С нелегким сердцем политрук сообщал командиру о потерях. Куртин с другого конца провода отвечал:
- Черту на сегодня подводить рано. Наблюдаю бой на дороге. Наши жгут колонну…
В капонир дота доносились глухие взрывы. Сначала казалось, что это где-то далеко на востоке бьет артиллерия: наша или немецкая - не разобрать. Своей неожиданной новостью командир внес ясность. И теперь все, кто находился в нижнем доте, в траншее, в блиндажах, напряженно прислушивались к звукам боя.
- Будьте в готовности поддержать подвижную группу огнем пулеметов, - передал Кургин и, выдержав паузу (он видимо, смотрел на дорогу), предупредил: - Что-то не нравится мне обстановка… Иду выяснять. В случае надобности дам зеленую ракету, тогда, комиссар, высылай ко мне Бублика и Сквореня.
- Бублик убит, Скворень тяжело ранен.
- Тогда сам отбери двух добрых пулеметчиков. Ну таких, чтоб надежно прикрыли отход подвижной группы. По пути я загляну к раненым. Что им передать?
- Будет свежая сводка Совинформбюро.
- Приняли все-таки? - обрадованно переспросил командир и с. горячей заинтересованностью: - Ну как там, на фронтах? Как Ленинград?
- Плохо…
- Бомбят?
- Да.
- Тогда, может, не стоит вносить смятение? Пусть ребята об этом не знают.
- Здесь мы помогаем нашему городу. Они спросят.
- А как полк? - торопил командир.
- Так же… Все вызывает "Сосенку".
- Это хорошо. Значит, нас не вычеркнули…
23
Бой на дороге то усиливался, то ослабевал. Сквозь наполненный сырым ветром сосновый бор он казался волнами, налетавшими на высокие гранитные скалы. По-прежнему глухо лопались гранаты, и грохот взрывов, размытый порывистым ветром, докатывался до капонира неукротимым океанским прибоем.
- То ли наши лупят, то ли наших бьют, - обронил молчавший до сих пор стриженный под ежик боец Колтунов. В полутемном доте он помогал пулеметчику Метченко набивать ленту.
Тут уже почти все оружие было трофейное. Колтунов, присматриваясь к чужим, незнакомым вещам, неторопливо - все-таки сказывалась усталость - брал патроны из пилотки (он их собрал в подбитом бронетранспортере), счищал с них песок и большим пальцем левой руки загонял в ячейки - он был левша.
А вот говорил неумело, коряво, некоторые слова растягивал, как резину. Его дважды Метченко посылал в БТР, и он в машине обшарил все закоулки, разыскивая патроны. Но разве их много найдешь, если, кроме Гулина, там уже побывали бойцы сержанта Лукашевича? Они, правда, интересовались продуктами и бинтами, но цену боеприпасам знали не хуже пулеметчика Метченко. Колтунову достались только те патроны, которые закатились в щели. После второго возвращения Метченко его спросил, что же все-таки на дороге.
- Сражение, - ответил Колтунов.
- А как с трофеями? Добыли что-либо приличное?
- Есть машины, - тянул Колтунов. - Горят вроде… Может, смотаться? Достать чего-нибудь?
- Ты и так мотаешься, - недовольно заметил Метченко. Ему надоело бессменно дежурить. И он завидовал Колтунову, что тот уже почти везде побывал, помня наказ покойного лейтенанта Лободы: где только можно, добывайте патроны. И Колтунов добывал.
В быстроте и ловкости он, конечно, уступал Екимову, тот работал под огнем, уверовав, что пуля для него еще не отлита. Колтунов же тщательно осматривал те места, где находили оружие, обшарил все укромные уголки - не осталось ли чего от немцев, которые здесь утром несли охрану, - заглянул он и в блиндаж, где Зудин и Шумейко принимали сводку Совинформбюро, полюбовался убитым фашистом ("Ну и верзила! И как Шумейко с ним справился?"), побывал он и в том отсеке, куда запирали пленного.
- Ну еще что видел? - допытывался Метченко, с трудом вытягивая из Колтунова мало-мальски интересные сведения.
- Ты лучше спроси, чего я не увидел!
- Ну?
- Не увидел я пленного.
- Еще бы! Он же под замком, - хмыкнул пулеметчик.
- Замок-то есть… И блиндаж остался…
Колтунов знал, что фашиста, схваченного в малиннике, запирал именно Метченко. И тот, не дослушав тягучую речь товарища, крикнул:
- Товарищ старшина! Вы его послушайте!..
Старшина Петраков тут же послал Шарона и Скокова проверить - на месте ли пленный. Пленного не оказалось. Пока бойцы были заняты боем, фашист, вывернув бревно, служившее накатом, выбрался наверх, в густой осинник - и дал деру.
Искать его не стали - было некогда да и некому. Говорил же Эрик Хефлинг: "Если мы этого фашиста не убьем, он убьет нас". Выходило по Хефлингу…
От командира прибыл связной. Он доложил, что группе Забродина удалось поджечь три грузовика. Но немцы, видимо, ждали нападения: группу встретили огнем. Бойцы отошли с потерями. Осколками гранаты был тяжело ранен Мачавичус, серьезный и рассудительный боец.
- До утра не дотянет, - грустно заключил связной, перевязывая себе перебитый палец. - Мачавичус поднял гранату, а она в руке как тухнет… Наверно, пуля в запал угодила…
Подобные случаи в бою - редкость. Но почему-то печальных редкостей становилось все больше. И политрук вдруг суеверно подумал: "Неужели от нас отвернулась удача?" В один день столько смертей! Тут даже каменное сердце содрогнется… Политрук поднял полевую сумку - за десять часов боя сумка заметно потяжелела.
В сумерках бой утих. Враг отошел. Наблюдатели, высланные к дороге, на которой группа Забродина жгла грузовики, вернулись без потерь. Обстановка обнадеживала: не исключено, что немцы успокоятся. А поутру подтянут артиллерию - и все начнется сначала. Ночь сулила затишье.
В капонире нижнего дота Куртин собрал младший комсостав. Коротко подвел итоги первого дня рейда.
- За каждый свой промах, - говорил он, - командир расплачивается кровью своих бойцов. Прошу об этом помнить.
Люди устали смертельно. И Кургин это чувствовал, как никто другой. Но тоже, как никто другой, он понимал, что самое важное надо высказать именно сейчас: завтра, может, будет поздно. В непредвиденно тяжелой ситуации оказался отряд. И тут слово командира приобретало особый вес - оно как последний патрон: уж если жечь - то только в самом крайнем случае.
- Товарищи! На нас навалилось не меньше батальона. Несомненно, немцев перебрасывают от Балтики. Поэтому каждый убитый нами фашист - это тот солдат, которого Гитлер недосчитается на подступах к Ленинграду. А теперь послушаем комиссара.
- Сегодня в бою, - начал политрук несколько возвышенно, - вы показали себя достойными бойцами РККА.
Он хотел сказать проще и нежнее. А получилось официально и сухо. Выручил командир:
- Мы все ждем, что передает Москва.
И Колосов стал читать сводку Совинформбюро…
Потом хоронили погибших. Их положили на зеленый лапник, накрыли пропахшими болотной тиной пробитыми пулями плащ-палатками. Хоронили молча. Салюта не давали: берегли патроны.
День, яростный и долгий, догорал последними вспышками выстрелов. В соснах шумел ветер, набирая силу. Даже не искушенные в приметах бойцы говорили: "Быть ненастью".
После тягостных похорон и скудного ужина командир предложил политруку вздремнуть.
- Завтра, комиссар, будет не легче. Особенно тебе…
На что намекал - осталось загадкой: Кургин не любил разжевывать то, до чего понятливый человек доходит сам.
