Зазвонил телефон, комендант поднял трубку, стал слушать. Иван Михайлович грустно посмотрел мимо его головы в окно, увидел, что лицо майора бледнеет, искажается гримасой.
- Приходите, будем разбираться, - сказал майор по-немецки кому-то и с остервенением бросил трубку.
- Еще одна новость, господин Емельянов, - проговорил он после минутного молчания, - авторемонтный завод на Ворге взлетел на воздух…
Иван Михайлович опять опустил голову на руки и долго, неподвижно сидел в таком положении. Майор удрученно, пришибленно молчал, по-своему понимая состояние бургомистра.
- Это организованная диверсия, - хриплым голосом продолжал комендант. - Это не простая случайность… Кто-то действует под нашим носом.
Минут через пять вошел Ранкенау. Он холодно кивнул бургомистру и заговорил с майором. Иван Михайлович вслушался. За эти месяцы работы он стал понимать почти все, но в то же время не показывал виду. Ранкенау сказал майору что лучше им остаться наедине. Майор спросил: "Вы не доверяете моему ставленнику?" Гестаповец ответил что в данную минуту он доверяет только самому себе.
- Но нам же надо на кого-то опираться. Один в поле не воин.
Ранкенау промолчал, сделав каменное лицо.
- Господин Емельянов, вы можете идти, - сказал майор. - К вечеру вы должны мне представить подробный план ваших действий.
Иван Михайлович вышел, осторожно закрыл за собой дверь Первой мыслью было: немедленно уходить в лес, пора! Входя к себе в кабинет, он чувствовал, что сердце его бьется тревожно. Судя по лицу Ранкенау, гестаповец уже что-то пронюхал, уже не доверяет бургомистру в будет ждать момента, чтобы арестовать его. Сейчас гестапо начнет судорожно искать виновных, чтобы в глазах мирного населения оставаться всесильным. Бездействовать - значит потворствовать диверсантам. И тот, на кого падет выбор, будет непременно повешен, и не просто повешен, а так, чтобы прогремело на всю округу.
Бургомистр сказал своей секретарше, что сегодня никого принимать не будет, и заперся в кабинете. Здесь было прохладно, никакие шумы не долетали с улицы, и можно было в тишине и уединении спокойно обдумать свое положение.
Испуг первых мгновений скоро прошел. Иван Михайлович выпил воды, почувствовал облегчение. Постепенно мысль о немедленном уходе в лес стала казаться ему не такой уж мудрой. Ну, допустим, он сегодня уйдет, партизаны встретят его, отведут в лагерь. А что дальше? Куда он с ними пойдет на своих стариковских ногах? Стрелять он тоже не мастак. Учить в отряде нечему, не время, там и без него народ ученый. Остается одно - висеть обузой на шее отряда.
Странно, но вчера, позавчера, все последние дни он только и ждал момента, когда будут выполнены все задания и можно уходить. Сейчас же ему казалось, что он еще ничего не сделал, что самое главное, для чего он принял позорную должность, из-за чего выслушивал оскорбления и проклятия, еще впереди. Ивану Михайловичу казалось, что он не смыл еще какого-то пятна, и если уйти сейчас в лес, то всю жизнь, до последних дней, его будет мучить совесть.
А в это время в кабинете Дитера фон Гагена шел такой разговор:
- Мы напрасно доверяем этому старику. В этой проклятой стране никому нельзя верить. Все они против нас. По разным причинам. Один из большевистских убеждений, другой из чувства национализма, третий из религиозного фанатизма. Вам, господин майор, должно быть известно, что в нашем районе действует отряд, сплошь состоящий из коммунистов. Янычары. Если бургомистр им не помогает, то, во всяком случае, знает об их действиях и не желает сообщать нам. Вы меня извините, майор, но вы поторопились назначить его бургомистром. Понадеялись на свой опыт, а вы между тем еще молоды и плохо знаете русских.
- Я знаю их язык, господин подполковник, а знать язык - значит знать душу народа, - ответил комендант. - Вы же за все время не научились ни одному русскому слову и даже "свинья" произносите на немецком.
