- Право же. Я представляю себе такую картину. Две недели после свадьбы. Медовый месяц. Поцелуи, объятия и прочее - дело хорошее, но мне успели уже приесться. Физиономия моего милого супруга красива и выразительна, но я бы с удовольствием взглянула бы уже и на лица моих добрых старых друзей… - Что это давно Буруна нет? - зевая, говорю я князю. - Вам угодно его видеть?.. Вы, князь, простите: я не могу вообразить вас говорящим жене "ты"… - Да нет… я так, к слову… Князь незаметным образом исчезает, и - за обедом или завтраком, когда вам угодно, - у нас, откуда ни возьмись, является Бурун. - Им, вероятно, надо поговорить tête à tête, - соображает князь про себя, - не скажу, чтобы это мне нравилось, но, конечно, не буду настолько неделикатен, чтобы препятствовать… Не успели кофе выпить, - где - князь? ау! нету князя!.. Бурун, конечно, сейчас же - в излиянии чувств, он без этого не может, особенно, если коньяку хватит, а коньяк у князя будет хороший, и Бурун сам не заметит, как целый графин его высушит. Дуэт - О, не гони, меня ты любишь! - Онегин, вы должны меня оставить!.. Я другому отдана, я буду век ему верна!.. И вдруг - князь. Бледен, но улыбается. С Буруном - сама вежливость и предупредительность. Понимаю: все слышал. Бурун - за шляпу, ушел. - Ну, думаю, сейчас будет мне гонка. Никаких. Воплощенная нежность! Но на завтра, поутру, горничная подает мне пакет. Что такое? - От его сиятельства. - В пакете - дарственная на все имения князя и письмо. "Дорогая моя! По зрелом размышлении, я нашел, что было ужасным эгоизмом с моей стороны жениться на вас, тогда как вам, быть-может, гораздо более хотелось выйти замуж за г. Буруна. Поэтому - храни вас Бог, да подаст Он вам всякое счастье, а я считаю своим долгом устранить себя с вашей дороги. Прилагаемую безделку прошу вас принять на булавки от искреннего друга вашего, князя Артемия Белосвинского… Post-scriptum. Прошу вас засвидетельствовать мое почтение вашему будущему супругу и, если таковым окажется г. Бурун, дружески рекомендовать ему: не пить фин-шампань в таком ужасающем количестве. Это вредно для здоровья".
- Дался вам мой фин-шампань! - усмехнулся Бурун.
- Что за ерунда? - кричу я, - где князь? Подайте мне князя! - Они в библиотеке запершись. - Ломаем дверь в библиотеку, - князь висит на гвозде, синий пресиний, и даже по смерти выражает лицом своим: извините, Виктория, что я так грубо… язык вам высунул… Que faire? c’est plus fort que moi!.. Ах, вы, князинька, князинька моя милая!
Она прислонилась к его плечу головою и задумчиво продолжала:
- Нет, все вы народ хороший, но ни замуж я ни за кого из вас не пойду, ни "вне оного, но как бы в оном" никому из вас не поддамся. Да ведь оттого вы меня и любите все, что знаете это, оттого и между собою не кусаетесь… Грубый ли, нежный ли, страстный ли, размазня ли, повелительный или плаксивый, ревнивый тиран или деликатный подуститель, - собственник все же остается собственником, а я свободною родилась - свободной и умру!
- Раненько зарекаетесь - заметил я. - Молоды еще. Полюбить - времени пред вами много.
- Полюбить? - Да я люблю… - сказала она просто и даже как бы с удивлением, что я не знаю такой общеизвестной вещи, - так что я даже смутился.
- Я люблю, много, и очень сильно люблю, - продолжала она. - Решительно всех люблю, кто меня окружает. Человека мне антипатичного я около себя не потерплю, а если человек принят в мое общество, значит, я люблю его крепко, и душа его в моей душе…
- Верно! - рявкнул Зверинцев. А князь, молча, поднял руку ее к своим губам. Бурун молчал.