Нервы отпускали. Веки стали свинцовыми. Сонливость сковывала тело. Откуда-то Гулин притащил немецкую офицерскую шинель, наломал густого смолистого лапника, постелил в углу блиндажа, где еще днем лежал труп фашиста. У двери на обитых железом ящиках постанывал Зудин. Около него сестрой милосердия хлопотал Шумейко:
- Вань, хочешь, я принесу конины.
- Кваску бы…
Политрук мысленно похвалил бойцов сержанта Лукашевича, догадавшихся пустить в дело мясо лошадей. Жарить его на костре предложил Сатаров.
Голова гудела, как телеграфный столб, а сна все не было. "Если сейчас не поспать, - рассуждал политрук, - потом не удастся". Он лег лицом в лапник, накрылся чужой шинелью. Она пахла слабым табаком, жасминовым одеколоном и - что удивляло - хлоркой. Едкий запах был неукротим, он-то, наверное, и отпугивал дрему. Политрук стал шарить по шинели. Нашел пакет с таблетками. Хлорка в таблетках.
Он ругнулся, снова закрыл глаза. И теперь, уже засыпая, увидел мать. Она почему-то была в белом крепдешиновом платье. "Вася, сынок…" На ее губах краткая, приветливая улыбка…
Не открывая глаз, политрук вспомнил: мать умерла еще перед войной. Приехала к старшему сыну, который учился в артиллерийской академии, и там заболела. Ее похоронили на Ваганьковском кладбище, среди густых зарослей черемухи. Была ранняя весна…
Надо же - пригрезилась… Но голос: "Вася, сынок…" - так во сне звучать не может… Видение исчезло, а голос остался.
Политрук открыл глаза, осмотрелся. У радиоприемника колдовал Шумейко. Лампочка подсветки, словно совиный глаз, глядела, не мигая. Далекий диктор гневным голосом что-то передавал. Понять было трудно: мешал гулкий шум ветра, доносившийся в блиндаж.
Политрук отбросил пропахшую хлоркой шинель. Избавившись от чужого омерзительного запаха, он вдруг почувствовал себя лучше - стало легче дышать.
- Ну что там?
- Что-то о Финляндии, товарищ политрук, - ответил Шумейко, водя карандашам по обрывку бумажного мешка.
Диктор сообщал:
- …Не желая считаться в этом вопросе с общепринятыми международными обычаями, под всякого рода искусственно создаваемыми предлогами задерживает выезд… персонала советской миссии…
В приемнике раздался треск.
- Помеха, товарищ политрук.
- Уберите… Как вас учили?
Радист снова принялся гонять шкалу. Совиный глаз лампочки мигнул. Треск исчез. Послышался голос другого диктора, громкий, лающий, не оставляющий сомнений - чужой голос. Шумейко переключил тумблер.
- Позвольте, товарищ политрук.
Сзади с автоматом на груди стоял Хефлинг. Он был все в том же маскарадном костюме - немецкой тужурке с накладными карманами, в брюках, заправленных в короткие юфтевые сапоги, на широком кожаном ремне - финка и две "лимонки".
- А ведь мы только что слышали Гитлера, - пояснил Хефлинг.
- О чем он? - спросил Шумейко, и его заплаканные, припухшие глаза засветились любопытством.
Хефлинг, соблюдая субординацию, обратился к политруку:
- Разрешите ответить?
- Отвечайте.
Немецкого антифашиста слушали не только радисты. В блиндаж набилось много - добрая половина взвода. И хотя по-прежнему остро пахло цементом, бинтами Зудина, пропитанными ромом, хлоркой, и одеколоном - от чужой шинели, все же здесь преобладал запах крепкого и здорового пота, каким пахнет одежда рабочего человека.
- Гитлер твердит, - говорил Хефлинг, обращаясь к товарищам, - что люди, которые выступают против войны, не заслуживают права на жизнь.
Зашевелился Зудин, требуя к себе внимания:
- Разрешите, товарищ политрук, еще один вопрос?
- Задавайте.
- Эрик, а где ты так здорово научился по-русски?
Краешками губ Хефлинг улыбнулся.
- Наша семья жила в Берлине около советского посольства. Я дружил с советскими ребятами. Они меня учили русскому, я их - немецкому.
