- Ну шельмец! Не парень, а ухо с глазом… Я так скажу, мужики: такие настырные бабам нравятся больше. Они к ним так и льнут, бабы-то. А человека сурьезного, самостоятельного могут не заметить. У нас в деревне один парень ухаживал за девкой. Такой сурьезный был, такой самостоятельный. А она - ни в какую. За вертопрахом все гонялась. А он вот под вид Жорки нашего - "прохвессор" был по бабьей части. Так и выскочила замуж за него. Пьет он сейчас, то есть до войны пил. Ну, а по пьяному делу бил ее, таскался по бабам и все такое… Смотришь порой на нее, и сердце кровью обливается - проморгала счастье по глупости по своей бабьей.
Старший сержант не удержал улыбку.
- Уж не в твоем ли обличий, батя, проморгала она свое счастье?
Сапер, любивший сидеть на кровати, забравшись на нее с ногами, по-калмыцки подобрав их под себя, обернулся так проворно, что пружины застонали.
- А что, старший сержант, ты думаешь, я и молодым не был и удалым не был?
- Я не думаю. Это ты говоришь, что выскочила она за удалого вертопраха, а "сурьезного" и "самостоятельного" не заметила.
- Ну, а что, не правда? Чем я не сурьезный и не самостоятельный, а?
Старший сержант не ответил. Он задумался о чем-то своем. Голос подал из противоположного угла артиллерист из новичков, успевший уже отоспаться.
- А по-моему, ни одна женщина не устоит против стремительного натиска. Вот ты, пахан, говоришь: "сурьезный", "самостоятельный" и прочее такое. А если ты стоишь, как, прости господи, мокрая курица, конечно, всех девок проворонишь со своей серьезностью.
Старший сержант откашлялся:
- А мне кажется, друзья, что женщина прежде всего любит в мужчине силу. Внутреннюю силу и… и ум.
Один только я не знал, что любит и чего не любит женщина, поэтому лежал молча и, развесив уши, слушал людей "бывалых". А каждому уж больно хотелось хоть на минуту казаться бывалым и сведущим в делах любовных. Друг друга почти не слушали - пока сосед говорил, каждый торопливо ворошил свое прошлое. Найдет самое интимное, спрятанное в дальнем-дальнем углу памяти, - и пошла блуждать затаенная улыбка.
Незадолго до отбоя старший сержант, никогда не забывавший подытоживать разговор, на этот раз весело резюмировал:
- Итак, будем считать, что теоретическая часть темы "Любовь и ее влияние на заживление ран в восьмой гвардейской палате" прошла на невиданно большой высоте. Что касается обсуждения итогов практической ее части, то ввиду отсутствия докладчика (надо полагать, из-за чрезвычайной его занятости!) оно переносится на завтра. Вопросы есть?
Вопросов не было. Зато у каждого было хорошее настроение - потому что каждый побывал за этот вечер в своем прошлом. И теперь неохотно возвращался из него.
Спать укладывались не спеша, словно готовясь к длительной обязательной работе.
А Жора не появлялся. Я пытался и не мог представить, о чем можно разговаривать весь вечер с незнакомой женщиной, но даже в воображении разговор не получался. Я всегда очень завидовал людям общительным, а теперь вот особенно. Это ж надо, думал я, такой талант - и достался шалопаю…
Сразу же после отбоя тихо скрипнула дверь. Жора прошмыгнул в палату. Беззаботно посапывая (я даже представил себе его самоуверенную физиономию), он разбирал постель.
Всю ночь Жора спал сном праведника - это было слышно по его безмятежно ровному дыханию. Палата же окончательно замирала лишь к утру - прекращались охи, вздохи и скрип пружинных сеток. На два-три предрассветных часа замирал госпиталь - засыпали все, даже самые тяжело раненные.
Жора, как всегда, проспал до завтрака. После завтрака перевязочная сестра Лиза обычно заходит и объявляет, кому в этот день назначена перевязка. У нас она непременно задерживается дольше - у нас Жора… Сегодня же в дверях появилась не Лиза, улыбающаяся и приветливая, а словно затянутый в белый халат зверек. Выдержав паузу, она громко объявила:
- Иван Курдюмов! На перевязку! - И уничтожающе стрельнула в Жору черной молнией из-под разлетистых бровей.
Жора дурашливо втянул голову в плечи, словно ожидая удара, заканючил:
- За что же такая немилость? Сразу уж и на перевязку…
Но Лиза не приняла его привычный шутовской тон, хлопнула дверью и ушла. Жора смущенно, но в то же время с нескрываемым торжеством сказал:
- Видал! Уже сразу все известно: где, чего и до скольки… Сейчас будет "перевязочка" та еще - только успевай поворачивайся.
Два или три дня Жора ходил очумелый, сияющий. В палату являлся сразу же после отбоя - через минуту-две. Ясно было, что перебегал из дверей в двери.
На четвертый день старший сержант-разведчик как-то вроде бы между прочим, но несколько облегченно и даже обрадованно заметил:
- Сорвалось. Видать, не на ту нарвался…
Я не понял совсем, тем более, что Жора по-прежнему исчезал на весь вечер и в палату являлся сию же минуту после отбоя. Правда, с лица его сошло выражение самодовольного торжества. Но он, как и раньше, спал до завтрака, как и раньше, уходя после ужина, многозначительно окидывал взглядом палату и особенно правый дальний ее угол, где лежал в гипсовом панцире разведчик. Глаза у старшего сержанта были насмешливые - он видел и догадывался гораздо больше нас всех, вместе взятых.
Так длилось, наверное, недели две.
Тот день, когда я увидел ее, летчицу, я, конечно, запомнил надолго.
Случилось это после полдника. Вся палата ушла на концерт - почти все лежачие, за исключением старшего сержанта, уже стали не то чтобы шибко ходячими, но во всяком случае самодвижущимися. Я только что притащился с перевязки и сидел на койке, переводя дыхание.
А старшего сержанта укатили на съемку гипса - главный врач утром сказал, что настало время посмотреть, что там под гипсом творится, правильно ли срастается…
Дверь в палату была открыта настежь. Краем глаза я заметил, что в дверях кто-то появился. Подумал: кто-то из концертников не досидел и волокется домой. Поднял голову: против дверей в коридоре в инвалидной коляске сидела и, глядя на меня, улыбалась молодая женщина.
Почему-то сразу догадался, что это - она, летчица. С бледно-подсиненным лицом, пышными, очень коротко стриженными волосами, она показалась мне в первое мгновение большой фотокарточкой и еще более подсиненной рамке дверей. Но глаза, подвижные, серые и большие, оживляли эту "фотографию". Голубой халатик - за полгода моей армейской жизни, пожалуй, первая истинно женская одежка; нога в гипсе - это уже банально, ибо кругом ломаные ноги; голые по локоть нежные и красивые руки, миниатюрные часики… Я рассматривал летчицу с наивной бесцеремонностью. И, наверное, рассматривал довольно долго. Но ее ничуть не смутило мое любопытство - должно быть, она уже привыкла к этому. Наконец, я начал догадываться, что мне следовало бы встать, поздороваться с ней. Но при этом у меня все-таки хватило сообразительности представить себя в джентльменской позе и… в кальсонах. И я не встал, а потянул на колени одеяло.
Летчица опять улыбнулась.
- Это и есть восьмая? - Она сделала паузу и добавила: - Гвардейская.
- Да, - сказал я. - Проходите, пожалуйста, садитесь.
Она засмеялась…
- Я же сижу…
- Ну, все равно проезжайте сюда. - И с невольным сожалением у меня вырвалось: - Только Жоры нет. Он, наверное, на концерте.
Мне показалось, что какая-то тень прошла по ее лицу, словно тучка проплыла.
- А он меня меньше всего интересует. - Она вкатила свое кресло через порог.
И снова будто солнце отразилось на ее лице - радостное настроение так и сквозило во всем.
- А как вас звать, юноша? И вы всегда такой бледный?
- Нет, не всегда. Был нормальным, а теперь вот…
- Залечили?
Я не понял.
- Лечили, лечили и залечили на другую сторону.
- Да нет вроде. Рану затянуло быстро, а рука не поднимается.
- И вас - на операционный стол?
- Ага. Располосовали плечо. Сегодня первый раз пешком сходил на перевязку.
- Ну и как? - улыбнулась она участливо.
- Насилу ноги приволок, - засмеялся я.
- Я тоже сегодня сделала первый выезд в свет…
Глаза у нее серые, с маленькими черными точками зрачков и такие веселые, смешливые. И показалось мне, что я давно-давно знаю эти глаза и до самой глубины понятно мне их выражение.
- Вы понимаете, у меня сегодня такой счастливый день! Будто заново мир увидела. А миру-то - всего один коридор. А вот, понимаете, радостно. Никогда не думала раньше о таком. Вы долго лежали?
- Не-е. Две недели всего. А сюда привезли меня из Красного Яра.
- Тогда вам трудно понять мое состояние. Я-то почти четыре месяца не поднималась - чуть ли не все лето в четырех стенах. Небо-то только лоскуточек в окно и видела. Единственное, что спасало, - это письма от друзей, ну и, конечно, книги. Книг наглоталась! - Она весело сморщила носик и провела пальцем по горлу. - А вы любите читать книги?
- Очень даже! - вырвалось у меня горячо.
- А что вы сейчас читаете? - показала на тумбочку, на которой лежала книга.
- Вчера закончил пьесу Симонова "Русские люди".
- Интересная? Слышать о ней слышала, а прочитать еще не довелось…
В это время в дверях появился Жора. Увидев летчицу, он круто повернулся и шмыгнул мимо дверей. Меня это удивило. Но я не успел рта открыть, как следом за Жорой появилась нянечка. Она всплеснула руками.
- Валентина Васильевна! С ног сбилась, ищу вас. Пора на место, голубушка. На первый день достаточно. Нельзя же постольку гулять Давайте поехали домой!
Летчица грустно улыбнулась мне.
- Ну вот… дадите почитать пьесу?
- Да, да, конечно, - я поспешно подхватил с тумбочки книжку и протянул ей.
- Я быстро ее прочитаю и верну вам. Впрочем, приходите сами. Сегодня… - Она чуточку задумалась. - Нет, сегодня, пожалуй, мы с вами уже нагулялись. Приходите завтра. Хорошо?
Я кивнул молча и неопределенно, ибо знал, что не приду. Прийти - значит, надо о чем-то разговаривать.
Нянечка покатила ее из палаты. В дверях она встретилась со старшим сержантом. Того везли на высокой тележке прикрытым до самого подбородка белой простыней. Его "телегу" попридержали, пропуская кресло-каталку летчицы. Он скосил глаза. Удивился.
- Из нашей палаты выезжает дама? Ну и ну! На полчаса нельзя оставить этих донжуанов без присмотра. То сами пропадают до ночи где-то, а теперь уж и к ним стали ездить…
Мне не видно было лица Валентины Васильевны. Но старший сержант, смотревший на нее сверху вниз, вдруг смутился и от смущения начал хмуриться. Потом его вкатили в палату, долго перекладывали с тележки на кровать, укладывали на кровати - то приподнимали, то опускали загипсованную половину туловища, стараясь найти для разведчика наиболее удобное положение. Наконец уложили. Он вытер обильный пот с побледневшего лица, облегченно вздохнул. И сразу же повернул голову ко мне.
- Слушай, по-моему, я сгородил какую-то мерзость этой летчице. Тебе не кажется?
- Конечно, мерзость, - сердито ответил я.
Старший сержант сокрушенно уставился в потолок, время от времени поджимал губы и хмурился.
- Как она уничтожающе посмотрела на меня! Лучше бы меня снова повернули в перевязочную гипс менять.
До конца дня старший сержант был необычно взволнован - то ли после столь тяжелой перевязки, то ли… Нет, я не думаю, чтоб из-за этого нелепого случая с летчицей он, всегда уравновешенный и уверенный, мог так взволноваться.
Мы лежали в палате вдвоем. Молчали. Я вообще всегда молчал. Он тоже не из разговорчивых. Не меньше часа пролежали. Вдруг он спрашивает:
- Она приезжала к тебе?
- Чего ради ко мне! Просто в палату заглянула.
- Но не к Жорке же. Жорку она на четвертый вечер выперла с треском.
- А вы откуда знаете?
Старший сержант повернул ко мне голову, невесело хмыкнул.
- Странный вы народ, книгочеи. Вроде бы в тонкостях разбираетесь, а вокруг себя ничего не видите. Никакой наблюдательности! - И вдруг как отрезал: - Не будет из тебя разведчика. Во всяком случае, я бы не взял тебя к себе во взвод.
Мне стало обидно. И я выпалил:
- Слава богу, что не от вас это зависит. А вообще-то после госпиталя непременно пойду в разведку. Это я решил твердо.
Старший сержант даже приподнял голову, чтобы внимательно посмотреть на меня.
- Ну и ну… - только и сказал.
Мы молчали до возвращения ребят с концерта. Когда послышался шум в коридоре, старший сержант, словно вдруг решившись, заговорил торопливее обычного, все время поглядывая на дверь:
- Пойдешь к ней, передай мои извинения: что, мол, в основном он, этот разведчик, хороший парень, а вот тут, дескать, сдуру сморозил черт знает что, наговорил всякой пошлятины. В общем, ты знаешь, что сказать. Понял?
- Нет, не понял.
Старший сержант удивленно повернул голову.
- Как то есть?
- Откуда вы взяли, что я пойду к ней и буду с ней разговаривать?
- По-моему, я слышал, она кого-то приглашала. А так как в палате ты был один, то, видимо, тебя.
- Не на всякое приглашение следует откликаться, не каждое является приглашением в том смысле, в каком принято понимать.
Разведчик смотрел на меня с непривычным интересом, словно не узнавал.
- А в каком это смысле она тебя приглашала?
- Ну-у, мне кажется, что просто из вежливости.
- Да? - как-то неопределенно спросил он. - Странно. Женщина приглашает его к себе в комнату, и он считает, что это из вежливости. Как же тогда она должна тебя приглашать не из вежливости? Взять за руку и вести?
- Откуда я знаю?
Вечер прошел в разговорах о концерте.
Утром после обхода врача все разбрелись по госпиталю. Старший сержант выжидательно посматривал на меня. Я делал вид, что не замечаю этих взглядов, ходил по палате - пора уже привыкать ходить. После "мертвого" часа я снова шагал от окна к двери и обратно. Три-четыре раза пройдусь - сяду на свою кровать, посижу и - снова.
К концу дня старший сержант вдруг спросил:
- Как ты думаешь, сколько ей лет?
- Откуда я знаю?
- Во всяком случае, тебе она не ровесница.
- Да, года на три, на четыре старше, - согласился я.
Перед ужином он несколько настороженно спросил:
- Так ты в самом деле не собираешься идти?
- Куда? - будто не понял я.
- Ну, туда, к ней…
- А вам очень хочется, чтобы я сходил? - улыбнулся я. Мне начинало нравиться смущение этого всегда невозмутимого разведчика. Я только не мог понять: неужели он на самом деле влюбился? Как можно влюбиться в человека, увидев его раз, и то мельком?
- Мне очень не хочется, чтобы обо мне думали как о хаме.
- Тогда позовите нянечку и через нее передайте записку с извинениями.
Старший сержант задумался. Потом попросил меня достать из его тумбочки школьную тетрадь и роскошную трофейную авторучку. Писал он долго и мучительно. Потом подозвал меня, тихо сказал:
- Проверь, пожалуйста, ошибки.
Я бегло прочитал написанную ровным почерком страницу.
"Валентина Васильевна!
Пишет вам тот охломон, который вчера наговорил вам кучу пошлостей при встрече наших "экипажей" в дверях восьмой палаты. Я очень извиняюсь перед вами. Не счи" тайте, пожалуйста, меня грубым.
К сему Николай Храмцов".
- "К сему" я бы выбросил. Старомодно. Вместо этого написал бы: "С уважением к вам такой-то". А так ничего, порядок!
Старший сержант безропотно принял мои замечания, переписал послание, позвал няню и попросил ее передать.
Наутро после врачебного обхода в палату заглянула перевязочная сестра Лиза и сразу же направилась ко мне.
- Как вы себя чувствуете… бледный юноша? - Последние слова принадлежали явно не ей, у летчицы позаимствовала.
- Ничего.
- Валентина Васильевна просила прийти к ней. Если, конечно, вы можете ходить.
- Может, может! - весело вмешался старший сержант. - Вчера весь день тренировался.
Я надел халат жидко-грязного цвета, до предела заношенный предыдущими поколениями "ранбольных" (администрация госпиталя, конечно, не рассчитывала, что в таких халатах будут ходить на свидание), и побрел за Лизой.
Лиза торопилась. Проходя мимо палаты летчицы, резко постучала костяшками пальцев по двери, подбадривающе улыбнулась мне через плечо и побежала дальше по коридору.
Через неделю, когда летчица уже начала ходить с костылями, я несколько раз приводил ее к нам в палату, Мне было неудобно перед старшим сержантом - вроде бы я был послан к ней парламентером от него, а оказался перебежчиком. Вот и старался сгладить это неудобство. Разговора у них как-то не получалось - он слишком смущался, этот храбрый разведчик.
А еще недели через две меня выписали в команду выздоравливающих. После завтрака сестра-хозяйка принесла мне новое зимнее обмундирование, и я начал собираться: старательно намотал зимние обмотки, опоясался зеленым брезентовым ремнем. И начал складывать в вещмешок немудрящие солдатские пожитки: пару запасного белья, запасные портянки, полотенце, булку хлеба, банку тушенки.
Вдруг в палате стало тихо. Я обернулся. В дверях стояла она. Я сразу и не узнал. На ней был темно-голубой авиационный френч, такая же юбка и рубашка с галстуком. Но главное, что ослепило, - это ордена. Бог ты мой! У нее орден Красного Знамени, два ордена Красной Звезды и медаль "За отвагу". А в петлицах по два "кубаря". Палата остолбенела. От этой нашей остолбенелости и она смутилась.
- Пришла проводить воина при полном параде, - произнесла она, словно оправдывая свою форму. - Даже костыли рискнула оставить по такому случаю.
- Вот это здорово! - воскликнул старший сержант. Он приподнялся на локте из своего панциря.
Она, сильно налегая на трость и подволакивая левую ногу, прошла в палату, оглядела меня.
- Боже мой, гимнастерка-то мятая… Пойдем ко мне, поглажу.
- Ну да-а… Будто я на свадьбу собираюсь.
- Солдату главное самому быть гладким, а гимнастерка выгладится на нем, - вставил оживленно старший сержант. И вообще он сиял.
Валентина Васильевна стала разворачивать сверток.
- Я вот тебе выпросила у начальника госпиталя тушенки несколько банок, сала.
- Это зачем же? Будто меня кормить не будут.
- Со старшими в армии не положено пререкаться. Понял?
- Так точно, товарищ гвардии лейтенант! - гаркнул я и вытянулся по команде "смирно".
- То-то же. А здесь, в баклажке, спирт. Из полка еще привезла. Когда отправляли в госпиталь, ребята сунули… Дай-ка я тебе уложу вещмешок. Поди, напихал туда как попало.
- Какая разница…
Она старательно уложила вещмешок. Я надел шинель, стал прощаться с ребятами, подходил к каждому и пожимал руку. Потом взял свои пожитки и склонился над летчицей - я был на голову выше ее.
- Ну, Валя, будь здорова. Поправляйся.
Она заглядывала на меня снизу вверх, какая-то непохожая на себя в этом мундире и в галстуке, с мальчишеской прической, серьезная, неулыбчивая. Потом вдруг нагнула мою голову и крепко поцеловала в губы.
- Знаешь что, я тебе очень и очень желаю…
- Что?..
- Чтобы ты вернулся домой живым.