Теперь нельзя было притворяться безразличным или не слушающим. Речь мичмана была горьким упреком Неделяеву, и смех в зале вызван был не веселыми, а очень желчными словами. Мичман говорил о своей неудовлетворенности после двенадцати лет службы. С каждым годом молодежь приходит на флот все более и более знающей. Не учась, старшина отстает от подчиненных и в общей культуре, и в знании специальности, не поспевает глубоко и основательно знакомиться с новой техникой. А отстающему трудно быть властным командиром.
- И выходит, старшина не командир, а плохонький бригадир, который стесняется приказывать. Офицеры на других кораблях занимаются со старшинами, знакомят их с теорией, а через нее поднимают и практику. Почему этого нет на "Умном"? Я служил на "Буяне", когда наш командир корабля был командиром боевой части, то есть по минно-торпедному оружию. Помню, как он меня засадил делать чертеж всего торпедного аппарата. Я по несознательности, конечно, в душе ругал командира. Но вышло то, дорогие товарищи, что я аппарат теперь знаю лучше, чем свое лицо, на всю жизнь знаю и любую аварию могу сразу понять. Очень хороший способ учить. Почему теперь на "Умном" нет такого учения? Почему такое послабление? Вот что меня интересует. Не хочу я, товарищи, дожидаться такого дня, чтобы сын мой пришел служить и сказал: "Ничего-то ты, папенька, не знаешь и не умеешь". А потом, то есть раньше всего, война идет. Без настоящих знаний и дисциплины можно случаем корабль погубить, дело в бою проиграть.
Конечно, после речи мичмана Неделяеву пришлось выступить. С необычным для него косноязычием он говорил, что трудно со старшинами, которые не кончили школу младших командиров, а выросли на корабле и не могут избавиться от панибратства, а панибратство вредно, недопустимо на службе. Тут глаза его встретились с проницательным взглядом Долганова. Он вспомнил о своем недовольстве новым командиром дивизиона как раз за то, что Долганов панибратства не допускает, и запутался. Конечно, закончил уверением, что на "Умном" офицеры при содействии партийной организации воспитают старшинский состав…
На обратном пути Николай Ильич просто и доброжелательно сказал Неделяеву:
- Вот и хорошо, что ты сам сознался, как плохо на корабле.
Неделяев только руками развел и хмыкнул:
- С кем не бывает! Поправим, товарищ комдив. Ты меня знаешь.
- Водочку придется по боку.
Они еще шли по дороге к причалу и сзади грохотал грузовик. Неделяев сделал шаг к обочине, остановился и изумленно посмотрел на Долганова:
- Вот что? Считаете меня лично поврежденным? Разложился, по-вашему? Прямо говорите.
- Водка мешает. Сумбур в твоей голове. А главная беда, Семен, в чванстве и самоуспокоенности. Некоторые думают: в свое время мы учились, приобрели права на звание, ордена, высокие посты, у нас такие-то и такие-то заслуги, - как же смеют нас обходить? Об обязанностях, заметь, в этих рассуждениях ничего нет. Подразумевается, что обязанности не столь важны. Согласись, тут все шиворот-навыворот.
- И я из этаких?
- Отчасти. У тебя были хорошие дела, блестящие, особенно в арктической операции. Но наградили тебя - и успокоился. А надо быть беспокойным, постоянно искать средства воевать лучше. Не сердись, Семен, но нужно избавиться от ребяческого легкомыслия, быть взрослее, основательнее, что ли…
Неделяев хотел по привычке капризно раскричаться, но понял, что Долганов его вспышку прямо назовет ребячеством. Хотел перевести разговор на другое, но побоялся, что Долганов обвинит его в малодушии. Сдержался и терпеливо выслушал все. Только, садясь в шлюпку, сказал:
- Ну, и баня. Кажется, мы с тобой к курсантским временам вернулись.
Неделяев начал улучшать службу на корабле, стараясь, чтобы комдив не заметил его рвения. К учению с подводной лодкой подготовился тщательно и скрытно от Долганова. Он был готов к самому дерзкому поведению Петрушенко, но волновался необычайно. Тактика неповторимых оригинальных ударов Петрушенко была известна всему флоту.
Наступило время для появления подводной лодки. Зенитчики отстреляли по конусу, который буксировал самолет, было проведено учение "человек за бортом", поставили и выбрали параваны, а лодка не показывалась. Низко повисшее солнце зашло за мыс, и вода блестела у берегов, как вороненая сталь. Появилась зыбь.
Неделяев приказал усилить наблюдение. Ему стало очевидно, что хитрый Федор Силыч радуется этой поре, так как сейчас перископ труднее заметить. Эх, если бы прощупать подводные глубины… Но вахта акустика была закрыта. По теме задачи "Умный" имел только обычные средства ближнего наблюдения.
Николай Ильич мешал командиру. Он стоял в кормовом секторе мостика и пускал клубы дыма, слушая какой-то длинный рассказ представителя штаба Сенцова. Но Неделяев знал, что комдив следит за всем происходящим и осудит малейшее проявление суетливости и нервозности. А между тем Неделяев не мог оставаться на месте и не мог молчать. Ему казалось, что наблюдатели равнодушны к задаче и прозевают лодку, хотя всеми богами и чертями он заклинал их быть внимательными. Его ноги в теплых унтах пришли в движение. Долганов увидел их рядом с валенками связиста, но не поднял головы.
"Ого, разбирает", - только подумал он и обратился к Сенцову:
- Значит, нас снова перебазируют для арктической работы?
- Ну, не так уж скоро, месяц еще пройдет.
- В новом военном году?
- Да, вероятно, так.
Валенки и оленьи унты разошлись, и неожиданно Долганов услышал злой срывающийся басок Неделяева:
- Лодка не вышла на позицию, товарищ командир дивизиона.
Николай Ильич посмотрел на свои часы.
- У Петрушенко еще восемь минут, Семен Семенович.
Он не глядел в лицо Неделяева, и без того понимая теперь, что давеча командир "Умного" только играл роль беспечного, что Неделяев до предела напряжен и взвинчен.
- Иди, иди к телеграфу, каждая секунда дорога.
Неделяев тоже не смотрел на комдива. Его притягивало море, поднимавшееся за плечом Сенцова. На воде плясали беляки, и один из них показался ему слишком широким и длинным.
"Бурун! Бурун!"
Неделяев будто перелетел через мостик и сжал рукоятки телеграфа раньше, чем наблюдатели доложили о перископе. Он повторил про себя отчетливое донесение наблюдателей и изменил курс, чтобы "таранить" лодку на самом полном ходу, прежде чем Петрушенко предпримет атаку.
Если бы Неделяев стал отворачивать от лодки, конечно, торпеды догнали бы длинный корпус корабля. Но Неделяев недаром изучал атаки Петрушенко и контрманевры германских эсминцев. Миноносец летел теперь, как торпедный катер: со свистом расступался воздух, и вода бурлила вокруг корабля, расходясь крупными волнами.
Он не спрашивал рулевого, как на румбе, и не смотрел на стрелки тахометра, которые показывали быстрый рост оборотов. Всем чутьем настоящего моряка он ощущал: маневр удался и буек сброшен точно в том месте, где появилась лодка.
- Подводная лодка всплывает, - доложил вахтенный командир.
- Лево пятнадцать, - сказал Неделяев и отпустил рукоятки телеграфа, поставив обе машины на "малый". Он выставил голову из рубки и задорно спросил:
- Ну как, Николай Ильич?
- Твоя взяла! Вон подводник пардона просит.
- Ага, это ему не "маасы" сшибать, - хвастливо сказал Неделяев, а сам поежился, потому что в атаке взмок от лихорадочного напряжения и теперь на ветру его пробирал озноб.
Седьмая глава
Хотя Петрушенко пришел в гавань часом позже, на стоянке он нагнал Долганова, и домой они пошли вместе. Чайки с пронзительным криком носились над водой, а под крышами верещали летние гости - ласточки. Лишь комендантские обходы указывали, что в жизни Главной базы наступили часы ночного отдыха.
Они шагали молча. Наконец, Федор Силыч спросил:
- Что невесел, Николай? Петрушенку победили. Должен быть весел.
- Лучше бы тебе удалось атаковать, - проворчал Долганов. - Просто беда с этим Неделяевым. Одну задачу выполнил хорошо, так обо всем остальном не хочет помнить. Просится на сутки в Мурманск. Я говорю - нельзя. Он настаивает. А до сих пор без замечаний шел.
- Ну вот, и пора сделать первое, да покрепче. Шишки на лбу ему полезны.
…В комнате на столе белел узкий листок. Николай Ильич хмуро прочитал записку Наташи: она дежурила до утра и огорчалась, что он ее не дождется. Не снимая шинели, он сел, положил локти на стол, зажмурился под лучами незаходящего солнца. За стеной у Петрушенко шептались, прорывался смех Клавдии Андреевны.
"Федору Силычу можно позавидовать. У него все правильно устроено на службе и дома, в мыслях и чувствах. А тут приходишь, смятенный, усталый, в месяц раз… и Наташи нет", - с досадой подумал Долганов.
Комнатное тепло быстро размаривало. Раздвинув локти, он уронил голову на руки. Он не сразу понял, что в стену стучат, приглашают пить чай.
- С коньяком, - поманил Федор Силыч, когда он, наконец, отозвался.
Николай Ильич поблагодарил и крикнул, что собирается идти к Наташе. Он удивился, что это решение не пришло ему сразу.
Поспешно выходя из комнаты, Долганов у дверей заметил конверт. Он поднял его, прочитал: "Наталье Александровне" и, не задумываясь, положил в карман шипели, чтобы передать Наташе.
Долганов свернул под гору. Весь склон, стиснутый темно-синими скалистыми стенами, казался убранным пестрым ковром. Солнце успело перебраться через пролив: оно согревало перепревшую, рыжеватую от торфяных остатков, тщательно разрыхленную почву.
Острые стебельки овса выбивались вверх ярко-зеленой щетинкой, по которой пролетали золотые искры света. За низкой оградой на стадионе кружил велосипедист. Спицы машины и загорелые ноги спортсмена мелькали по кругу, выбеленному известкой. Николай Ильич огибал стадион, поднимаясь по трапу. Наконец, площадка осталась глубоко внизу, замкнутая скалами. Наверху, к трапу, примыкали деревянные мостки; перекидываясь через узкие протоки, они соединяли цепь островков. Мостки отделяли тесный заливчик от гавани и вели на мысок к метеорологической станции. Преодолевая свой постоянный страх высоты, Николай Ильич нагнулся и уперся грудью в шаткие перила.
От пирса уходил торпедный катер. Струя сиреневой лентой рассекала весь бассейн до далекого выхода в залив. Могучая красота севера захватила Долганова, хотя не в первый раз он видел все это. Он стоял и думал о творческой силе человека. Тысячи лет так же колесило солнце, украшая камни и воду, а человек был здесь ничтожной деталью пейзажа, терялся в нем со своими редкими домами-срубами, деревянными судами. А теперь… Город еще не выстроен, но большие корпуса заполнили каменную пустыню, и белые коттеджи между красными массивами скал наметили будущие оживленные улицы. Даже война не остановила строительства. Острым глазом Николай Ильич проследил грузовики с крупным камнем, которые ползли на пристань, чтобы забутить площади, отвоеванные у моря. Он прислушался к частым взрывам. Это рвали гранит: в котлованах - для новых зданий, а под землей - для укрытия складов, госпиталя, жилых убежищ.
"Еще нет и десяти лет нашему флоту на Севере, а сколько вложено труда, чтобы прочно стать у ворот в океан".
Недаром немцы бросили на мурманское направление свои лучшие горные дивизии. Бросили, рассчитывая на молниеносный захват, а пришлось закопаться в скалах вдоль Западной Лицы. Отстояли Мурманск, базы флота, Рыбачий полуостров. Скоро можно будет перейти от обороны к нападению. И его, Долганова, набеговая операция, может статься, начнет новый этап войны за Петсамо, за освобождение Северной Норвегии…
Наташа шла от площадки измерительных приборов к дому, нагруженная журналами метеозаписей. Она с крыльца заметила приближающегося офицера и по особенной, быстрой походке и вскинутой голове узнала Николая Ильича. Лицо ее светилось, когда, положив на ступеньки свое имущество, она бежала навстречу.
- Вот хорошо, Коленька. Я словно знала…
- Хорошо, очень хорошо, - повторял и он, целуя ее глаза и руки.
- Ты о чем?
- О жизни и о нас. О чем же?
- Нет, хорошо, что пришел.
- И это хорошо. Ты отдыхать собиралась?
- Что ты! Обрабатывать материал надо. Но недолго.
- Никаких перемен в погоде?
- Никаких.
- Значит, олень не подвел? - с легкой насмешкой спросил Николай Ильич.
В прошлую встречу Наташа важно сказала, что лето будет жаркое, так как олени "шибко линяют", и его умилила быстро приобретенная ею вера в лопарские приметы.
Наташа ответила в том же тоне:
- Как видишь, не подвел. Становится жарко, и на всех участках штиль. Можешь спокойно отправляться в дальний поход.
- Вот как? Ты меня выпроваживаешь?
- А какая разница? За десять миль находясь, ты тоже не появляешься, - мягко упрекнула Наташа, вводя его в комнату. - Садись здесь в кресло и можешь разговаривать - это мне не помешает.
- Не наврешь?
- Сегодня нет.
- В работе тоже хорошо, Наташа?
Не поднимая головы от записей, Наташа протянула:
- Как тебе сказать. Начальник мой, Чика, немножко надоел, философствует скучно. А сказать ему об этом - жестоко. Но, кажется, скажу.
- Ну, бог с ним. Лишь бы погодой занимался дельно. Не было бы другой печали!
- Если б больше не было! - опять протянула Наташа.
- А что? - встревожился Николай Ильич.
- Особого ничего. Пока я пишу, ты рассказывай о себе.
- У меня самое трудное время. Конвоев новых нет. Обламываю бездельников. Помнишь, на корабле был у меня Неделяев?
- Помню.
- Вот и все. Нет, ты о себе продолжай. Ты что-то не договариваешь?
- Я скажу, Коля, скажу! - Наташа захлопнула толстый журнал. - Если хочешь, можем пойти домой. Следующие наблюдения делает Чика. Ладно? Только сторожиху разбужу, чтобы заперла.
Наташа вышла из комнаты, а он вытащил трубку, табакерку с табаком, давешний конверт, найденный на полу у двери. Как всегда, когда мысли были в разброде, он не курил, а лишь жевал мундштук. Что случилось? Больна она, что ли?
- Идем!
- Прости, я твое письмо захватил, а отдать забыл.
- Письмо?
Она очень бегло взглянула на конверт, но не взяла и пошла вперед.
- Об этих письмах я с тобой и хотела говорить. Ты прочитай. Не стесняйся, прочитай. Мне совет нужен, настоящий, серьезный.
Николай Ильич растерянно разорвал конверт и вытащил мелко исписанный листок. Вверху обращения не было. Письмо начиналось с фразы: "Вы продолжаете мне не отвечать", а внизу стояла четкая подпись: "Кононов".
Николай Ильич покосился на Наташу. В ее лице выразились страдание и недоумение.
- Читай, - нетерпеливо попросила она.
Судя по письму, после каждого своего боевого вылета Кононов посылал Наташе своеобразный рапорт. Он сообщая, что уничтожил сторожевой корабль и транспорт немецких войск. "Этой победой опять обязан вам…" "Пока знаю, что вы не думаете обо мне плохо, я бросаю машину в атаку, не сомневаясь в успехе. Завесу было трудно проскочить, но я обманул расчеты немцев, пройдя за линией огня и сделав резкий разворот. Штурман потом спрашивал, что я шептал. Сказал, что ему это показалось. О том, что люблю и иду в бой с вашим именем, никто не узнает, пока не позволите. Никому не открою, что ваш образ стоит между мной и трассами немецких снарядов…"
- Он очень просит разрешения встретиться с тобой, - осторожно сказал Николай Ильич, все-таки возвращая письмо.
Наташа опять не взяла его и поспешно сказала:
- Да, да. Одно и то же в каждом послании. Мне делается страшно. Он болен этой выдуманной любовью. Переложил на меня ответственность за свою жизнь. Я боюсь ответить ему резко…
- Ты говорила с ним?
- Когда же? Помнишь, ты познакомил нас в театре? Он объявил мне о своем чувстве, как только мы начали танцевать. Я сказала, что это оскорбительно.
- Вспоминаю. И он разнервничался, объявил, что опять будет летать в торпедоносной, и сбежал… Вот оно что!..
- Да, с того времени письма и письма. Это мучительно, Коля. Он тайно ходит за мной. Письма всегда под дверью, без почтовых штемпелей. Значит, приносит их. Я готова сбежать отсюда.
- Хочешь, чтобы я с ним поговорил?
- Ты? Это убьет его. Убьет уже одним тем, что я выдала его чувство. Он не понимает, что ты для меня. С его точки зрения, ты некий третий, сторонний.
- Муж?
- Вот именно, муж. Будто это не все! Он одержимый.
- Но если такими одержимыми окажутся еще несколько офицеров? Один - с торпедного катера, другой - с подводной лодки.
- Не шути, милый! Это очень серьезно.
- В таком случае, как все это ликвидировать?
- Если бы ты сообщил командованию, что Кононов болен, что надо послать его лечиться…
- Кто мне поверит? Прежде всего, я сам не вижу никакой болезни. Кононов - ас. Ну, пришло ему в голову расцветить свои переживания в полете. Кому до этого дело? Он командует полком превосходно. У него повышенная нервозность, но разве он обнаруживает ее в чем-нибудь, кроме этих писем? Наташа, милая, мне очень неприятно… но нельзя лишать всех нас одного из храбрейших летчиков.
- Значит, я должна жить в постоянном страхе?
Николай Ильич промолчал. Пугавшее его выражение страдания не оставляло лица Наташи. Оно было таким, когда Наташа рассказывала о Брянске… Может быть, он переоценил ее силы? Ее душа слишком отзывчива на все страдания. Кононов заставил ее думать о нем, беспокоиться за его жизнь, следить за его подвигами.
Удивительно было, что Николай Ильич не чувствовал вражды к Кононову, хотя не мог понять, что это у Виктора - блажь или глубокое чувство. Он припоминал, что в последние месяцы слышал, как осуждали Кононова за бесшабашную нерасчетливость, нежелание превратить случайно, по чутью, примененные новые боевые приемы в точное мастерство.
Говорили, что Кононов нелюдим и к нему в экипаж идут неохотно, что он бывает невнимателен к подчиненным и даже придирчив. Николай Ильич помнил летчика другим.
- Я знаю Виктора давно, - сказал он, взяв Наташу под руку и помогая ей спускаться по трапу. - Он впечатлителен. У него в Ленинграде погибла семья… Но, если ты по-прежнему не станешь отвечать, не век же он будет надоедать тебе.
- Ты не сердись, Коленька. Надо было давно сказать, а все не решалась и от этого вдвойне мучилась. И почему это Клавдию Андреевну никто не мучает? Она такая красивая, интересная…
- Представь, сегодня и я позавидовал Федору Силычу, - отозвался Николай Ильич. - Правильно у них все выходит, как-то особенно правильно.
От пристани навстречу поднимался летчик. Наташа вздрогнула и, когда он прошел, опять упавшим голосом спросила:
- А что, если он сам придет? Не дождется ответа и сам придет?
Николай Ильич нахмурился.
- Это уж черт знает что, Наташа. Ну, придет и уйдет. Чего ты боишься? Себя боишься? - Он чувствовал, что этот разговор отравляет его. И крикнул: - Тогда бы с этого и начала. Красивый парень, не отнимешь. Герой!
- Коля! - испуганно воскликнула Наташа. - Коля, что ты говоришь? Как ты можешь?!
Он понимал, что напрасно обвиняет. Но что-то мешало немедленно сознаться в несправедливости своих слов. Продолжал еще запальчивее и злее: