Что-то в тоне майора мешало Наташе назвать его признание пошлостью. Она не могла сердиться и не могла высмеять его, потому что Кононов был искренне взволнован.
- Почему вы отмалчиваетесь? - резко спросил майор, когда они возвращались в ложу.
- Мне не следовало вас слушать, но как остановить, я тоже не знала, - быстро сказала Наташа. - Я убеждена, что вы оскорбляете меня несознательно. От душевного голода, должно быть.
Она шепнула эти слова, уже входя в ложу, и Кононов не успел ответить. Им завладел Долганов, стоявший с Петрушенко в дверях.
- Давай обсудим, Виктор, - сказал Николай Ильич, тесня летчика обратно в коридор и протягивая ему портсигар.
Стараясь не выдать своей смятенности, Кононов закурил. Так вот оно что! Дошел до такого состояния, что женщина его жалеет. Женщина, которой он признался в том, что она ему нравится… Пожалуй, больше, чем нравится… Его решительное, обгоревшее на ветрах лицо омрачилось.
Папироса сломалась, он швырнул ее в урну и вытащил свой портсигар. До него дошел голос Долганова:
- Поэтому нам важно застигнуть противника на рассвете.
И хотя из всех объяснений Кононов больше ничего не слыхал, он кивнул головой:
- Понимаю: переход должен быть в темное время.
- Виктор Иванович - разведчик. Вы знакомы, Федор Силыч? - спохватился Долганов.
Петрушенко стоял, как на палубе, широко расставив ноги, и выжидательными глазами изучал летчика.
- Наслушан. Это вы, майор, летали позавчера над немецкими рейдерами?
Летчик все еще не справился со своим волнением, но разговор постепенно возвращал его к действительности.
- Я и вас тоже искал, - неохотно буркнул он.
- Мы скрывались от самолетов трижды, может быть, и от вашего, - усмехаясь, сказал Федор Силыч. - И уходить под воду было досадно, потому что на ходу исправляли повреждения рулей. Но тут уж некогда разглядывать, чьи самолеты. Лишь бы не залепили бомбу.
- Торпеда - хорошее оружие, - неожиданно сказал Кононов и повернулся к Долганову. - Я не буду для тебя разведывать, Николай. Я перехожу в минно-торпедный полк.
В зале выключили свет, и Николай Ильич, оглянувшись назад, с досадой сказал:
- Зачем же ты раньше не сказал, Виктор? Или ты сейчас решил?
- Совершенно верно. Сейчас. Вот сейчас захотелось новой славы. Нет, не пойду в зал. Попрощаюсь с вами здесь.
Торопливо, на ходу, застегивая реглан, Кононов сбежал по лестнице и распахнул дверь на улицу. Мокрый снег падал хлопьями. Вся котловина со зданиями поселка исчезла в белой мутной завесе. Странно звучала в этой пустыне музыка.
Майор поднял воротник реглана и направился к пристани. Звуки следовали за ним от репродуктора к репродуктору, то ослабевая, то вновь победно нарастая. И Кононов вспомнил далекое время, когда он даже не понимал, что человек может тосковать.
У него были жена, ребенок, мать. Он охранял их в ленинградском небе. Он и его товарищи охраняли Ленинград. Но настал роковой день, и бомба разрушила дом, в котором жила семья Кононова. Опять в ленинградском небе дрался Кононов, но защищал уже жизни других семей. Все близкие были схоронены на кладбище, куда ему даже не удалось попасть. Сначала непрерывно летал, потом часть перевели на заозерный аэродром, а потом откомандировали на Север. Из истребителя стал торпедоносцем, наконец - разведчиком. Все виды работы в воздухе Кононову удавались. Он был заряжен тяжелой ненавистью, толкавшей на дерзкие дела и не ослабевавшей от постоянных успехов. Но Кононов не только воевал и ненавидел - он тосковал и в нелетные дни боялся, что тоска раздавит его.
