Огрызался бронетранспортер. Фашист почему-то стрелял только в одном секторе - от срубленного леса, где, в предсмертной судороге задрав копыта, лежали побитые лошади, до горы, на склоне которой, как огромный из алюминия барельеф, выделялся верхний дот. Наметанным глазом Гулин увидел и другое, что его изумило и обрадовало. По кювету, осторожно толкая перед собой ведро, не иначе как наполненное жидкостью, ползли двое.
- Никак поить фашистов собираются?
- Выполняют приказ командира, - ответил политрук любознательному разведчику и сам было засмотрелся, невольно высовываясь из-за валуна. Над бронетранспортером вспыхнул цветок желтого пламени - и одновременно пули цокнули по камню, как палка по пыльному ковру, оставив над землей облачко цементной пыли. Запахло жженым металлом.
- Вот стерва! - выругался Гулин. - Прижал все-таки…
И разведчик, и политрук уже не сомневались, что вражеский пулеметчик подловил их на открытом склоне и теперь не выпустит.
Ничего не оставалось, как наблюдать за поединком.
Осторожно переставляя ведро, бойцы упрямо ползли, приближаясь к небольшому окопчику, в котором находился эстонец. Тот, конечно, их видел и чутко сторожил бронетранспортер. Немцам не составляло труда открыть дверцу и, ничем не рискуя, хладнокровно расстрелять безоружных смельчаков. Было непонятно, что удерживало фашистов.
- А эстонец-то весь напоказ, - не удержался от замечания Гулин. - А может, он в мертвом пространстве?
Усиссо лежал на бруствере в немецкой пилотке и немецкой куртке, с немецким автоматом. Лицо у него узкое, бледное, безбровое, такого, да еще в форме вермахта, легко принять за немца. Наверное, спасало бойца не мертвое пространство, а форма немецкого солдата. Их догадка вскоре подтвердилась. Из дверцы бронетранспортера высунулась рука, поманила. Усиссо было приподнялся, но дверца вдруг захлопнулась. Затем - в следующее мгновение - широко распахнулась, и фашист выстрелил из пистолета. Но не по окопу, а по кювету, выстрелил туда, откуда ползли наши товарищи.
- Никак нашего за своего приняли? - Гулин был доволен, что маскарад с переодеванием удался. - Я, товарищ политрук, для эстонца (трудную для русского фамилию он произнести не смог) сам снимал штаны с убитого. Сукно так себе - дрянцо, а вот сапоги - подошвы на стальных шипах. - И тут же спросил: - Это правда, что обувка у них из аргентинской кожи?
- Может быть, - ответил тот, неуверенно. - А впрочем, не знаю.
- Из Аргентины! Точно! - не унимался Гулин. - И все же сапоги тяжелы не без умысла.
- В чем же умысел? - спрашивал политрук, напряженно следя за бойцами, толкавшими ведро.
- Умысел! Это чтоб людей бить. Убивать. Носком под дых… - и вдруг, прервав мысль, крикнул: - Товарищ политрук! Смотрите! Ну, эстонец, ну, браток, не оплошай! - Гулин до синевы сжал кулак, захватив в горсть пучок сухой травы.
Дверца бронетранспортера снова распахнулась. Показалась рука с гранатой. И тут Усиссо дал по ней очередь и мгновенно отпрянул в окоп. Граната выпала на дорогу. Дверца захлопнулась. Ахнул взрыв. А секунду спустя яростно ударил по окопу вражеский пулемет.
- Накрыли эстонца! Эх!.. - с болью выкрикнул Гулин и, чтоб удержать стон, зубами вцепился себе в запястье.
Политрук оцепенело молчал, сознавая всю трагичность положения. Находчивый эстонец свой долг выполнил: немецкая граната смельчакам не досталась, и те с настойчивостью жуков толкали перед собой ведро, пока не достигли цели.
Но вот пламя лизнуло ступицу. Бойцы торопливо отползли в сторону, уже не думая о предосторожности. У одного полыхала гимнастерка, и тот попытался ее погасить пилоткой. Его товарищ, уже было скрывшийся за валуном, вернулся. Вдвоем они сбили пламя. А отползти не успели. Им бы ноги в руки! Но у немцев пулемет. Это они помнили и поэтому ползли, ползли, ползли, сбивая в кровь ладони. А фашисты, толкая друг друга, уже выпрыгивали из машины.