- Хорошо, я постараюсь доказать вам, что бургомистр - шпион, - бледнея, проговорил Ранкенау. - И тогда вы пожалеете, что так рьяно за него заступались!
- М-м-м, собственно, я не особенно заступаюсь, - неуверенно пробормотал комендант (действительно, чем черт не шутит). - Я хотел сказать вам, что разоблачением одного бургомистра мы дела не поправим. Тут существует группа. Если бургомистра убрать сейчас, это послужит сигналом для подпольщиков. Они еще больше затаятся, будут действовать еще осторожнее, но наверняка.
После полудня к зданию гестапо подкатила открытая машина с какими-то чинами. Видимо, как ни старались местные власти умолчать о взрывах, шила в мешке не утаишь.
Иван Михайлович наблюдал из окна за суетой гестаповцев, и в нем росло незнакомое до сего времени чувство уверенности в своих силах; рос, ширился, охватывал и волновал душу азарт борьбы. Взрывать, мстить - и в то же время жить рядом с ними, быть в доверии, смеяться в глаза. Он еще не мог объяснить словами это новое чувство, но он прекрасно понимал его, теперь он понимал тех отчаянных людей, которыми сам он всегда восхищался, но которых не мог понять до конца - зачем ненужная удаль, риск, когда все можно сделать тихо, мирно, без шума, постепенно? Шестидесятилетний, он от первого своего успеха почувствовал себя моложе, захотелось быть удалым, отчаянным.
Нет к партизанам он не уйдет. В городской тюрьме томятся триста советских граждан. Их ждет расправа. Коммунисты, командиры, человек сорок евреев… "Если уходить в лес, то уходить триста первым", - решил Иван Михайлович.
В этот день гестапо и комендатура не знали покоя. Ранкенау дрожал от злости. Особенно бесило его то обстоятельство, что где-то кто-то из русской администрации принят на работу ошибочно, кто-то вредит тонко и умно, и невесть сколько еще может навредить, и невесть когда его удастся обнаружить.
Почтенный, благообразный бургомистр раздражал Ранкенау с первой встречи. Он недоумевал: за какую такую политику могли посадить большевики в тюрьму эту старую овечку?
Ранкенау зорко следил за стариком. Куда бы ни выезжал бургомистр, всюду его сопровождали проверенные полицаи. Терять таким было нечего, и потому они служили верой и правдой.
Вместе с тем Ранкенау всячески хотел отрезать бургомистру пути назад. Именно для этого он вывел его на площадь во время казни Белякова, всячески стараясь подчеркнуть, что и у бургомистра руки в крови и смыть ее перед лицом большевиков он уже не в состоянии.
Но бургомистр ускользал. Он стал ходить один по улицам города, не страшась возмездия. Значит, население щадит его, знает о его связи с партизанами, о том, что бургомистр, по сути, является ставленником советской власти.
Подполковник бесился. Комендант мешал ему своим либерализмом, своим полным пренебрежением к оперативной работе в гестапо. Надо его припугнуть как следует, чтобы он понял, с кем имеет дело.
Как и всякий настоящий гестаповец, подполковник Ранкенау мечтал о большой карьере. Обнаружение партизанского ставленника, а вслед за ним уничтожение партизанского отряда сулили подполковнику верное повышение.
Первым делом Ранкенау объявил населению, что за поимку партизанского (он написал "бандитского") лазутчика будет выдана награда в 5000 марок.
И во-вторых, он установил микрофон в кабинете бургомистра и вместе со своим переводчиком начал подслушивать разговоры Емельянова с посетителями.
Ранкенау обычно сидел за столом, переводчик, молодой, в очках, с утиным носом, сидел сбоку стола, оба в наушниках, будто в кабинете самолета. Слушали оба, но понимал один, Ранкенау не совсем доверял переводчику, он был уверен, что тот не в состоянии узнать по голосу подлинного заговорщика. Весь день, как назло, бургомистр вел только деловые разговоры, давал распоряжения своим уверенным, хотя и слабым старческим голосом. Подполковника это злило, ему немедленно хотелось услышать хоть что-нибудь компрометирующее. Зная русский язык, он бы уже нашел это "что-нибудь". А через переводчика любая мало-мальски трудная фраза может сбить с толку. Он уже знал анекдотичный случай, когда переводчик перевел "рубаха-парень" как "сорочка для юноши".
Ранкенау истязал переводчика и на следующий день. И опять ничего подозрительного не услышали. Он тиранил переводчика своими придирками, но тот бестолково хлопал ресницами и, заикаясь, продолжал молоть чепуху. Ранкенау уже подумывал о том, чтобы подослать к Емельянову провокатора, кого-нибудь из полицаев, чтобы тот назначил явку или что-нибудь в этом роде.
На третий день Ранкенау услышал девичий голос. Это сразу его насторожило, девушки редко заходили к бургомистру.
- Точнее! Точнее! - шипел он переводчику, по-собачьи чуя в приглушенном голосе девушки партизанскую связную.
- Вам пора, - сказала девушка, а переводчик перевел: "Вам что-то надо начать или что-то надо кончать".
- Что такое "пора"?! - зашипел подполковник, разозленный этой бестолковщиной "начать-кончать".
- За вами следят, Иван Михайлович, - продолжала девушка.
Теперь уже было понятно. После этих слов и переводчик с каким-то испуганным азартом начал тараторить, - кажется, и до него дошло.
Девушка говорила о том, что бургомистру пора уходить, о том, что за ним следят. Он отвечал, что не уйдет, что намерен выпустить людей из тюрьмы, он уже кое-что подготовил, но ему нужны помощники, нужна явка, нужна помощь Петра Васильевича.
- В конце бывшей улицы Ленина на левой стороне - кусты сирени, - продолжала девушка. - Завтра в сумерках, но не поздно, чтобы на улицах еще были прохожие…
- Хорошо, - ответил бургомистр, и в кабинете наступило молчание.
Ранкенау выбежал в коридор, к дежурному унтер-офицеру:
- Немедленно к бургомистру, задержать всех женщин, привести сюда. Быстро!
Через несколько минут унтер-офицер доложил, что задание выполнено. Подполковник вышел в смежный кабинет. Пятеро женщин испуганно жались у двери.
Ранкенау улыбнулся и учтиво указал на стулья, - дескать, садитесь. Женщины несмело прошли, сели, испуганно держа руки на коленях. Девушки среди них не было, самой молодой по виду было лет тридцать пять.
- Спросите, по каким делам они пришли к бургомистру, - велел он переводчику.
Тот начал задавать этот вопрос каждой и спрашивать фамилию. Ранкенау, прикрыв глаза веками, вслушивался. Нет, эта бестия успела уйти. Ни один голос не был похож на тот. Он сказал о своих сомнениях переводчику. Тот подтвердил и добавил, что голос девушки принадлежал образованному человеку с интеллигентной речью. А тут обыкновенные бабы.
С той же улыбкой Ранкенау разрешил им идти.
В кабинете его осенило - а ведь хорошо, что не задержали связную! Иначе провалили бы дело на корню. Подслушивание не улика. Нет ни имени связной, ни фамилии, внешность незнакома. Единственное, что известно, - Петр Васильевич. А сколько этих Петров в городе! К тому же у всех подпольщиков фальшивые имена, это уж как водится.
Протирая руки, подполковник прошелся по кабинету. Он думал.
Через десять минут Ранкенау приказал срочно вызвать Дурнова с десятью полицаями.
В этот день Иван Михайлович домой ушел рано, сказав, что болен, и попросил сегодня не беспокоить его. Сидевший в его приемной одноглазый полицай по кличке Сыч, известный своей лютостью бандит, вызвался проводить бургомистра.
- С какой стати? - холодно спросил Иван Михайлович.
- Неспокойно, господин бургомистр, неспокойно, - хамовато проговорил Сыч, передвигая "вальтер" на пояс. - Охранять надо начальство, охранять.