Между полетами и работой в штабе он видел много женщин. Они работали в госпитале, в столовой, на аэродромах, в базовой мастерской, служили на зенитных батареях. Которую из них можно полюбить, чтобы избыть свою тоску? Разве узнаешь по лицу, по речи?
Кононов пришел на спектакль с особенно острым ощущением тоски. Когда майор кружил над кораблем немцев, петляя между разрывами снарядов, чтобы лучше рассмотреть результаты труда Петрушенко, он был занят своим делом и только делом. Но, возвратись и отрапортовав о выполнении задания, почувствовал себя очень одиноким. Он посмотрел на Наташу сначала с чувством зависти к Долганову. Она побывала на земле, захваченной немцами, и все-таки осталась жива, тогда как его жена погибла. Но вот Наташа повернула голову. Ему показалось, что он давно знает это лицо с грустными глазами и высоким лбом, много раз видел эти покатые плечи. Это ее он искал среди многих женщин. А она сказала что-то о душевном голоде. Да, конечно, она все понимает. Именно поэтому он полюбил ее сразу.
Нет, не стоит жалеть, что в бедных и прямых словах он открыл ей свои чувства. Она сумела понять его с первой встречи. Она не сможет не полюбить его…
Он уже забыл, что сейчас считал себя униженным. Он совсем не помнил теперь, что Наташа - жена его товарища.
"Зачем я сказал, что снова ухожу в торпедоносную? - вдруг спросил себя Кононов и сам себе ответил: - А почему бы и нет? Раз мне генерал предлагает".
Ни разу со дня смерти жены не было у Кононова такого молодого задора перед боем. По-юношески размечтался о том, что будет напоминать Наташе о себе портретом, статьей в газете, изустной славой, которая, от человека к человеку, долетит, обязательно долетит к ней.
Наташа заметила исчезновение Кононова и несколько раз оглянулась на дверь. Теперь ей казалось, что она его обидела. Потому он так стремительно, не попрощавшись, ушел.
Смущенная и взволнованная, она приникла к Клавдии Андреевне, которая, стоя рядом с мужем, излучала горделивое спокойствие. Наташа была счастлива, что, кроме них, в ложе никого больше нет. Адмиралу что-то помешало прийти на спектакль, и это было хорошо, потому что сейчас на любой вопрос незнакомого человека она отвечала бы невпопад.
- Пойдем, покажу своего героя, - сказала Клавдия Андреевна в следующем антракте, уверенная, что для Наташи не может быть ничего интереснее.
Большой бюст Петрушенко высился на площадке лестницы. Это был натуральный Федор Силыч с широким, тяжелым профилем, но, как ни мало видела подводника Наташа, она ощутила, что перед ней только внешне верный портрет. Скульптор добросовестно вылепил отдельные черты, но не передал спокойной силы, светившейся в некрасивом выразительном лице.
Наташа еще старалась понять, что не нравится ей в бюсте, когда они вошли в зал и Клавдия Андреевна показала витрину фотографий экипажа гвардейской подводной лодки. Петрушенко был здесь в группе и на мостике, один и со своими подчиненными. Наташа почувствовала, что фотографии, запечатлевшие Федора Силыча в деловой обстановке, были, безусловно, ближе к правде, чем образ, созданный скульптором.
Она сказала:
- А тут больше сходства.
И Клавдия Андреевна с торжеством подтвердила:
- Заметила?! Я уже говорила!
Рядом была витрина героев-летчиков, и, рассеянно взглянув на нее, Наташа отметила строгое, даже гневное лицо.
- Хорош? - спросила Клавдия Андреевна.
- Хорош. И знаете, я его где-то видела.
- Но этак он не хмурился, - заметила Клавдия Андреевна.
- Да это сегодняшний майор, - пробормотала Наташа. - Непонятный человек, - помолчав, определила она. - Странно разговаривает, капризно покидает общество. А тут кажется таким сильным.
- И вовсе не кажется, Наташа. Во всем Советском Союзе таких летчиков сотни не наберется!
- Я говорю о характере, - тихо сказала Наташа.
