- Это интересно, - задыхаясь, проговорил Володя, медленно вставая из-за стола и не сводя глаз с Петра Акимовича.
- Я погорячился, Володя. Я этого никогда не думал, - быстро заговорил Петр Акимович, понявший, что слепой гнев и обида далеко его завели, что случилось что-то очень скверное. - Все это чепуха!
Володя сначала покраснел, и так густо, что уши, шея, затылок стали багровыми; потом краска отлила от лица, и он сделался белым как бумага. Только глаза его по-прежнему сверкали; и в них поочередно отражались то гнев, то страдание. Казалось, что он сейчас набросится на Петра Акимовича с кулаками. Полковскому хотелось подойти к Володе, успокоить, обнять его, а вместо этого он вдруг непривычно громко крикнул:
- Петр, оставь! Какую подлость ты говоришь!
Вера сквозь слезы испуганно приговаривала:
- Боже, что же это? Что же это?
Птаха и Лора совсем притихли и были напуганы; Лора не замечала, что ее рука находится в руке Птахи. Мезенцев исподлобья наблюдал всю эту сцену - и думал, что все они добрые и хорошие советские люди. От этой мысли ему стало весело; и он, лукаво посмеиваясь, продолжал есть вишневое варенье, старательно сплевывая косточки. Жена Мезенцева, вздремнувшая было, вдруг проснулась и в недоумении переводила глаза с Володи на Петра Акимовича, Полковского и, ничего не понимая, хлопала веками.
- Все это чепуха, сущая чепуха, - растерянно повторял Петр Акимович.
- Да, да, чепуха, - как эхо отозвался Володя, ни на кого не глядя. Он встал, открыл дверь на террасу, впустив в комнату холод и шум дождя.
- Вернись, промокнешь! - расхохотался Петр Акимович.
Смех его был неестественный и прозвучал одиноко. На Петра Акимовича старались не смотреть.
Набросив шаль, Вера выбежала вслед за Володей. Через минуту в комнату сквозь шум дождя донесся ее голос:
- Во-ло-дя… Во-ло-дя-а-а…
Когда она вернулась, ее лицо, грудь, шаль были мокры; и вся она казалась несчастной.
Мезенцев, встав, сказал:
- Ладно, будет вам, - и, взяв под руку жену, ушел в отведенную им комнату.
9
Полковский подождал, пока Вера переоделась, потом накинул плащ.
- Верни его, - сказала Вера, незаметно сжав ему руку.
Он вышел.
Петр Акимович, опустив голову, думал, что ссора получилась очень гадкая и что он не сможет ее загладить.
Вера сидела напротив, подперев кулаком щеку, и смотрела куда-то в одну точку. Слезы навертывались у нее на глаза.
Неубранный стол, остатки еды на тарелках, стук дождя по крыше и Верины слезы наводили уныние на Петра Акимовича, и какое-то тяжелое чувство сжимало его сердце. Он поднял голову и тихо позвал:
- Вера.
Вера приложила платок к глазам и оглянулась.
- Зачем вы сказали это? - спросила она.
- Я ничего не думал обидного. Я его так же люблю, как Андрея.
- Зачем же вы лгали?
- Я сам не знаю, как это получилось. Простите, Вера, дорогая.
Вера помолчала, потом холодно произнесла:
- Покойной ночи. В детской вам приготовлена постель, - и, встав, пошла на кухню.
Петр Акимович сжал руками голову, зажмурил глаза, потом с минуту в раздумье постоял у двери и, решившись на что-то, пошел в детскую, разделся, но уснуть не мог. Он слышал, как через час или полтора хлопнули двери и раздались голоса Андрея и Володи, а Вера воскликнула:
- Как вы промокли! Переоденьтесь.
Потом возня донеслась из кухни: должно быть, пили кофе.
В третьем часу ночи в столовой передвигали стол: очевидно, готовили постель Володе. Потом Вера сказала: "Спокойной ночи", - и "Мы идем, родной". Голос Андрея произнес: "Накройся потеплее". Затем в коридоре послышались шаги Андрея и Веры, слабо хлопнула дверь их спальни, и в доме стало тихо.
