- А между тем она простой фоторепортер… Полковник велел мне приготовить комнату для его приятельницы-фоторепортера, которая приезжает от какого-то агентства. Ведь я здесь за хозяйку… - Все снова расхохотались, уморительный этот лейтенант-студент! - Из-за своего фоторепортера полковник ночевал под самой крышей. В связи с ее приездом он прочитал мне целую лекцию о женщинах… Как по-вашему, женщины действительно такие уж необыкновенные создания? Если я не ошибаюсь, эта мадам Белланже, та самая мадам Белланже, которую вы только что видели, во время Сопротивления творила чудеса. Не знаю, так ли она уж годится в подруги вашей матери, дорогой майор…
- В таком случае, может быть, то, что она рассказала за завтраком, правда?.. Впрочем, если это и выдумка, то удачная - она здорово досадила нашим гостям! И поделом им, хороши, нечего сказать!.. - Капитан медицинской службы громко стукнул кулаком по столу.
Когда вошла Анна-Мария с надетой через плечо лейкой, ремешок которой улегся как раз в ложбинке между грудей, мужчины уже говорили о гражданской войне… Молоденький юнкер поспешно пододвинул ей кресло.
- Хотите холодного кофе, мадам? Нет? Лотта, уберите поднос… Уберите… поднос… Никогда она не научится понимать по-французски. - Лейтенант-студент встал с кресла и сунул поднос в руки Лотты. Лотта жеманно повела плечом.
Когда бургомистр со своими сотрудниками вошел в комнату, лейтенант-студент со свесившейся на лоб прядью волос стоял посреди гостиной и лаял: он мастерски изображал Гитлера.
На хозяевах города были сюртуки еще довоенных времен: тугие воротнички, крахмальные манишки с галстуками и штиблеты на пуговицах, начищенные по-военному, до блеска. Их словно только что вытащили из нафталина из Bierstube, из Turnverein’a, из Männer Singverein’a, и, глядя на них, вы вспоминали свадьбы, похороны, пот воскресных гуляний, который пахнет совсем иначе, чем трудовой пот… Грузные, тяжеловесные, одни - с усами, другие - в очках. Следом за ними вошел Рудольф, держа в широко расставленных руках огромный поднос, на котором стояли узкогорлые бутылки, похожие на журавлиные шеи, и сверкали бокалы на высоких тонких ножках.
- Рудольф мне посоветовал угостить их белым вином, - сказал Анне-Марии лейтенант-студент. Все сели. - Это новый муниципалитет, подробности опускаю, - продолжал свои объяснения лейтенант.
Рудольф с подносом обходил присутствующих. Когда-нибудь он расскажет своим внукам, как он обносил вином новых членов муниципалитета, избранных после падения Гитлера и приглашенных в гости к победителям - французским военным. Рудольф не был ни антифашистом, ни философом, он уважал власти предержащие… "Среди них находилась француженка, - будет рассказывать Рудольф, - настоящая светская дама; она взяла свой фотоаппарат и сделала несколько снимков, чтобы увековечить эти незабываемые минуты".
- Получатся неплохие фотографии тысяча девятисотого года, - сказала Анна-Мария лейтенанту-студенту. И она поблагодарила муниципальных советников за то, что они согласились ей позировать.
- Позволю себе вернуться к нашему разговору, - обратился к Анне-Марии представитель аграрной партии; он сидел рядом с ней, зажав в мужицком кулаке тонкий сверкающий бокал, - как я уже сказал, не все Nazi Weiber, не все нацистские девки сидят в тюрьме, далеко не все… Они постоянно приходят к нам, уже имея на руках ордера на квартиру… Когда несчастная девка за плитку шоколада спит с французским солдатом, это еще можно понять, но нельзя допустить, чтобы актриса получала лучшую в городе квартиру только потому, что она живет с французским офицером! К тому же и вам и нам известно, что все они - шпионки! Сейчас, когда так трудно с квартирами… Вы должны поговорить с полковником, мадам, иногда одно слово хорошенькой женщины значит больше, чем доклад целого муниципалитета…
Анна-Мария слушала его с самым серьезным видом: ей казалось, что, держи она себя менее чопорно, и представитель аграрной партии с его широким усатым лицом, изрезанным морщинами, какие бывают у тех, кто трудится на открытом воздухе, и в дождь и в солнце, что представитель аграрной партии примется за ней ухаживать. К тому же ей трудно было следить за немецкой речью.
- У коммунистов в нашем городе нет никаких шансов, - говорил другой советник с перстнем на пальце, и палец у него был такой же толстый, как у представителя аграрной партии, - лично я, в случае крайней необходимости, мог бы прийти к соглашению с монархистами, но уж никак не с коммунистами…
Один только социалист неплохо говорил по-французски. Он вспоминал Париж:
- Ах Париж! Как бы мне хотелось вновь побывать там… А что, "Меркюр де Франс" еще выходит? В Германии нет ни одной французской книги! Если вы вспомните о моей просьбе, я с наслаждением почитал бы какой-нибудь французский роман, Клода Фаррера, например…
Вошла Лотта в своем кружевном платьице; она проскользнула к Анне-Марии: машина, которую ждет Gnädige Frau, прибыла.
Машина катила по залитой горячим солнцем дороге, пролегавшей между белыми кубами вилл. В знойном мареве замок и цепь низеньких пригорков лишь смутно угадывались на горизонте. По мере приближения к городу виллы сменялись невзрачными домами, расположенными по обе стороны узких улочек. Ближе к центру машина чуть не задевала стены и тряслась на неровной мостовой средневекового города с треугольными кровлями. Перед бакалейной лавкой стояла очередь из одних женщин; они провожали машину глазами. Бегали светловолосые дети, упитанные, чистенькие. Много французов, сплошь военные. Немцы тоже военные, но в штатском, в слишком коротких зеленоватых пиджаках; они отдают честь машине с генеральскими звездами; у них нечистый цвет лица, цвет feldgrau. Один, двое, трое калек на костылях. Вот и та площадь с фонтаном посредине, готические буквы на высокой цветной ратуше. Все кажется Анне-Марии каким-то необычным, - может быть, это действие белого вина, да нет, дело тут не в вине.
Машина катит среди полей пшеницы, которые заполонили мак и васильки. Дорога так изрыта, что не мудрено сломать рессоры этой прекрасной машины: видно, здесь не раз проходили танки. Пока шофер в прелестной деревушке меняет колесо, Анна-Мария фотографирует ребятишек, деловито окруживших машину; ребята суетятся, серьезные и восхищенные - один катит запасное колесо, другой передает шоферу инструмент. Ребятишки чистенькие, упитанные, однако за ними, как видно, никто не присматривает: деревенские улицы безлюдны… Анна-Мария раздает ребятам шоколад, и машина вновь катит по прелестной, чистенькой, мирной Германии… Нет, бога не существует!
Но деревни попадаются все реже, все реже перемежается полями лес, он теперь тянется и тянется, захватывая все вокруг, холмы постепенно переходят в горы. Дорога петляет, петляет, петляет.
VIII
Штык и чалма часового проплывают мимо террасы, прочерчивая на фоне синего неба правильный полукруг.
Нельзя безнаказанно вписать чернокожего в пейзаж, характерный для стран, населенных белокурыми людьми. Легенды о златокудрых девушках отступают во мрак дремучих лесов. Происходит какое-то смещение понятий, все становится вверх дном.
И, уж конечно, не генерал де Шамфор мог рассеять это странное ощущение необычности; он походил на чистокровного скакуна, который дрожит и косится на безобидный клочок бумаги, чуть не встает на дыбы. Генерал, видимо, любитель монологов. С террасы ему аккомпанирует оркестр, играющий вальс Штрауса, и красивая женщина вся в белом напевает: "Wiener Blut, Wiener Blut…"
- В наши дни, - говорит генерал Анне-Марии, - венская кровь - красная кровь на мостовых Вены… Но посмотрите, какой пейзаж, мадам, он так прекрасен, что гонит прочь грусть. Посмотрите, как уютно и спокойно долине среди гор, они заслоняют ее от малейшего дуновения ветерка… Отчаяние стихает при взгляде на эти горы, на этот зеленый, дремучий лес. Посмотрите, какой золотистый свет, какие милые домики… А этот чернокожий часовой, который охраняет их, охраняет нас от них…
У марокканского солдата, разливавшего кофе, руки в белых перчатках казались огромными…
- Хотите пройтись, пока не стемнело?