Хотя было близко к полуночи, но после театра Клавдия Андреевна настояла, чтобы Долгановы ужинали у нее, - так было условлено раньше. Пироги она напекла еще утром, стол накрыла, а Сенцов поджидал у крыльца:
- Хоть ночью, но раз обещали пироги, - извольте угощать.
Все уселись за круглым столом и по знаку хозяина подняли рюмки "за тех, кто в море". Наташа встретила восхищенные глаза Сенцова, и ей вдруг захотелось, чтобы здесь был ее странный майор. Она ужаснулась этому желанию и обещала себе рассказать Николаю Ильичу все, что говорил летчик. Но наваждение не проходило, и когда завели патефон и она стала танцевать поочередно с Сенцовым и Петрушенко, навязчиво встал в памяти Кононов, так уверенно управлявший ее движениями. Наташа перестала танцевать. Она хотела скорее остаться с мужем. Но Долганов долго не возвращался из коридора, что-то оживленно крича по телефону.
Он, наконец, вернулся со счастливым лицом и сообщил, что говорил со своим помощником и, оказывается, действительно Ковалев сбил два самолета, а Бекренев сам на ночь перешел к пирсу. С такими людьми можно быть вполне спокойным за корабль.
"Николя, милый труженик. Ему так нужно душевное благополучие, а я собираюсь попусту его тревожить, тревожить с первого дня…" И она решила, что ничего не надо рассказывать. Как она могла смутиться из-за такой чепухи? Ведь любит Николая, и никого ей не нужно, кроме него! Что этот самоуверенный герой? Наташа незаметно прижалась щекой к руке Николая Ильича, лежавшей на спинке дивана…
- Очень хорошо, когда так любят, правда, Федя? Только бы не избаловали ее влюбленностью. Два дня здесь - и уже два поклонника, - сказала Клавдия Андреевна, когда гости ушли.
- А в году триста шестьдесят пять дней, - усмехнулся Федор Силыч. - Все замечаешь, Клашенька. Ну, замечай напоследки. Еще один поход, - а там уложимся и пойдем с тобой за границу за новыми кораблями.
Клавдия Андреевна расчесывала волосы перед зеркалом. Она тряхнула головой, и блестящие волны упали ей на плечи.
- Ты прошлый поход называл последним, а теперь еще один.
- Лодку принимает помощник, значит, в одном походе должен быть обеспечивающий командир.
Федор Силыч испытующе посмотрел на спокойное лицо жены в зеркале. Оно не выражало недовольства и огорчения.
- Ничего, Клаша! Все будет ладно. Я хочу уехать с уверенностью, что моим матросам, кораблю хорошо без меня.
Она быстро повернулась к нему и взяла его голову в свои руки.
- Хорошо без тебя? Вот в это не верится. Нам всем отлично только с тобой, командир. Сегодня смотрела на чужую любовь, Федя, - и моя стала еще больше.
Шестая глава
Дни стали гораздо длиннее. На сопках заметно оседал снег, обнажался влажный гранит, зачернели пласты шифера, желтыми пятнами выбился к солнечным лучам прошлогодний мох, и уже наливались соками ветви карликовых деревьев на южных склонах увалов. Выдавались ясные теплые дни, когда море блестело, как атлас. Но настоящая весна еще долго отвоевывала место у зимы. За погожим днем следовала снежная буря, снова разыгрывались штормы, и моряки возвращались из походов уставшими от напряженного труда в студеном море.
А Николаю Ильичу приходилось плавать чаще прежнего. Он принял дивизион и ходил то на "Умном", то на "Уверенном", то на "Увертливом", и только на "Упорном" не появлялся в продолжение нескольких недель. Он ходил в походы на других кораблях не только потому, что хотел ближе узнать командиров и офицеров миноносцев своего дивизиона, но также из деликатности по отношению к Бекреневу. Ему казалось, что новому командиру "Упорного" трудно было бы на его глазах перейти от роли помощника к самостоятельному руководству. Но что бы ни делал Долганов, он беспокойно думал о своем корабле. Может быть, его решение ложно и, наоборот, нужно находиться там, чтобы Бекренев не сломал налаженную организацию? Дело ведь не только в управлении маневрами корабля, чему Бекренев хорошо выучился еще в должности помощника.