- Разве у них не было учителей?
- Учителя-то были, но берлинский диалект лучше всех знают коренные берлинцы.
- А ваш отец, он где работал?
- В окружном комитете компартии. Он мне завещал дружить с русскими и ненавидеть фашизм. Из тюрьмы ему удалось передать записку. В ней были такие слова: "Когда в Германии по примеру России рабочие возьмут власть, вся Европа скоро станет коммунистической".
В темном блиндаже, пользуясь затишьем, бойцы вели разговор о фашистах. Днем, сойдясь с ними в рукопашной, они еще раз убедились, что слабых и стыдливых среди фашистов не было.
- Как же совесть? - горячо спрашивал Метченко. - Что ж, они забыли о возмездии? Спросим же мы с них, да и немцы, которых они мордуют, тоже спросят.
Политрук понимал, что Метченко говорил об очевидных вещах - последствиях разбоя. Хефлинг несколько стушевался: непростой вопрос задал товарищ…
- Мы привыкли о поступках людей судить по нашим советским меркам, - говорил Хефлингу политрук. - Прежде чем совершить поступок, человек себя спрашивает: это будет хорошо или плохо? Поэтому фашист, в понимании бойца Метченко, - человек, у которого нездорова психика. Таких может быть сотня, ну тысяча. Вот он и спросил о совести. Ведь против нас - миллионы захватчиков…
Хефлинг слушал напряженно, улавливая смысл.
- Один момент, - попросил он. - Честные немцы психологию фашиста уже определили давно. Поэт Франк Ведекинд задолго до фашистского переворота дал портрет типичного фашиста. - И Хефлинг по-немецки прочитал стихотворение, которое, конечно, никто не понял.
- А как оно звучит по-русски? - спросил Метченко.
- Примерно так:
Я тетку свою угробил.
Моя тетка была стара.
В секретерах и гардеробе
Прокопался я до утра.Монеты падали градом,
Золотишко пело, маня.
А тетка сопела рядом -
Ей было не до меняЯ подумал: это не дело,
Что тетка еще живет.
И чтобы она не сопела,
Я ей ножик воткнул в живот.Было тело нести труднее,
Хоть улов мой и не был мал.
Я тело схватил за шею
И бросил его в подвал.Я убил ее. Но поймите:
Ведь жизни не было в ней.
О судьи, прошу, не губите
Молодости моей!
Хефлинг умолк. В блиндаже наступила гнетущая тишина. Почему-то каждый подумал: вот откуда у них умение бить ножом! Раненый Зудин, не в силах скрыть боль, застонал. К нему тут же подскочил Шумейко:
- Вань! Может, бинтик смочить шнапсом?
Зудин осторожно махнул рукой. Спросил:
- Уже есть два часа?
- Сейчас будет… Включайте, - приказал политрук.
На волне полка опять звучал знакомый, ставший уже родным цокающий голос:
- "Цоценка", я - "Лец"…
Радист, судя по голосу, был рядом - будто через дорогу. Под тяжестью невеселых мыслей люди стояли молча.
- Вот положеньице, - нарушил тишину неугомонный Метченко. - В полку небось думают, что нам уже крышка.
- Зачем же тогда вызывают "Цоценку"?
- Для успокоения… С того света, как известно, еще никто не отзывался.
- Товарищ Метченко…
- А что, разве не так, товарищ политрук? Я к тому, что мы целый день отзывались пулеметами и гранатами. И еще отзовемся. Так неужели там, за озером, нас не слышат?
Подобным образом рассуждали многие. У командира даже был сигнал: три зеленые ракеты. Это на случай, если над узлом появится наша авиация. Но за весь день ни одного самолета: ни нашего, ни фашистского. И куда они подевались? Может, вся авиация - наша и фашистская - в небе над Ленинградом?..
Суровые и молчаливые бойцы стали расходиться по своим окопам.
24
С минуты на минуту политрук ждал Кургина. Командир, по докладам связных, задержался во взводе сержанта Лукашевича. В землянках скопилось три десятка раненых. И это тревожило командира не меньше, чем предстоящий бой. К этому бою люди готовились, как к самому главному экзамену жизни. Для многих он станет последним. Но эту мысль, тоскливую и неприятную, каждый отгонял от себя как наваждение. "Неужели там, в полку, не слышат?"
Наконец-то фашисты притихли. Даже не постреливали. И вдруг - и в самом деле это было вдруг - рядом звонко ударил выстрел, за ним - второй, третий…
- Волк! Волк!! - послышались возбужденные крики. Кто-то из бойцов выскочил на бруствер, торопливо перезаряжая винтовку.
- Отставить! - Это уже был голос Петракова.
Но стрельнули еще, еще… Куда? Зачем? Волк, перебежав дорогу, рванул не в заросли осинника, а сюда, к блиндажам, - сам себя подставлял под пули.
Поведение волка было странным. Низко наклонив лобастую голову, он тяжело, но быстро бежал по траншее, словно чувствовал, что, если замедлит, - тут ему и смерть. Волк тенью мелькнул под амбразурой нижнего дота.
- Ошалел зверь, - сказал кто-то вдогонку.
Волк бежал не от людей, а к людям. Не было сомнения: в траншею он попал случайно. Сейчас выскочит на бруствер - и в несколько прыжков будет в лесу, под сумрачными соснами, а там ищи-свищи - найдет себе убежище. К изумлению всех, волк не стал выпрыгивать, уходить, под сосны, он исчез, как растворился, в траншее.
- Ребята, да он же в блиндаже!.. К радистам!..
Выхватив ножи, бойцы бросились на выручку товарищам: от смертельно напуганного зверя ожидать можно всякого. Но то, что бойцы увидели, ворвавшись в блиндаж, потрясло их и ошеломило.
Волк, мокрый, трясущийся, с обрывком веревки на шее, навалился на Зудина. Бойцу было больно ворочать шеей: но что боль, когда такая встреча!
- Барс!.. Барсик… Откуда ты? Рассказывай!..
Прерывисто дыша, Барс тонко скулил, будто и в самом деле рассказывал, откуда и как он добирался. Раненому Зудину пес облизывал руки, принюхивался к бинтам, находя в них тревожный и настораживающий запах. Жалобно скулил и даже пытался лаять, видя неподвижно лежащего хозяина.
Сиял от радости Шумейко, обнажая красивые белые зубы, громоподобно смеялся Метченко, повторяя:
- Вот это псина! Вот это псина! Во куда махнула - по тылам противника!
Забежал в блиндаж пулеметчик Сабиров, от умиления он распахнул свои крохотные раскосые глазки, не удержал восторга:
- Эх, какой собака!
Барс, повизгивая, лег около Зудина. В блиндаже было уже достаточно светло, чтобы как следует рассмотреть собаку. На ней был толстый, прошитый кожей брезентовый ошейник с обрывком довольно прочной пеньковой веревки. Не иначе, эту веревку Барс перегрыз. В его мокрой длинной шерсти чернела болотная тина, под длинными и колючими, как иглы, бровями кровоточил глубокий порез. На него сразу же обратил внимание Шумейко:
- Ребята, никак пуля чиркнула?
Присмотрелись. Верно. Значит, в Барса стреляли еще до болота. Рана оказалась забита песком. А песчаные откосы по всему переднему краю.
- Где ж это тебя, Барсик? - спрашивал Зудин, нежно поглаживая собаку ослабевшей рукой.
Счастливыми глазами пес преданно смотрел на Зудина, и когда тот его спросил, он вытянул шею, лизнул бойца в щеку и опять устало опустился на землю.
Скоро весь отряд знал о неожиданном госте из-за линии фронта. Сержант Лукашевич прислал для собаки довольно увесистый кусок сырой конины. Из рук связного Барс подарка не принял, хотя все видели, что он голоден и по розовому вздрагивающему языку струйкой текут слюни.
- Ешь, - сказал Зудин. - Это - тебе…