Сыч, как показалось Ивану Михайловичу, вел себя необычно. Подумав, бургомистр решил, что это ему действительно показалось и что стал он излишне подозрителен ко всему и ко всем. "Спокойнее надо быть, спокойнее…"
Дома он пообедал, часа два подремал не раздеваясь и перед самым вечером начал собираться. Вспомнив наглую рожу Сыча, Иван Михайлович достал пистолет, посмотрел, заряжен ли, и сунул в карман пиджака. Выйдя из калитки, он огляделся и, сутулясь, как ходят обычно больные, медленно побрел по улице.
Шел он, не глядя по сторонам, устало шаркал подошвами. Поворачивая на улицу Ленина, оглянулся. Позади, примерно за полквартала, брел пьяный. Бросало его, беднягу, из стороны в сторону. "Такие обычно песни поют, а этот молчит, - мимоходом подумал Иван Михайлович и тут же нашел оправдание - Впрочем, немцы отучили петь даже пьяных…"
Повернув на улицу Ленина, он увидел, как двое незнакомых мужчин, стоявших неподалеку, прошли в том же направлении, куда шел бургомистр. Иван Михайлович пригляделся- русские. Вполне возможно, что кто-то из партизан решился охранять его. Если их прибыло много, то, может быть, сегодня же следует сделать налет на тюрьму.
А вдруг это чужие или просто случайные прохожие? Надо оторваться от них подальше. Иван Михайлович свернул в проулок, быстро прошел квартал, вышел на другую улицу и снова оглянулся.
Пьяный брел за ним, все так же шатаясь из стороны в сторону. "Странно, еле идет, а не отстал…" Иван Михайлович остановился, вынул из кармана платок и начал старательно сморкаться. Пьяный тоже остановился, ухватился за столб, покачиваясь….
Иван Михайлович прошел несколько шагов, увидел деревянную скамеечку возле калитки и сел. Пьяный оторвался от столба и, шатаясь, побрел к Ивану Михайловичу. Проходя мимо, он прикрыл лицо носовым платком и трезвым голосом отчетливо сказал:
- В конце Ленина, где сирень… И прошел мимо.
Лицо "пьяного" показалось Ивану Михайловичу знакомым. Он пошел вслед за ним, размышляя: где он мог видеть его? Безусловно, это был человек, связанный с партизанами, иначе откуда ему знать место явки. Разумеется о месте ему сообщила Тамара, другие не знали. Разговор с Тамарой происходил в кабинете один на один. "И все-таки, где же я видел его?.."
Мысль эта была неотвязна и почему-то неприятна. Ивану Михайловичу подумалось, что партизаны слишком опрометчиво доверяются каждому. Но что делать?.. И вдруг вспомнил: да это же холуй Дурнова, полицай из Епищева!
Но может быть, он перешел к партизанам? Ведь говорил же недавно майор, что перешли к партизанам две большие группы полицаев.
Нет, этот не перейдет. Иван Михайлович чувствовал, что эта скотина не перейдет. Сейчас он отчетливо представил его пьяные глаза за самогоном у Дурнова. Если бы такой ушел к партизанам, они бы немедля расстреляли его.
Что делать?!
Фигура "пьяного" маячила невдалеке. Он то и дело оглядывался на Ивана Михайловича, ждал.
Что делать?! Повернуть обратно домой? Или подойти и спросить: к какой сирени, на какую улицу? Прикинуться дурачком, сказать, что ничего не знаю? Почему, глупец, сразу не оговорил "пьяного", почему сразу не переспросил, не послал его вон, не пригрозил полицией, как подобает бургомистру?..
"Спокойнее, спокойнее… Триста человек за решеткой ждут твоей помощи…"
Окончательно стемнело. Надо спешить на место, там заждались, уговор был - с наступлением сумерек.
Страшная догадка заставила Ивана Михайловича вздрогнуть. Полицаи могли узнать место явки и теперь стягивают туда своих, и сейчас Петр Васильевич и тот человек, с которым назначена встреча, попадут в их лапы! Кроме учителя и Тамары, об этом месте никому не известно! Партизан схватят, и жуткая, страшная вина падет на голову бургомистра!..
Иван Михайлович побежал, насколько позволяли стариковские ноги. Выбежал на улицу Ленина. До конца оставался квартал. Вот уже темнеют какие-то кусты. Наверное, это и есть сирень. Учитель оглянулся - позади быстро семенили за ним трое. Иван Михайлович прибавил шагу, - в крайнем случае, успеть добежать, там можно отстреляться, там он скажет три слова: "Не я предал!" - и тогда все станет на свое место. От куста отделились две тени.
- Товарищи, - задыхаясь, прохрипел Иван Михайлович. - Засада!
- А-а, зараза, большевистская сука, товарищей нашел!
Иван Михайлович узнал голос Дурнова, различил в темноте его бульдожью голову. Выхватив пистолет, он выстрелил. Увидел, что промахнулся. Падая, Иван Михаилович успел выстрелить в землю еще два раза, думая о том, что услышав стрельбу, партизаны не придут в условленное место.
…Очнулся он от боли и долго не мог открыть глаза. Каждое движение причиняло ужасную боль. Он потрогал руками голову. Все лицо было в кочковатой и твердой запекшейся крови. Он не помнил, что с ним произошло, где он сейчас. Превозмогая боль, он растянул пальцами опухшие веки - какая-то незнакомая стена, темный потолок, чуть светлеющее окно. Тишина и темнота. А может быть, нет ни тишины, ни темноты? У него боль в глазах, в ушах запеклась кровь. Он ничего не видит, ничего не слышит, он только чувствует боль. И хочет пить.
- Пи-ить, - попросил Иван Михайлович. В ответ ни звука.
Что же с ним произошло? Где он находится? Почему так больно, почему лицо в крови?..
Он не мог ничего вспомнить из того, что было вчера или позавчера. Почему-то вспомнилось детство, очень ясно, детство мальчика в России, гимназия и он - чистенький мальчик, прилежный, счастливый. Ничего не было плохого, все было светлым и солнечным. Потом вспомнилась работа в народном образовании. И тоже ничего плохого, все солнечное, ясное. А потом сентябрьское утро в деревенской школе. И снова много солнца, много счастья…
Ну а дальше, дальше-то что было?
- Пи-и-ить… - хрипло попросил Иван Михайлович и опять не расслышал своего голоса и на мгновение потерял сознание.
Но этого мгновения ему было достаточно, чтобы вспомнить, что потом была война и что он стал бургомистром…
Медленно, сквозь боль, в полубреду припомнилось ему наконец последнее: злорадный голос Дурнова, выстрелы, немецкая брань и удары по лицу, по голове. Потом гестапо, голос Ранкенау, далекий-далекий и глухой. Ивана Михайловича окатили холодной водой, он яснее стал слышать Ранкенау. Помнит, что отвечал ему всего на два вопроса, отвечал одно и то же. "Ничего не знаю"- и по привычке добавлял: "господин подполковник". Потом опять удары, и теперь вот темная, глухая комната, неизвестно где…
Утром его подняли гестаповцы и куда-то повели. В глазах Ивана Михайловича шли круги, светлые, радужные, и он снова ощутил нечто солнечное, успокаивающее и вечное.
На допросе он вел себя удивительно.
- Вы сотрудничали с партизанами? - спросил Ранкенау.
- Да.
- Кто предупредил партизан о выходе нашего карательного отряда?
- Я.
- Через кого?
- Через полицаев.
- Фамилии?
- Панько и Бедный.
- Адрес?
- В лесу. У партизан.
- Наш карательный отряд уничтожен. Вы считаете себя виновным в смерти двухсот солдат?
- Считаю.
- Это сделано случайно или умышленно?
- Случайно. Если бы пошло пятьсот, погибли бы пятьсот.
- Автобаза?
- Я. И завод в Ворге я. Но для вас это должно иметь только исторический интерес. А сегодня и завтра ждите другого.
Он во всем признался, ответил на все вопросы и между тем никого не выдал. Сознание потерял от первого удара. Потом уже, сколько ни лили на него воду, сколько ни совали в распухшие ноздри флакон с нашатырным спиртом, он уже не мог прийти в себя и только мычал.
Ранкенау приказал не трогать его, отнести в отдельную камеру и приставить к нему врача.