Эти тревожные мысли погнали, наконец, Долганова на "Упорный".
Придя на свой старый корабль, Николай Ильич испытал сложные чувства. Все говорило о том, что он возвратился в родную семью, где о нем помнят, где по нему соскучились. Но в продолжение дня, наблюдая за Бекреневым, слыша его приказания, а главное, присматриваясь к жизни корабля, Долганов с удивлением и некоторой ревностью заметил, что ничего не изменилось со дня его ухода. Бекренев распоряжался именно так, как распорядился бы он сам, и люди работали так же, как при нем, может быть, даже с некоторым подъемом, будто каждый на своем посту ощущал возросшую личную ответственность.
"Упорный" становился в плановый ремонт. Бегло просмотрев ведомости работ по боевым частям, Долганов убедился, что офицеры предусмотрели все важные мероприятия и даже оказались в некоторых частностях смелее и требовательнее его самого. Кулешов хлопотал о том, чтобы была уничтожена креповая девиация, хотя прежде в планово-предупредительном ремонте ограничивались уничтожением полукруговой. Он вынес на берег для проверки все магнитные компасы и очень тщательно подготовлялся к определению скорости на мерной миле. Штурман мечтал, что после дока корабль будет иметь большую скорость на максимальных ходах. Механик умудрился варить и клепать в таких местах корабля, о которых Долганов думал лишь в связи со средним ремонтом.
Николай Ильич и Бекренев засиделись в салоне допоздна. Бекренев, как обычно, петушась, быстро говорил:
- Вот, Николай Ильич, я записочку составляю о вещевом довольствии. Непрактичные эти ватники и ушанки. Нужно подобрать такую одежду, чтобы люди лучше владели своим телом. Башлык, старый русский башлык надо вернуть в жизнь. Спецовки черные или синие - опять же для однообразия, в котором и состоит военная красота. Белое хорошо было, когда работа шла в парусах.
Поутру Николай Ильич услышал, как новый помощник, его любимец Игнатов, выговаривал боцману за небрежно брошенный мушкель у шлюпки левого борта:
- Где же ваш глаз, Кийко? И тряпки засунуты под шлюпку. Зрелище!
Конечно, несколькими минутами позже опытный, старательный боцман сам заметил бы огрехи. Но Игнатов был прав в своей требовательности.
Эта подробность подтверждала вывод Долганова: люди на всех кораблях хорошие, но они становятся настоящими работниками, если от них требуют и показывают, что и как делать, пока они не научатся самостоятельно разбираться в задачах.
Этот вывод был приятен, но вместе с тем Николай Ильич не мог отделаться от неожиданной и смешной досады, что и без него корабль может жить и воевать не хуже.
Последние три недели Долганов провел преимущественно на "Умном". Впечатление было грустное. Как только "Умному" давали задачу по боевой подготовке, непредвиденную офицерами, управление на корабле разлаживалось: между Неделяевым и командиром боевой части, между этим командиром и его боевыми постами исчезало взаимное понимание.
При постановке учебных мин команда правого борта в окончательном приготовлении отставала на две минуты. При калибровой учебной стрельбе была совершена грубая ошибка в исчислениях. Артиллерист и штурман сваливали друг на друга вину за неудовлетворительную стрельбу, и пришлось делать подробный анализ их записей, чтобы доказать ошибки обоих. Люди слонялись без дела часами, а Неделяев жаловался, что времени на тренировку не хватает.
Николаю Ильичу не удавалось вырваться домой, и, хотя очень хотелось очередной выходной день провести с Наташей, он решил снова уйти в море на "Умном". Он должен подтянуть корабль на уровень "Упорного".