- Уйдут! - стонал Гулин. - Товарищ политрук, уйдут!..
Покинувшие бронетранспортер бежали к опушке леса, где сиротливо белели сосновые пни. Было видно, как немец остановился у кювета (там лежали обгоревшие бойцы) и в упор выстрелил.
- Вы меня прикройте, товарищ политрук, - попросил Гулин и бросился в погоню за фашистами.
Теперь, когда вражеский пулемет молчал и из-под бронетранспортера валило густое пламя, черной копотью покрывая броню, политрук перезарядил карабин и впервые с начала рейда прицелился: после третьего выстрела немец, только что расстреливавший безоружных бойцов и теперь догонявший своих, упал. Трое продолжали бежать кучно, то и дело останавливаясь, поджидая четвертого, большого и грузного.
"Вот он и пленный", - сказал себе политрук, соображая, как предупредить Гулина, чтоб он взял толстяка живым.
Немцы, конечно, заметили Гулина. Тот бежал по всем правилам тактики: падал, поднимался и снова падал, каждый раз на долю секунды опережая выстрел. Расстояние между Гулиным и фашистами было все еще довольно значительным.
Политрук снова прицелился, нажал на спуск - послышался сухой щелчок: в карабине кончились патроны. И тут он вспомнил, что три или четыре обоймы у Гулина: он их подобрал на бруствере.
Разведчик уже был у подножия высоты и теперь отсекал немцев от леса: там они легко могли скрыться в густых зарослях ежевики.
Гулин не успевал. Но их уже заметили бойцы Лукашевича, дружно ударили из карабинов. Фашисты, как затравленные, метнулись обратно, к бронетранспортеру… Тут их и достали из ручного пулемета.
Махнув пилоткой, Гулин вернулся к дороге. К нему направился политрук. Смельчаками, подложившими под машину ведро с керосином, оказались бойцы лейтенанта Лободы - Семен Бекуа и Антон Процеров. Погиб и Яан Усиссо, комсомолец из Эстонии. Вся грудь его была иссечена пулями.
Подбежавшим пулеметчикам удалось отстоять бронетранспортер, пламя еще не успело пробраться вовнутрь, а только накалило днище. В машине бойцы нашли несколько кирпичей свежеиспеченного хлеба, мясные датские консервы, финские галеты, черные стальные ленты с немецкими патронами. Чувствуя себя хозяином положения, Гулин начальственным тоном распоряжался:
- Иван и Крук, передайте продукты раненым, а ленты - лейтенанту Лободе. Пусть он распределит. Понятно?..
21
Патроны оказались как нельзя кстати. Но распределять лейтенанту уже не довелось: немцы прорвались к нижнему доту. В траншее завязалась рукопашная. Лейтенант Лобода с пистолетом в руке бросился в гущу фашистов. Он расстрелял всю обойму, потом пустил в дело нож. На выручку взводу поспешили бойцы из группы управления - их вовремя привел старшина Петраков.
Атаку немцев отбили, считай, лишь отвагой и стойкостью. Нашли лейтенанта далеко от бруствера, с множеством ножевых ран. На плащ-палатке внесли в пасмурный капонир дота. Лейтенант умирал в сознании. Увидев перед собой политрука, попытался улыбнуться, но улыбка получилась вялая. В его восковом лице уже не было ни кровинки, и только припухшие, разбитые в рукопашной губы заметно вздрагивали. Лейтенант силился что-то сказать, и политрук наклонился к нему.
- Сейчас вас перевяжем, отнесем в землянку.
- Как там? - тихо выдавил лейтенант. - Завтра утром все кончим…
Умирая, лейтенант Лобода верил, что завтра утром здесь будут наши, а до утра надо во что бы то ни стало продержаться, не отдать узел. Не то фашисты хлынут потоком, и тогда что будет с наступлением? Может сорваться. Пропадет задаром вся кровь отряда.
В капонир, наполненный дымом сгоревшего пороха, проникали звуки боя. Умиравший прислушивался к треску автоматных и пулеметных очередей.
Лейтенанту было все труднее. Он потерял много крови. Ножевые раны ему нанесены главным образом в живот и в спину. Кровь, видимо, скапливалась внутри, слабо проступая сквозь нательную бязевую рубаху, которой его перевязали, и он, чувствуя свои раны, лежал не шевелясь. За жизнь боролось его здоровое молодое сердце - оно отвоевывало у смерти секунды и минуты. Лейтенант отчетливо сознавал, что этих минут осталось уже немного.
Месяц назад, когда ему исполнилось двадцать лет и большая, нужная для Родины жизнь была впереди, он не предполагал, что скоро, очень скоро ударами сердца будет считать эти свои последние минуты. Теперь он торопился сказать главное. И все, кто был здесь, понимали, что для комсомольца Лободы сейчас это главное - сегодняшний бой и завтрашнее наступление полка. Лейтенант торопился предупредить товарищей, чтоб они - так уж получилось! - бой закончили без него, но закончили как следует.
- Товарищ политрук… я собирался… вступить в… партию… Да вот… - Лейтенант прерывисто вздохнул, в уголках его глаз скопилась влага, и он смахнул ее ресницами - по щекам покатились слезы, похожие на росу, которой так много было ночью на листьях.
- Вы уже коммунист… - напомнил политрук. - И ваши бойцы - тоже…
Наступило долгое тягостное молчание, и опять лейтенант:
- Где это… взрывы?
Бойцы переглянулись. Везде вроде затишье. Постреливали только карабины, да где-то далеко, в обороне взвода Амирханова, два или три раза татакнул ручной пулемет.
- Это Забродин, товарищ лейтенант, - находчиво ответил Метченко, не поворачиваясь. Он наблюдал за дорогой, в готовности немедленно открыть огонь из трофейного станкача.
Лейтенант Лобода умер часа через два. Закрыл глаза, судорога шевельнула его избитые в кровь пальцы, и они навсегда окаменели. В сумеречном дымном капонире, казалось, стало еще темнее…
Докладывать Кургину, что нет в живых лейтенанта Лободы, язык не поворачивался. Но правда на войне, какой бы она ни была горькой, от командира не скрывается. На то он и командир, чтоб знать обо всем.
- Кто принял взвод? - спросил Кургин, выслушав, по телефону тяжелую весть.
- Старшина Петраков, - ответил политрук и предложил: - В управлении и во взводе большие потери. Эти подразделения целесообразно объединить.
- Согласен. Петраков - комвзвода. А ты, комиссар, проследи, чтобы раненых вынесли…
22
Теперь у старшины прибавилось обязанностей. Первое, что он сделал, послал Екимова, прозванного "туда-сюда", за простынями. С начала боя тот как челнок мотался от нижнего дота к землянкам: сначала вытаскивал раненых в паре с Новопашиным, а как Новопашина убило - с Миньковым. Потом, когда шальная пуля уложила и Минькова, работал с Добриком. Добрику миной перебило ноги, и Екимов его притащил на себе и опять нырнул под взрывы, выполняя приказания. В этой жаркой суматохе он потерял пилотку, снял ремень, выбросил флягу, пробитую пулей. Ему осколком срезало резиновый каблук сапога и попортило брезентовый подсумок. Забывая об осторожности, все делал быстро и четко, считая себя заговоренным.
- Он принесет! - сказал Петраков, как само собой разумеющееся.
И боец принес битком набитый вещмешок. Простыни уже были разорваны на ленты, конечно, далеко не стерильные. Но и за них спасибо Лукашевичу и тем раненым, которые трофейное немецкое тряпье превращали в очень нужный отряду материал для перевязки.
Командир взвода Петраков в душе оставался старшиной, ответственным за воинское имущество, он не сдержал себя, отчитал смельчака за упущение.
Екимов, красный и потный, с большими оттопыренными ушами, принял упрек как наказание. Пока перебегал дорогу, немцы успели дать по нему несколько очередей из автомата. Бойцу и на этот раз повезло, а вот вещмешок в трех местах оказался продырявленным.
Долго Екимову отдыхать не дали. Немцы еще раз накрыли нижний дот минометным залпом. И Екимов повел на медпункт раненного в голову пулеметчика Шабанова. Перед его уходом политрук слышал, как Петраков наказывал:
- Сдашь раненого, мотай на кухню, получи галеты. Они, правда, в керосине, но с голодухи есть можно.