- Ваши дамы, - задумчиво и воодушевлено говорила Бурмыслова, - сплетничают про меня, что я развратница, что чуть ли не все вы - мои любовники. Они лгут, потому что думают о теле. Никто из вас телом моим не владел и владеть не будет. А, если бы они поглубже в душу заглянули, так, пожалуй, ведь и правы остались бы. Ведь по душе-то я тебе, Михаил Августович, куда больше жена, чем твоя многодесятинная половина…
- Еще бы! - воскликнул Зверинцев.
- Да! И знаю о тебе я больше, чем она, и несешь ты ко мне часто такие свои горя, радости, сомнения, которых ей не покажешь, да и показать за обиду себе почтешь, даром, что десять лет в браке и чуть не десять штук детей наплодили… А, вернее, именно потому, что наплодили детей. Любви-то у вас никогда не было, а размножение пошло прежестокое. Ведь вы, господа, как женитесь? Кто - на десятинах, кто - на красивом личике, кто - для хозяйства, кто - для связей, кто - потому, что в лета взошел и род продолжать желает. Либо по влюбленности, либо, как говорится, по расчету, либо по расчету и влюбленности вместе, а по любви брака и одного на сто не собрать… Его только хочется всем, и все, женясь или беря любовниц, воображают, что это - по любви, и что они любят, а не блажат и не обделывают своих практических дел. Ну, и благо тому, кто этого не разглядит и не почувствует - так при воображении своем и останется до конца своих дней. А человеку чуткому, совестливому оно скоро жутко становится: как же, мол, это я душу-то свою - думал, что к другой душе ее привязываю, а на самом деле к десятине чернозему ее приклеил? Тут-то эти господа и начинают крутить - пьют, делают глупости, заводят наложниц, капиталы на них просаживают: все - души в ответ на свою душу ищут. А тoro и не понимают, что - если одно женское тело на другое переменить, - то душе от того легче ничуть не станет.
И вот, господа, в такую-то драматическую пору своей жизни все вы, здешние, на меня и набегаете. Жить без любви нельзя, а у вас ее нет и не было, либо вы ее чёрт знает в каком свинстве похоронили. Помните подрядчика Туловина? Что потом в Сибири застрелился? Смотрю, матушка, - говорит, бывало, - все-то вокруг тебя ветчина, - Гамлетом ряженая. Около меня нет людей, не потрепанных промахом в любви или не тоскующих по ее убыли. И ты грустишь, Михаил Августович, что влюбленною десятиною твои всесветные бродяжества придавило. И вы, князь, грустите, что швыряли вы швыряли десятки и сотни тысяч, чтобы вам современные Мефистофели разные вызывали Гретхен и Елен Прекрасных, а в душе-то ни искорки светлой от того не зажглось, а только жизнь износилась, да накопилось где-то внутри противное тошнотное чувство. И вы, Бурун, красавец-мужчина, избалованный поклонением талант, прибежали ко мне, потому что "бабы много, а тепла нет"… сами вы мне такое словцо предподнесли при второй или третьей нашей встрече. И так как все вы воображали, - а вы, Бурун, еще и воображаете, - что любить женщину значит владеть ею, то все вы в свое время хотели, - а вы Бурун, еще и хотите- сделать из меня свою наложницу. В виде жены, в виде содержанки, в виде любовницы, но все на самочьей основе.
Мужчины молчали.
Бурун кашлянул и заговорил голосом низким, точно извиняясь, но против убеждения:
- Да если не могу я понять этого духовного братства, которое вы вокруг себя создаете. Не могу я представить себе любовь к женщине без полового чувства. Ну, пусть не вся она - половое чувство. Это, конечно, безобразие, дикость, скверна. Но, чтобы - любя женщину душою, не желать ее и телом, этого, простите, я так же не в состоянии постичь, как и поверить, что та женщина любит душою, которая бережет от любимого человека свое тело. Ведь этак выходит, что душу-то свою вы отдаете в чужие руки куда с меньшею разборчивостью, чем тело, а следовательно, и дорожите ее чувствами и привязанностями куда меньше, чем похотями и привычками тела.