Генерал и Анна-Мария спустились с холма и пошли по дороге в лес. Генерал говорил, не умолкая. Он был высок и очень смугл - настоящий сарацин, порой он скашивал глаза в сторону Анны-Марии, и взгляд его как будто делал внезапный скачок.
- Помните ли вы, мадам, как страну захлестнула волна счастья, смывавшая все на своем пути? Даже когда она отхлынула, оставались озерки радости, в которых отражалось солнце… Со времен воскресения Христова мир не знал такой радости, радости всеобщей! Все люди на земле стали братьями, детьми одной большой семьи… Вы помните, как перед этим великим счастьем повседневное отошло на задний план: насморк и смерть, барыши, солнце, вечность, придирчивый начальник, плохое перо и прибавка жалованья, дороговизна - ничто не могло омрачить сияющего горизонта… Один за всех, все за одного! Мир, о котором только мечталось, откуда навсегда вымели сор…
Солнце, без лучей, просто красный шар, отвесно садилось за горой, а тени, неверные, косые, ложились поперек пейзажа. Генерал и Анна-Мария свернули на тропинку, пролегающую между молоденькими светло-зелеными елками, такими молоденькими, что их нижние ветви еще стелились по земле, как подол широкой зеленой юбки. Затем они вошли в смешанный лес, где было уже почти совсем темно, а в воздухе стоял густой запах разогретой на солнце сосновой смолы.
- Мы здесь совсем одни, - сказал генерал. - В Германии еще нет маки. Я уверен, что вам, как и мне, знаком и лес с призраками, и тишина, готовая взорваться, и ожидание в этой тишине… Я слышал о вас, мадам, еще в то время, когда вас звали "Барышней". Мы с вами должны понимать друг друга с полуслова, ведь мы - соратники. Здесь меня окружают люди, прибывшие из Алжира и Лондона. Если бы вы знали, как трудно все время держать себя в руках! Порой мне кажется, что я опять в оккупированной Франции… А мне так хочется чувствовать себя свободным! Если б вы слышали, что они говорят о нашем Сопротивлении… Вы меня понимаете… Вы и сами, словно звук родной речи…
Генерал взял Анну-Марию под руку: стемнело, и она с трудом шла по скользкой, усыпанной хвоей земле.
- Больше того… Мне хотелось бы, чтобы для всех остальных эта речь оставалась непонятной! - с внезапной пылкостью произнес он. - Нам пора, - вот и опушка. Как ни жалко прерывать нашу беседу…
Анна-Мария подумала, что ему следовало бы сказать: "Как ни жалко прерывать мой монолог". А вдруг это все-таки была беседа? Ее не раздражало его красноречие.
- Если разрешите, - сказал генерал, - я потом поднимусь к вам в комнату.
- Как вам угодно… - сухо ответила Анна-Мария.
С минуту они шли молча. Вот и большая гостиница, где помещается штаб, белое здание, терраса, зеленеющие скаты газонов, цветы… Часовой по-прежнему ходил перед домом, воздух потемнел и стал цвета марокканской кожи, с террасы все еще струилась "Венская кровь".
- Вечером я отвезу вас в замок Н., - сказал генерал, когда они подошли к лестнице, ведущей на террасу, - здесь не осталось ни одной комфортабельной спальни… И таким образом никто не будет знать, в котором часу я вернулся.
Они поднялись на большую террасу, где офицеры и гости генерала играли в карты или беседовали, разбившись на группы… Груда фуражек на столе словно впитала в себя всю голубизну уже потемневшего неба, на женщинах были светлые платья. Оркестр играл без устали. Анна-Мария поднялась в комнату за чемоданчиком и фотоаппаратом. Комната фешенебельной гостиницы. Своего рода любопытство, а главным образом полное равнодушие помешали ей отказать генералу. Теперь приходилось уезжать. Она спустилась по лестнице, приятно пахнувшей чистотой, и, чтобы ни с кем не прощаться, вышла черным ходом. Генерал ждал ее у машины, перед гостиницей. Это напоминало бегство, похищение. Адъютант открыл дверцу, генерал сел рядом с Анной-Марией, денщик - с шофером. Машина медленно спускалась по склону, беря крутые виражи…
- Вы бросили своих гостей, - сказала Анна-Мария, - и красивых, очень красивых женщин…
- Да, - отозвался генерал, - все они красивы и добродетельны. Видите ли, я слишком хорошо знаю женщин, чтоб иметь дело с женщинами легкого поведения… Все хорошо на своем месте…
В темноте Анна-Мария перестала следить за выражением своего лица… Нет, все было не на своем месте… И генерал с его отношением к легкомысленным женщинам, и огромные звезды, и плывущий по небу штык, и венская кровь, и она сама…
Теперь машина бешено мчалась, ветер свистел в ушах, волосы Анны-Марии развевались… Прорвавшись сквозь завесу тумана, они пересекли какое-то местечко. Ехали молча, машина на полной скорости взбиралась зигзагами вверх. У Анны-Марии кружилась голова от этой бешеной езды во мраке. Они ехали уже очень долго, когда вдруг перед ними выросла огромная стена. Рокоча в ночной тишине, как самолет, машина въехала в парадный двор замка. Со всех сторон их обступили башни, стены…
- Хорошо ехали, - сказал генерал де Шамфор, выходя из машины, - двести километров за неполных два часа - да еще ночью, да еще с такими виражами…
Часовой взял на караул. У входа стояло несколько офицеров. Они вошли в большой холл, похожий на зал ратуши; со всех сторон - двери, на них - приколотые кнопками белые квадратики.
- Вот эта особа позаботится о вас, - медоточиво и подобострастно сказал лейтенант, - она в вашем распоряжении.
Анна-Мария последовала за старухой в черном, со связкой ключей на поясе. Широкая каменная лестница, какие бывают в казенных зданиях, в префектурах… Старуха свернула в плохо освещенный коридор и, выбрав ключ из связки, отперла дверь: за ней начиналась широкая галерея, по обе стороны которой выстроились рыцари в доспехах. Неслышно ступая, старуха включала свет. Теперь они пересекали просторные залы замка, где все сверкало - драгоценный паркет, зеркала, золоченые рамы, позолота кресел… Расписные потолки терялись в полутьме, окна прятались за тяжелыми занавесями. Ночная тишина была пропитана застоявшимся запахом ладана. Перебрав всю связку, прежде чем найти нужный ключ, старуха отперла обитую дверь: Анна-Мария пошла за ней по узкому сводчатому переходу, который вывел их в круглую комнату с куполообразным потолком, расписанным облаками. Дверь с позолотой - и они очутились в просторной комнате, первой во всех этих бесчисленных анфиладах пригодной для жилья: кабинет мореного дуба, большой письменный стол, бюсты из потемневшей, как дерево, бронзы, большие книжные шкафы, а на стенах - оленьи рога и оружие.
- Когда их высочества приезжали в замок, они располагались здесь, - сказала старуха, которая все время молчала, словно немая.
- Никогда еще не жила в музее древностей, - проговорила Анна-Мария в затылок старухе, открывавшей вторую дверь кабинета, высокую дверь мореного дуба, и следующую за ней - маленькую, белую.
- Мне было приказано проводить вас в эту комнату, - сказала старуха.
Настоящая дворцовая спальня… Просторная, вся затянутая белым шелком, искусно присборенным, на манер старинных штор. Белая мебель, атлас и плюш с бахромой. Белый мраморный умывальник с двумя глубокими тазами и медными кранами - новинка 1900-х годов, так же как и задрапированный туалетный столик, в юбочке с воланом, похожий на абажур. Их величества прошлого века или начала нашего обладали весьма дурным вкусом.
- Это спальня принцессы, - объяснила старуха, - как видите, мы держим ее готовой к приему гостей. До сих пор здесь ночевали только члены августейшей фамилии…
Анна-Мария поставила чемоданчик на пол. Будь это во власти старухи, она непременно взорвала бы гостью вместе с замком, лишь бы не допустить осквернения августейшего ложа.
- Куда ведут эти двери? - спросила Анна-Мария из предосторожности.
- С этой стороны - ванная. Здесь - гардеробная, все платья еще там… А тут - малая гостиная, где принцесса утром завтракала и принимала близких друзей. Должна предупредить, мадам, что звонки не работают. Ваши солдаты испортили проводку. Весь первый этаж разграблен… Солдат-негр изнасиловал судомойку. Ваши его расстреляли… Недаром нам говорили, что если мы проиграем войну, нас отдадут неграм. Вот и отдали!..
- Когда немецкие солдаты насиловали наших женщин, вы не расстреливали их, а награждали орденами. Я завтракаю в девять. Можете идти.