Петр Акимович еще долго ворочался в постели; сон не приходил. Дождь уже перестал шуметь, окно посинело, и в небе показалась бледная звезда. "Светает", - подумал Петр Акимович. Посидев немного, он оделся на цыпочках пошел в столовую, постоял над постелью Володи, потом осторожно тронул его за плечо:
- Володя…
- А? Кто это? - вскочил тот, стараясь разглядеть в полумраке склонившуюся над ним фигуру.
- Это я, Петя.
Петр Акимович нащупал его руку и крепко сжал:
- Прости.
У Володи от радости мигом улетучился сон и горячий комок подкатился к горлу.
- Глупости какие.
- Тебе хочется спать?
- Нет.
- Пройдемся. После дождя хорошо.
Минут через десять они спустились к морю, прислушиваясь к его теперь уже кроткому урчанию. В предрассветной синеве вырисовывались черные скалы, а на горизонте вспыхнуло красное облачко. Где-то вдали белел одинокий рыбачий парус.
Когда утром, накрыв на террасе стол, Вера сзывала гостей к завтраку, Володи и Петра Акимовича не оказалось.
Вера вбежала в спальню, где муж заканчивал туалет, и взволнованно крикнула:
- Андрюша, их нет!
- Что? - оглянулся он, перестав завязывать галстук. И, подумав, спокойно добавил: - Не тревожься, родная. Они придут.
Завтрак проходил молча. Только Мезенцев ел с аппетитом. Иринка спросила:
- Где Володя и дядя Петя?
Ей не ответили. Неловкость по-прежнему сковывала Андрея и Веру. И они не замечали прекрасного утра, солнечного блеска, потемневшей и набухшей от влаги земли, росы на листьях шелковицы.
Но вот скрипнула калитка - и в ограду, обнявшись, вошли Володя и Петр Акимович.
Володя палкой тряхнул низко опущенную ветку шелковицы - и черные ягоды вместе с каплями воды посыпались обоим на голову, плечи. Оба пригнулись и рассмеялись.
Вера с террасы крикнула:
- Скорей, кофе остынет!
Она посмотрела на мужа. Ее лицо светилось и как будто говорило: "Все это было дурным сном; вот видишь, милый, все хорошо".
- Какая погода хорошая, - сказала она.
"Ну, слава богу", - подумал Полковский и положил сливки в чашку с кофе.
А спустя час, когда гости уселись в поместительный ЗИС Мезенцева и машина, дав газ, выехала из ворот дачи, Полковский сел к столу, но не мог начать писать и все думал о вчерашней ссоре, пытаясь понять, как она могла возникнуть.
Через несколько дней все это забылось, и казалось, что между ними никогда не случалось ссор.
Вера соскучилась по городу и на два дня поехала на Преображенскую, на городскую квартиру, захватив с собой дочь. В полдень приехал Полковский за книгами. К вечеру об их приезде узнали Володя и Петр Акимович и явились поздравить с возвращением.
Решили всей семьей, с Володей и Петром Акимовичем, пойти на бульвар Фельдмана есть мороженое и пить виноградное, вино. Собирались шумно, долго. Вера надела черное платье и широкополую соломенную шляпу.
Вскоре они гурьбой влились в веселый поток гуляющих на Дерибасовской.
Для них всегда было большой радостью видеть вечернюю Одессу, вдыхать ее запахи. Принаряженная толпа, обрывистый смех, ярко освещенные зеркальные витрины с приподнятыми полосатыми тентами, транспаранты и неоновые трубки, зазывающие в кафе, кино и рестораны, далекий, едва уловимый запах моря, на каждом углу цветочницы - Дерибасовская. Впереди Полковского, подпрыгивая, шла Иринка, а чуть отставая - Вера и Петр Акимович, лицо которого светилось восхищением. Полковский смотрел на Петра Акимовича и ему казалось, что такое же чувство Вера вызывает у всех и прохожие оглядываются и смотрят вслед. К его счастью примешивалось новое чувство - гордость.
Вся компания заняла столик на веранде, над обрывом. Под ногами был гравий, а над головой висели флаги. Внизу чернел парк, откуда-то справа доносились звуки военного оркестра, а впереди, утыканное тысячами огоньков, отражавшихся в воде, лежало море; его дыхание изредка приносил сюда порыв легкого ветерка, колебавшего флаги.