Виктория Павловна отвечала:
- Вы ошибаетесь, Бурунчик. Я не только не делаю такой нелепой расценки, но в вопросах любви я совсем не принимаю в расчет того, что велит тело.
- Ну и счастье ваше, - желчно сказал Бурун, - что вы уродились таким бесстрастным монстром.
- Да я совсем не бесстрастная, - нервно возразила Виктория Павловна. - Что вы все, господа, хвалитесь своими страстями, точно чем-то удивительно благородным и возвышенным? Утешьтесь, Бурун: я очень хорошо знаю, как в глазах мутится от поцелуя, как мороз бежит по коже от пожатия руки, как бросает в жар при одной мысли о человеке, который тебе нравится. Но вот тут-то вы уж и умейте разделять половое чувство от любви. Это две силы, совсем не одинаковые. А я так даже думаю, что враждебные. Мне от вас таиться нечего. Совсем я не бесстрастная, как воображают Бурун и ему подобные, и совсем я не святая, как воображают Келепов, Шелепов и другие, которые, обжегшись на молоке, научились потом дуть и на воду. А только этой страстности, этого темперамента, которым вы хвастаетесь, я стыжусь и прячу его под спуд всею силою своей воли, за тридевять замков, и ключи, как царевна в сказке, забрасываю. И духовного братства нашего, - это вы, Бурун, отлично сказали, -я никогда не оскверню "амурами". Потому что - стоит мне хоть маленький шаг, хоть полшага в этом направлении сделать, и будет у нас не духовное братство, а конкуренция разврата: кто овладел, а кто остался с носом. Ибо не Мессалина же я и не Цирцея, в самом деле, хоть ваши дамы так меня и величают.
- Читала я как-то раз исторический очерк, - заговорила она вновь, после небольшой паузы. - О последнем странствующем рыцаре, Ульрихе фон-Лихтенштейне. Это был человек глупый, но большой любви. И вот именно он, как и ваша покорная слуга, которая, быть может, тоже очень неумна, никак не мог совместить, чтобы любовь и половое чувство были одно и то же. Поэтому женщиною, которую он, истинно и страстно, любил в течение всей своей жизни, он никогда не обладал физически и даже, по всей вероятности, был бы очень огорчен и разочарован, если бы она обнаружила внезапную податливость и "увенчала его племень". Но в то же время он был женат, имел кучу детей и не почитал того изменою своему идеалу, потому что с тем и брал жену, чтобы она не рассчитывала владеть его душою: свою любовь он помещал, таким образом, в один банк, а продолжение рода - в другой. Видите, Бурунчик: и мужчины, стало быть, бывали одних со мною взглядов.
- Только это сомнительно, - проворчал Зверинцев.
- Что?
- Да вот - что рыцарь-то огорчился бы, кабы его Дульцинея ему на шею повисла.
- Вы думаете? А представьте, Михаил Августович: я, когда очерк этот читала, то поверила именно тогда, как вас, в роли этого Лихтенштейна, вообразила.
- Ну, уж вы скажете!
- Да верно. Ну, шепни я вам сейчас на ухо: Мишель, довольно нам ломать комедию; приходите попозже в беседку: я ваша. Счастье вам даст это? Спервоначалу-то, конечно, вот как вспыхнете - обрадуетесь. А потом и грустно станет, скучно и пусто: вот, - мол, сияло между нами шесть лет что-то милое, особенное, чего у меня с другими женщинами не бывало, а теперь это светлое погасло, и она для меня - как все, и я для нее - минутный, капризом созданный любовник. И вот - уж не к кому пойти мне от моей десятины душу отвести, - потому что какой же теперь отвод души, коль скоро между нами завелось как раз то же самое, для чего меня завела при себе моя десятина? И щемило бы у тебя сердце, дед, что знались мы и любились сколько времени, как два человека, а вот одною минутою все это светлое равенство уничтожили, и стали друг для друга мужик да баба.
Она вдруг расхохоталась.
- Не неправда, дед, что я говорю о тебе и Лихтенштейне, а такая правда, что… даю вам слово, господа: был такой рыцарь, что от меня отказался. Кто, - не скажу вам: человек вам всем, кроме Александра Валентиновича, знакомый, а вы, мужчины, в таких случаях род преглупо насмешливый… сейчас на сцену Иосифа Прекрасного и жену Пентефрия. А тут не было ни того, ни другого. Иосиф, наоборот, все ныл об увенчании племени, а жена Пентефрия говорила: отвяжись, бесстыдник. Но знала и чувствовала, что это он не серьезно ноет, а лишь форму исполняет - питает предрассудок, что без таких притязаний канитель любви не полна. Поэтому рискнула. Хорошо, - говорю, - приезжайте туда-то: ваша! На всю жизнь не обещаю, а - доколе не опостылите… Никак он этого не ожидал, опешил, однако спохватился, надекламировал всяких хороших слов и ушел в восторге. Потом опять приходит, мрачный. - Знаешь ли, Витенька, - говорит. - Ведь после этого мне в жизни и желать нечего будет. - По крайней мере, вы мне так клялись. - Значит, Витенька, я и тебя желать уже не буду. - Да что же вам меня желать, когда я стану вашею собственностью? - Витенька! да ведь это же прескучно! - По-моему, тоже невесело… Толковали мы, толковали - и договорились. - Витенька! - просит, - будем считать твое обещание не существовавшим, как насильственно вынужденное моим приставанием, а меня за глупость извини. Я слишком дорожу нашею дружбою, чтобы опошлять ее… Нет, милый дед! Если рыцарь тебе недостоверен, так ты хоть славянские побратимства вспомни. Вот она - где любовь-то: между названным братом и названною сестрою. И тем-то она и сильна, что половой примеси в ней нету ни капли, и так сильна, что сильнее и супружеской связи, и кровного родства… Прощайте, однако! Время позднее… спать хочу.
Она быстро пожала нам руки и исчезла в темноте.
- Виктория Павловна! - крикнул ей вслед Бурун.
- Ну?
- Все это прекрасно в вашей теории: любовь - особо, половое чувство - особо. Только как же на практике-то?
- Э! милый Бурун! Это в вас мужское лицемерие кричит. Если бы практика разделения для мужчин была трудна, так на свете не было бы таких милых учреждений, как проституция, и таких эффектных кличек, как жертва общественного темперамента…
- Ну, хорошо. Это - мужчины. А женщины-с? - язвительно и зло выкрикнул он.
- Ты, брат, не завирайся, однако… - сердито шепнул Михаил Августович, а князь болезненно застонал:
- Как вы так неловко…
Но, в ответ, прозвучал из темноты спокойный и ясный голос:
- А вы про амазонок читали?
- Да, конечно…
- Ну, так что же? они ведь женщины были…
И ушла.
Мы долго молчали. Князь нервно ходил по аллее, сверкая звездочкою папиросы. Михаил Августович сердито сопел. Бурун, опершись локтями на колени, тяжело раскачивался из стороны в сторону…
V.
Зверинцев был прав, когда сулил мне, что скоро от Виктории Павловны не уехать. Вторую неделю гостил я в Правосле и чувствовал себя прекрасно. Человеку необходимо, чтобы временами в жизнь его врывалось что-нибудь, ставящее вверх дном весь его быт. Избаловавшись комфортом, хорошо попасть на Валаам, где тебя сажают на сухоядение; где - недельку погостил, а потом не угодно ли вздеть монашеский балахон на плечи, да стать на черную работу; где, после службы и незаметно совершаемой огромной ходьбы среди прекрасной и дикой природы, так сладко спится на жестких досках, едва прикрытых блинообразным тюфяком; где трижды в ночь и раннее утро звонки послушников, пробегающих по коридорам, требовательно будят вас; иди в церковь. Удручась публичностью, приятно очутиться в городе, где ни одна живая душа вас не знает и не обращает на вас ни малейшего внимания. Привыкнув к заботливому уходу за собою, с наслаждением переносишься в обстановку самопомощи, одинокой свободы.