Среди других учебных задач предстояло отражение атаки подводной лодки. В двустороннем учении участвовала лодка Петрушенко, и Долганов напомнил Неделяеву, кто его противник.
- А пусть хоть сам черт. Я его огрею так, что будь здоров! - откликнулся Неделяев.
Миноносец шел полным ходом на противолодочном зигзаге. На ноках реи трепетали пестрые флаги. Но даже на поворотах, когда взлетали сигналы "Люди" и "Покой" и корабль круто ворочал то влево, то вправо, штилевая вода быстро смыкалась за кормой. Высоким куполом поднимался голубой и розовый небосвод с мраморными прожилками облачности. Форштевень корабля разрезал слепящие лучи, багрянцем вспыхивали стекла рубки, выплывал черно-рыжий крутоскалый берег с белыми пятнами нерастаявшего снега в морщинах камней; пролегали на воде дрожащие тени, и снова блестящее золотое отражение солнца застывало перед кораблем.
- За перископом наблюдать внимательнее. В тени берега особенно, - напоминал Неделяев вахтенному офицеру.
Он тщательно изображал вежливое безразличие к присутствию на мостике комдива. За три недели в его отношениях с Долгановым многое определилось. Сначала он старался показать, что незачем комдиву зазнаваться. "Умный" не хуже "Упорного". Но плохая работа была явственна, и спесь Неделяева облезла, как дешевая позолота. Окончательно он вынужден был признать неблагополучие в своем руководстве кораблем после партийного актива соединения.
На повестке многолюдного собрания был только один вопрос - о состоянии партийной работы по укреплению старшинского состава. Когда были названы члены президиума и к столу прошли, кроме Долганова, два других командира миноносцев, Неделяев развернул газету с видом незаинтересованного наблюдателя: "А ну, посмотрим, подождем, когда будет что-нибудь интересное". Раньше его непременно избирали в президиум и раньше с ним советовались, подготовляя такие собрания.
Поверх листа газеты командир "Умного" поглядывал на Николая Ильича. Вот к нему склонил голову начальник политотдела. Неужели не скажет Николай: "Напрасно мы обидели Неделяева"? И сердце стеснилось от сознания, что Долганов, несомненно, считает правильным не избирать в президиум командира, которого следует на сегодняшнем активе критиковать.
Неделяев напряженно слушал доклад начальника политотдела. Но докладчик, называя корабли, на которых были достижения в повышении знаний старшин, и упоминая также другие корабли, где к росту старшин продолжали относиться равнодушно, ни разу не назвал "Умного".
Николай Ильич не выступал до перерыва. На катере - они вместе отправились на "Умный" обедать - Неделяев спросил:
- Собираешься громить меня, Николай Ильич?
Долганов спокойно ответил:
- Жду, что вы со своим заместителем расскажете активу.
Неделяев, конечно, не хотел выступать и своему заместителю тоже не советовал. Зачем упражняться в словесности? Разумнее после актива взяться за дело и "дожать". К нему огонь не подобрался, так чего ради бить в набат? Может быть, "Умный" и не на таком плохом счету, а в президиум его не избрали только потому, что на этот раз хотели поощрить молодых командиров.
- Там увидим, - сказал он Долганову, неопределенно улыбаясь. А за обедом, выпив стопочку, повеселел и успокоился.
Пожалуй, можно и не идти на собрание на вторую половину дня, потому что больше нечего ожидать. Но Долганов, надев шинель, стал у двери и поторопил одеваться, будто само собой разумелось, что уклониться от присутствия на активе нельзя. И командир "Умного" недовольно надвинул на голову щеголеватую фуражку с широкой тульей и нахимовским козырьком. Приходилось подчиниться комдиву.
На активе Неделяев, чтобы скоротать время, подсел к флагманскому связисту, и они оживленно зашептались. Дружный хохот в зале напомнил им, что собрание продолжается.
- Мой мичман веселит народ, - одобрил Неделяев. - Надо послушать, - добавил он, но уже в следующую минуту пожалел о своих словах.