- Не подходи к перилам, - говорила Вера, с тревогой наблюдая, как Иринка шалила, забавляясь тем, что сбрасывала гравий с обрыва. И это была ее единственная тревога.
Полковский молча смотрел на жену, девочку, друзей и ел мороженое, приятно таявшее во рту. У него было такое ощущение, будто сегодня праздник. Он знал, что и завтра у него будет такое же чувство. Потом море, рейс и снова возвращение. Жизнь его была ясной и безмятежной. Он был, уверен, что так будет завтра, и через три дня, и через три года.
10
Как только "Евпатория" вышла из дока, ее назначили в рейс за границу, в Турцию.
Полковский уже перенес на судно свои книги, записки и незаконченную рукопись лоции. Еще утром он попрощался с друзьями. Мезенцев прислал на судно какой-то сверток, а Петр Акимович принес в каюту большой пакет и оставил его под диваном. Володи не было: он ушел в рейс на "Авроре" три дня назад.
На борту "Евпатории" уже находились таможенные служащие, через час погранохрана должна была закрыть границу. Полковский вырвался домой на Преображенскую, чтобы еще раз попрощаться с семьей. Подходя к трапу, он увидел Лору, поднимающуюся на судно. Девушка смутилась и покраснела. Полковский улыбнулся ей и приветливо кивнул.
- Прощайте, - сказал он, взяв ее за руку. - Когда вернусь, наверное, не застану вас на судне.
- Я только на минутку, посмотреть стрелу, - сказала Лора.
На баке раздались чьи-то гулкие, торопливые шаги. Оба оглянулись. Это был Птаха. Он улыбался во весь рот и спешил к трапу.
- Штурман вам покажет лебедку, - сказал Полковский. - Прощайте. Заходите к Вере. Вернемся из Турции - отпразднуем… - он хотел сказать "примирение", но сказал: -…окончание лоции.
Дома уже ждали Полковского. Иринка любила, когда отец уходил в заграничный рейс: он привозил диковинные штуки.
- Мне привези шаровары и феску.
- А зачем тебе это? - спросил Полковский, обнимая дочь.
- Я одену - и все скажут, что я турецкая.
Смех, объятия. Иринка звонко поцеловала отца в щеку.
Витя скромно ждал, пока дойдет очередь до него.
- Ну, а тебе что? - привлекая его к себе, спросил Полковский и, вспомнив Володю, улыбаясь, добавил: - Что-нибудь студенческое?
- Нет, папа, привези мне турецких бабочек и стрекоз. Только в отдельных банках.
Когда очередь дошла до няни Даши, она всхлипнула, потом вытерла кончиком передника глаза и благословила Андрея.
Барс приподнял морду и заскулил.
- Ну, ну, Барс, без сентиментальностей, - погладил его Полковский.
Вера упаковала ему чемодан, оставив место для голубой вазы, и сделала вид, что не замечает, как он тайком втиснул ее, воображая, будто жена не догадывается о готовящемся сюрпризе. Эта игра продолжалась у них годами и была символом их любви.
Но вот сборы закончены.
Полковский встал. Вера положила руки ему на плечи и заглянула в лицо.
- Мне будет скучно без тебя.
Но через мгновение она уже весело улыбалась и целовала его.
Прощание не оставляло в душе Андрея ни печали, ни грусти. Он уходил на пароход без тягостного чувства.
Из окна Вера и дети махали ему руками, улыбаясь, а Иринка кричала:
- Папочка, не забудь феску!
В этот же день пароход ушел в рейс.
В июне на Черном море хорошая погода: море тихое, целый день, светит солнце, и лишь иногда набегают легкие пушистые облака.
Обычно в такие дни на судне жизнь проходила размеренно, без напряжения. Но с тех пор как стали соревноваться с "Авророй", боцман без устали заставлял матросов драить до блеска все медные части, торчал в подшкиперской, возился с красками, искал, что надо подкрасить, зашпаклевать. И на судне пахло краской.
Штурман Птаха пошел в рейс в новом костюме, как-то особенно приглаженный, чистенький. Работал он с вдохновением.
Полковский сразу заметил в нем эту перемену, но сделал вид, словно ничего не изменилось. Штурман с обожанием смотрел на Полковского, молниеносно выполнял распоряжения и докладывал об их исполнении с таким видом, будто ему надо было сказать еще что-то, очень важное. Но он смущался и не знал, с чего начать, Полковский замечал томление юноши и однажды пригласил его к себе в каюту под предлогом проверки судовых документов.
Птаха показал документы, и капитан, разумеется, не нашел недостатков, похвалил штурмана, потом, между прочим, спросил:
- Ну, как провели время на берегу?
Птаха вспыхнул, краска залила лицо. Он с благодарностью взглянул на капитана.
- Я женюсь. Вернусь из Турции и женюсь, - сказал он.
Полковский поднял брови, с удивлением глядя на счастливое и застенчивое лицо юноши, и подумал, что конструкция стрелы очень счастливо разрешилась.
- Рад, очень рад, - сказал он и, встав, протянул руку. Штурман схватил ее и крепко сжал. С минуту они стояли молча. Птахе казалось, что морщинки у глаз Полковского светятся добротой и умом. Полковский разжал пальцы и сказал:
- Лора достойная девушка.
- Я ее люблю больше жизни, - тихо сказал Птаха, и Полковский подумал, что он не преувеличивает.
Андрей заглянул в иллюминатор, увидел солнечные блики, рассыпанные по морю, и представил себе Веру. Да, он ее тоже любит больше жизни. А детей? Их тоже.
Птаха уже не стеснялся и мечтал вслух. Полковский слушал его и видел, что юноша переживает счастливую пору расцвета своих чувств, что его будущее рисуется ему полным восторга и счастья.
В каюту ворвался свежий ветерок. Полковский снова взглянул в иллюминатор. Море померкло и потемнело блики погасли. Туча закрыла солнце.
Когда Полковский повернулся, его лицо уже было совсем другим: морщинки у глаз разгладились, губы сжались.
- Определите точно место корабля, - твердо сказал он, - сверьте курс.
- Есть, - ответил штурман, поняв, что больше уже нельзя говорить о Лоре.
Полковский закрыл иллюминатор и подошел к барометру, вделанному в переборку над столом. Барометр падал.
11
Ветер нарастал. Где-то хлопнули двери и зазвенели стекла. Просвет в небе затянулся, и золотистое облачко скрылось. Стало совсем темно, вода казалась густой, смолянистой.
Птаха, уже надевший плащ, показался на мостике, Он дернул дверь рубки. Но ветер прижал ее, и она не открывалась. Тогда Птаха рванул ее изо всех сил и мгновенно очутился внутри рубки.
Порыв ветра, ворвавшийся вместе с Птахой, швырнул карту к рулю.
- Курс верный, поправка тоже, - сказал Птаха.
- Ветер? - спросил Полковский.
- Девять баллов.
- Направление?
- Прежнее.
- Хорошо, - сказал Полковский. - Все время будет килевая. Мы попали, по-видимому, в хвост циклона.
Через два часа сила ветра была уже одиннадцать баллов. Чтобы держать судно носом против волны, Полковский изменил курс, а когда рулевой исполнил команду, он вдруг рассмеялся и сказал:
- Странное желание! Мне хочется кофе с ромом.
Птаха молча поглядел на Полковского и попросил разрешения уйти: его вахта начиналась в двадцать, а на палубе только что пробили три склянки (девятнадцать часов).
Он спустился по внутреннему трапу в кают-компанию и, встретив буфетчицу Марусю, обрадовался.
- Маруся, милая, - сказал он, схватив ее за руку. - Вы сможете сварить капитану кофе?
Молодая женщина тусклыми глазами взглянула на него.
Птаха, увидев ее желтое лицо и мутные глаза, понял состояние женщины и сказал:
- У вас ничего не получится.
- Нет, сделаю, - кивнула Маруся.
Кают-компания сильно качнулась. Потолок и стены стали падать, а пол подниматься. Не убранную после ужина посуду как рукой смело со стола, и черепки тарелок, осколки стаканов разлетелись в разные стороны.
Птаху и Марусю швырнуло на диван.
- Ой, - сказала женщина, с помощью Птахи встала и потянулась к столу, чтобы взять две каким-то чудом уцелевшие тарелки.
Едва она заперла их в буфет, как новый удар волны качнул кают-компанию. На этот раз Маруся уцепилась за стол и положила на него голову.
- Не надо варить, - сказал Птаха.
Маруся упрямо качнула головой и с трудом выговорила:
- Сделаю.
Если бы Птаха не знал, в чем дело, он мог бы поклясться, что она пьяна. Пересилив себя, молодая женщина встала на ноги и поплелась к двери. На полдороге она остановилась, прижала руку к бедру и сморщилась от приступа тошноты. Лицо ее позеленело. Сдержав мучительный приступ, она поплелась дальше, шатаясь и хватаясь руками то за буфет, то за косяк дверей.
Внезапно ноги ее подогнулись, и она опустилась на колени, еще раз сказала "ой" и как-то медленно, боком сползла на пол.
- Вот тебе и кофе! - сказал Птаха, которого при виде этой сцены тоже стало мутить.
- Сделаю… Андрей… Сергей, - бормотала Маруся, окончательно сраженная морской болезнью.
Птаха перенес Марусю в ее каюту.
К концу вахты Птахи боцман появился у трапа. Палуба раскачивалась. Боцмана швыряло из стороны в сторону. В руке он держал какой-то блестящий предмет и балансировал с ним. Вот боцман плюхнулся на палубу, одной рукой придержался за леера, а другую, в которой был блестящий предмет, поднял над головой.
- Что случилось, боцман? - крикнул Полковский.
- Сейчас, сейчас, - ответил тот, поднимаясь.
Наконец, потный, тяжело дыша, но сияющий от удовольствия, он пробрался в штурманскую рубку и сказал:
- Вот кофе.
Полковский оторопел.
- Какой, кому?
- Черный, как вы любите.
- Я не просил, - сказал Полковский.
Боцман обалдело вытаращил глаза и, ничего не понимая, посмотрел на капитана, на Птаху.
- А Маруся сказала нести.
- Как, она сварила? - воскликнул Птаха.
- А что ж, чудачка обожглась малость, а так все в порядке.
- Где она теперь?
- Травит.
Полковский взглянул на Птаху, потом на боцмана и понял, в чем дело.
- Спасибо, товарищи, - сказал он.
Но теперь было не до кофе. К полночи шторм достиг наивысшей силы. Волна подымала "Евпаторию" высоко на гребень, потом сбрасывала в пропасть. И тогда воды обрушивались на палубу, рвали ванты и снасти.
Из кромешной тьмы на судно шли волны с белесыми гребнями. Ходовые огни тускло мерцали сквозь водяную пыль.
В рубке зазвонил телефон. Полковский снял трубку; и когда он повесил ее, Птаха уловил в его взгляде что-то тревожное. Но голос Полковского был спокоен.
- Вода в восьмом трюме. Проверьте откуда. Поставьте насос, начните выкачку.
У Птахи было ликующее настроение: ему нравились шторм, качка, ему хотелось бегать по палубе, увертываться от водяных валов, хохотать, сделать что-то необыкновенное. "Все будет сделано, мы сильнее", - думал он, но сказал:
- Есть! - и, натянув на голову капюшон, открыл дверь и вышел на палубу.
Все здесь было мокро; вода перекатывалась по палубе, а у фальшборта она кипела и пенилась. Воздух был насыщен солеными брызгами.
Птаха почувствовал, как упал нос корабля, и едва устоял на ногах. В следующее мгновение он инстинктивно почувствовал за спиной что-то надвигающееся на него с отчаянным ревом и грохотом. Не оглядываясь, он в два прыжка очутился у мачты, обхватил ее руками, и в это же время огромный вал обрушился на него. Птахе казалось, что его грудная клетка сейчас хрустнет. Но вот плечам стало легче, грудь уже никто не прижимал к мачте. Волна прокатилась дальше, растекаясь по палубе, бурля и пенясь, переваливалась через борт.
- Фу, черт, - смеясь, отплевывался Птаха.
Переждав вновь налетевший вал, он запахнул плащ и двинулся на корму.