А независимостью жизнь в Правосле была богата. Случались дни, что я не видал хозяйки с утра до вечера, случалось и самому пропадать из дома на целые сутки, скитаясь по соседним деревням, и, по возвращении, хозяйка не спрашивала меня, где я был, не говорила приторного: "А мы уже начали-было за вас беспокоиться", - вообще, я думаю, она даже и не замечала моего отсутствия, хотя встречала меня всегда очень радостно.
По окрестности дворянских усадеб, с живущими по ним владельцами, не было. Управляющие - полуграмотные латыши - конечно, не такой народ, чтобы стоило их расспрашивать о Виктории Павловне. А знать соседские о ней впечатления мне очень хотелось. Мужики хвалили:
- Душевная госпожа.
Но больших восторгов к ней, все-таки, не питали.
- Чудная! - говорил мне пчелинец Сергей, на пасеке, верстах в трех от Правослы. - Блажи на себя много напустила. Барышня, а мирскою захребетницею живет. Между господ, кажись бы, так и не водится.
- Что же это, по твоему, хорошо или худо?
- Не наше дело, барин. Вы образованные: вам виднее.
- А все-таки?
- Худого мы от нее ничего не видали. Добрая. Землею она не займуется, - силы у нее нету землю поднять. Так мы, крестьяне, арендатели, выходим… Ничего, не обижает нас арендою. Сходно платим.
- С самою поладили?
- Где ей! Мы ее только и видели, как условие подписывали. С Ариною покончили. У нее Арина председатель.
- Действительно, председатель!
Приглядевшись к быту Правослы, я убедился, что эта женщина - главная пружина здешней жизни, по крайней мере, внешней. Отношения у нее с хозяйкою своею были престранные. Это - не прислуга. Я никогда не видал в доме Виктории Павловны, чтобы она сама или гости ее звали себе на помощь прислугу вообще, не говоря уже об Арине Федотовне. Ей все, кроме самой Бурмысловой, говорили "вы" и обращались с нею, как с равною. Барышня говорила Арине "ты", но и та ей "ты" говорила - на правах старой няни.
- Я ведь у нее на руках росла, - извиняла Виктория Павловна.
Однако, это - и не друг, но крайней мере, не пылкий, самозабвенный друг, готовый, как низший, положить голову за высшего. Той теплой общности, мягкого инстинктивного родства, какими обычно отличается дружба сжившихся между собою пожилых нянь и их питомиц, между ними решительно не чувствовалось. То были две натуры, согласные и привычные жить параллельно, но весьма сомнительно, чтобы они когда-либо могли, да и пожелали слиться в одну линию, учредить те сентиментальные полурабство, полутиранию, взаимность которых между людьми называется дружбою и определяется как "одна душа в двух телах".
- Вот мы с вами толковали как-то раз о феминизме, - смеясь, сказала мне однажды Виктория Павловна. - Вы еще настаивали, что он - движение искусственное, наносное, подражательное. Поговорите с моею Ариною Федотовною. Уж на что черноземнее? И про феминизм, и про женские права, конечно, никогда ни краем уха не слыхала. Баба! А между тем другой такой феминистки, более последовательной и убежденной, - я вам голову на отсечение даю, - вы не найдете во всей России.
Черноземная феминистка благоволила ко мне более, чем ко всем другим гостям, чему способствовали, конечно, высокие рекомендации о моей особе, нашептанные Ванечкою, и переданные через него деньги. Со всеми степенная и молчаливая, меня она удостаивала даже- сама заговаривать со мною и посвящать меня в интимности быта Правослы. Подойдет, бывало, неслышными шагами, станет насупротив, положит локти между бюстом и животом и долго молчит, глядя в сторону, мимо меня, и хитро, неприятно улыбаясь красивым, жирным лицом. Потом вдруг крякнет, как утка:
- Бурун вчера опять предложение делал.
- Да неужели? - притворно удивляюсь я: Бурун, по этому самому трагическому случаю, плакал мне в жилет целое утро.
Арина Федотовна торжествующе кивает головою: