостю, предлагаю для туалета свои собственные аппартаменты… у меня умывальник - английский с педалью, с душем: князь Белосвинский прислал… дурак! Рублей триста заплатил, лучше бы он мне половину деньгами подарил: нам с тетенькой, да Ариною Федотовною в ту зиму есть было нечего, на сквозном чаю да ржаных лепешках сидели…
Пока я приводил себя в порядок в ее комнате- бедной, как и все, но сохранившей печать женственной уютности - чистенькой, с большим темным образом без ризы, с огромною деревянною кроватью и висячею над нею полочкою книг, - я все время слышал, как по дому и саду, - в который выходили окна, так что ветви берез ломились в стекла, - неумолкаемо звенел голос молодой хозяйки, ласковый, теплый и впрямь какой-то "живительный"… Посмотрю, думаю, что за книги она читает? Библиотечки, особенно, маленькие, часто - целые характеристики. Гляжу: Вундта "Душа человека и животных"… ага! "Новейшие анекдоты о Балакиреве"… нельзя сказать, чтобы совместимо!.. Полный курс двойной итальянской бухгалтерии… Вопросительного знака "О женщинах"… Сочинения Лермонтова… "Училище благочестия"… "Bel Ami"… ""Как живут наши мертвые" монаха Митрофана… Писарев… либретто оперы "Кармен"… Ну нет! - это не характеристика, это - каша.
На комоде и над комодом - фотографические портреты. Стоят и висят в рамках, пыльною грудою лежат в старой, корельской березы, шкатулке без крышки, с жалобно оскаленными вверх медными зубьями давно оторванного замка: торчат кипою из ветхого кожаного альбома без застежек, разинутого и распухшего, точно кит, собирающийся изрыгнуть из себя нескольких Ион. И тут тоже - "смесь одежд и лиц, племен, наречий, состоянья". Знаменитый профессор, критик-эстет и зверовидный чэмпион Геркулес из цирка, с напряженным скотским лицом и чудовищно надутыми мускулами на сложенных наполеоновски, голых руках. На нервом портрете автограф: "Прелестной оппонентке на память о наших спорах в Алупке"; на втором: "Викторее Паловне от незабвенова Карла Тура". Архимандрит со строгим, аскетическим профилем, генерал в густых эполетах, гимназистка, желающая "всего, всего для вас хорошего от любящей ученицы"; известный актер jeune premier с умным и наглым цыганским лицом и, в свободном поле фотографии, с меланхолическою фразою из "Гамлета": "Будь чиста, как лед, бела, как снег, - ты все-таки не уйдешь от клеветы"; студент-медик, студент-техник, еще студент, еще, еще, еще; черноглазый красавец-моряк, Михайло Августович Зверинцев; безвестная танцовщица с незначительным, длинным лицом, овечьими глазками и тощими ногами; дама в седых стриженных кудрях и с значком женщины-врача на суконной кофточке; бородатый священник с веселыми глазами и грушевидным носом; Петр Петрович, гимназист, опять любящая ученица, надувшая губки бантиком; широкоплечий гигант в чуйке - не то лабазник, не то артельщик, с испугом пред фотографическим аппаратом на широкоскулом энергическом лице; велосипедист, кормилица с толстым ребенком; ряд бритых, актерских физиономий, должно быть, глухо провинциальных, потому что совершенно незнакомых; несколько барынь и барышень театрального пошиба, в эффектных поворотах, - что называется, фотографии для антрепренеров; труппа служащих крупной книгопродавческой фирмы и, в числе их, личико самой Виктории Павловны; пожилая монахиня с кротким взглядом из под шапочки, низко надвинутой на лоб; красивая тельная купчиха из старозаветных, в наколке и шали до пола; католический ксендз-поляк с умным, длинноносым лицом, похожий на старого хитрого дятла; изящная петербургская нянюшка с двумя унылыми, анемичными детьми, девочка в мордовском костюме, мальчик в матроске, и коленки у обоих вопиют о прикрытии; всем известный кабардинец, проводник на Бештау; петербургский сановник высшего полета, о котором говорят, как о непременном кандидате на каждый открывающийся министерский пост; негр-клоун, много смешивший лет пять тому назад садовую публику Петербурга; две молодые горничные, под ручку, некрасивые, жеманные, в пышно накрахмаленных передниках; известный лев беллетрист с слабыми признаками растительности над высоким челом, но с бакенбардами, великолепнейшими в мире; опять священник - вдохновленное византийское лицо, вроде Владимира Соловьева, огромные мистические глаза впали в глубокие ямины; тощий юноша в "толстовской" блузе; усатый круглоголовый, низко стриженный господин наглого, старо-интендантского или ташкентского типа, в погонах, - жирное, чувственное монгольское лицо, с крошечными пьяными глазами… портрет остановил мое внимание тем, что надпись на его обороте была тщательно выскоблена ножом; группа студентов с рядом фамилий под посвящением "чудному человеку, дорогому товарищу"; Мазини, Комиссаржевская; курчавая еврейка, дерзко и умно улыбающаяся живым интеллигентным лицом; укротитель зверей в клетке с тиграми; старик с Владимирским крестом на шее - бывший местный губернатор… Почти на всех фотографиях - надписи, свидетельствующие о самых дружеских отношениях Бурмысловой с оригиналами портретов.
- Пестрое знакомство у Виктории Павловны, - подумал я.
Над кроватью висел, без рамы, натянутый на подрамник, портрет-набросок Виктории Павловны масляными красками; смелая, сочная кисть показалась мне знакомою, - в нижнем уголке картины я прочел характерную монограмму знаменитого русского художника-импрессиониста и пометку: "В. П. Б. н. п.л. 189. в. П. Р.", что я перевел: "Виктории Павловне Бурмысловой на память лета 189. в Правосле". Другой портрет той же кисти и тоже неоконченный помещался над умывальником. Он изображал пожилую, но моложавую женщину в темном полушалке цветочками, причесанную под ним по-мещански надвое, гладко и масляно, с белым пробором посредине. Толстое, свежее лицо женщины было красиво чертами, но неприятно выражением острых серых глаз и притворно улыбающегося недоброго рта. Лицо это я как будто уже видал где-то. Однако, вглядываясь, я сообразил, что видел не эту женщину, а необычайно схожего с нею чертами Ванечку, веселого писца моего приятеля Петра Петровича, и догадался, что это его мать, та ключница-домоправительница, о которой меня предупреждали дорогою. Еще портрет - тоже очень большой, но фотографический - стоял на полу, прислоненный к стене по инвалидности. Подставка рамы была сломана, и разбитое стекло треснуло вокруг проломленного места звездою, точно в него швырнули издали чем-нибудь тяжелым. Дама на портрете показалась мне молодою и эффектною издали и оказалась весьма противною и уже лет под сорок вблизи. По-звериному округленные, выпуклые глаза глядели дерзко и бесстыдно; низкий лоб под курчавыми завитками, вздернутый нос с широкими ноздрями и вывороченные негритянские губы придавали этому широкому лицу выражение бесшабашное и, если бы оно не улыбалось, я сказал бы - свирепое; огромное тело было обтянуто какого-то особенно узкою амазонкою, явно рассчитанною удивлять публику преувеличенно развитыми формами дамы. Все в этой особе было аляповато и нагло: нагл жест, которым она, рукою с хлыстом, подхватила хвост амазонки; нагл шаг, которым она ступила на крыльцо, открывая изящно обутую, красивую ногу и рисуясь округлостью колена. В общем она была, пожалуй, декоративна, в деталях отвратительна. Попадись мне на глаза такой портрет в комнате мужчины, я не. колебался бы определить, что оригинал его - проститутка или певица-солистка из низкопробного кафе-шантана. Между "нашими интересными подсудимыми", убивающими своих любовников ради рекламы и газетного шума, тоже попадаются подобные госпожи. Но здесь эти предположения, конечно, оказывались не у места, - тем более, что антипатичный портрет выставлялся на показ с такою невинною откровенностью. Вверху фотографии, на свободном поле серого платинового фона, красовалась надпись размашистым, почти мужским почерком: "Премудрой Витьке от сумасшедшей Женьки. Ялта", год и число. Вот какая интимность, даже до амикошонства, что называется. Стало быть, приятельницы, подружки.
- Пестрое знакомство у Виктории Павловны!
- Чаю вам не будет, - встретила меня хозяйка, когда я вышел, - потому что сейчас станем обедать. Уже стол накрыт, и вся моя команда в сборе. Пойдемте. Надо вас перезнакомить. Мы обедаем сегодня в саду… Это, - кивнула она на стол с красною скатертью и несколькими фантастически-разнокалиберными приборами, поставленный на садовой террасе, - специально для самоубийц. Надеюсь, вы не из их числа?
И она показала пальцем на более чем сомнительные балки косого навеса над балконом.
- Да старенек ваш палаццо, - согласился я.
- Ужас что такое. Решето какое-то. Летом оно, конечно, - сполагоря, а вот зимою… брр… Этакие сараи, а жить негде: холод - все равно, как на дворе. Только одна моя комната - вот, где вы мылись, - еще и обитаема с грехом пополам, а в остальные выйти - приходится шубку надевать.
- Ого!