- Так уж и можно, - вставил Метченко, глядя из амбразуры. Не отвлекаясь от главного, он, как любопытная женщина, все видел и все слышал, что делалось вокруг.
Петраков, отпустив Екимова, ответил:
- Мой дед, товарищ Метченко, к вашему сведению, астраханский рыбак. Не раз его Волга полоскала. Ладно, летом, а зимой, когда борода в сосульках, удовольствие то еще… Чтоб не простудиться, дед пропускал вовнутрь стаканчик керосина. Для профилактики.
Крупный и нескладный Метченко по-детски хихикал, обнажая передний со щербинкой зуб. И старшину это раздражало:
- Вы, товарищ Метченко, зубы не скальте. Керосин - лекарство, но не для интеллигентного организма.
Метченко басил:
- Так то ж, товарищ старшина, керосин советский. А фашисты у себя в Германии, я слыхал, керосин из угля выдавливают. Потому что у них нефти нет и никогда не будет.
Старшина Петраков, не привыкший выслушивать возражения, приказным тоном поставил пулеметчика на место:
- Завяжите в мозгу, товарищ Метченко, исполнять обязанности надо прилежно и молча. Будете рассуждать - взыщу.
Было слышно, пулеметчик тяжело, но притворно вздохнул: старшина - не лейтенант Лобода, новый командир подчеркнуто строго требовал к себе почтения.
"После боя потолкую с Петраковым. Перегибает", - решил политрук. Но очень скоро оказалось, что в назидании старшина не нуждался. К новому командиру взвода бойцы прониклись уважением удивительно быстро. Петраков, как и лейтенант Лобода, был смел до дерзости, прекрасно стрелял из всех видов оружия, но главное, чем подкупил бойцов, так это своей виртуозной распорядительностью. Бой боем, а бойцы оказались вовремя накормлены кашей и напоены горячим чаем, раненые вынесены из-под огня и перевязаны, в блиндаже, где у немцев размещались офицеры, Петраков организовал отдых личного состава.
По его приказанию неутомимый и ловкий Екимов, ползая, как уж, меж валунов, поснимал с убитых немцев ранцы и фляги. В ранцах были шикарные продукты: масло, сыр, сахар, во флягах попадался шнапс и даже ром. Все это добро Петраков делил поровну: одну часть оставлял по взводе, другую передавал сержанту Лукашевичу - для раненых.
Сержант, зная прижимистый характер старшины, прислал записку, в которой просил весь шнапс передать в медпункт, так как нечем промывать раны. Уравниловку пришлось прикрыть.
- И откуда он взял, что у нас это пойло? - возмущался Петраков, прочитав записку.
- Вы сколько оставили у себя? - спросил политрук, зная о запасах.
Старшина помялся, пошевелил тонкими губами, словно подсчитывая, ответил вопросом:
- А разве ромом рану промоешь?
- Так сколько же?
- С ромом - пять, со шнапсом - восемь.
Петраков, конечно, хитрил. Он дергал щекой, как будто силился подавить в себе обиду.
- Сержант Лукашевич просит, - мягко напомнил политрук, не намереваясь уличить старшину: он видел, как Екимов под мешки с цементом прятал эти самые фляги. Фляг было десятка два, а может, и больше. Радовало то, что по ним не составляло труда прикинуть, скольких фашистов отправили на тот свет бойцы управления и первого взвода.
Конечно, здесь старались прежде всего снайперы. Они работали, как промысловики-охотники: те считали зверя по шкурам, эти - по флягам.
Но горечь утрат давала о себе знать все острее. Комсорг Данилов, прижимая к бедру раненую руку, снова осторожно вынимал из кармана гимнастерки слипшиеся от крови трогательно-родные серенькие книжечки. При виде их ныло сердце.
- Примите, товарищ политрук… Десять… У бойца Усиссо я искал. Все тело иссечено… Но билет у него. Перед рейдом я собирал взносы… Он расписывался…
На изможденном лице комсорга мелко подрагивали мышцы. Это был нервный тик - после рукопашного боя. Данилов сдавал политруку комсомольские билеты бойцов, погибших, как и лейтенант Лобода, от ножевых ударов.
- Я видел, товарищ политрук, как наши ребята… - Комсорг говорил замедленно, чтобы не заикаться. - Фашисты, они, сволочи, в касках. Но как дошло до финок - тут уж мы показали. Я помогал Зудину. Видел циркачей, но такого…
- Он же у рации! - напомнил политрук, потрясенный жестокой правдой рассказа. - Дежурит!
- Был, - подтвердил комсорг. - Но немцы ворвались в блиндаж… какое там дежурство? Если бы Зудин не владел ножом, им бы каюк. Да и рации тоже. А Шумейко… На глазах - слезы, а в глазах - пламя. Мал-мал, а не хуже Зудина. - И, помолчав, выдохнул: - Жаль Зудина…
- Он погиб?
- Ранен. В шею… Это ему все. Баста.
Политрук поспешил в блиндаж. Шумейко с припухшими глазами встретил его уныло:
- Вот! - и острым подбородком показал в затемненный угол. На лапнике, накрытый до пояса плащ-палаткой, лежал, постанывая, Зудин. Его уже перевязали куском простыни. Сквозь белый материал проступала кровь. Тут же, в каком-то метре от раненого, горбился труп фашиста. В потемках его можно было принять за груду тряпья.
Зудин с трудом шевелил челюстью:
- Приемник цел, товарищ политрук…
- Вань, помолчи… Тебе же нельзя, - слезливо просил Шумейко. И к политруку: - Вот. Приняли.
Сводка Совинформбюро была записана на мятом листке плотной бумаги. В ее складках темнела цементная пыль.
Политрук жадно пробежал глазами текст, разбирая корявые буквы. Безрадостное сообщение. Всюду - от Черного моря до Балтики - тяжелые оборонительные бои. Наши войска оставили Вильнюс. В Ленинграде пожары…
- А мы им, товарищ политрук, всыпали. За город Ленина, - поспешил напомнить Шумейко.
Не хотелось верить, что и Ленинград уже становился местом сражений. Шумейко записал то, что передала Москва: "Германская авиация с 20 по 26 июля 12 раз пыталась совершить налет на Ленинград. Во всех случаях немецко-фашистские самолеты были отогнаны и понесли тяжелые потери. На подступах к Ленинграду в воздушных боях зенитной артиллерией был сбит 41 немецкий самолет. Наша авиация потеряла 8 самолетов. Как правило, немецкие самолеты при встрече с нашими истребителями обращаются в бегство".
Нестерпимо горькие строки… "Вот и на Невский уже падают бомбы". И перед глазами, словно наяву, всплывала набережная Невы. Медный всадник смотрит в военное небо, дымный след тянут за собой немецкие бомбардировщики… "Лучше все мы здесь ляжем, но подпускать фашистов к Ленинграду никак нельзя".
На предложение политрука перебраться в землянку, где развернут медпункт, Зудин отказался.
- Нельзя ему, товарищ политрук, - напомнил Шумейко. - Я без него… вы сами понимаете. Не справлюсь.
- Ему там промоют рану.
Шумейко обрадованно встрепенулся:
- А я промыл, товарищ политрук! Шнапсом. - Он показал на убитого немца. - У этого дяди фляга была полная.
Присмотревшись, политрук заметил, что немцу уже лет под сорок, живым он был в самой свирепой силе. Если б этот массивный труп сейчас не валялся на земляном полу блиндажа, легко можно усомниться, что маленький и слезливый Шумейко ударом финки выпустил из этого фашиста душу.
Шумейко принадлежал к тем мальчишкам, которые, плача от побоев, вновь и вновь набрасываются на обидчиков, и чем его больше бьют, тем он яростней дерется. Но то было дома, в родном шахтерском поселке на берегу Донца. Скоро остыв и забыв, из-за чего драка, вчерашние соперники могли на следующий день встретиться где-нибудь на речке или в скверике и увлеченно играть, как будто между ними ничего не было такого, что омрачило бы их отношения.
Здесь же была война, жестокая, без милосердия. И в рукопашной, когда основным, а может, единственным оружием оказывается нож, глаза должны оставаться зрячими, сухими. Политрук слышал, как после купели в Шуе старшина Петраков напоминал бойцу Шумейко: "Живым плакать некогда, а мертвым плакать нечего. Старайтесь придерживаться первого".