* * *
Стах вечерами все дольше засиживался над книгой, подкручивая фитиль в гаснущей карбидной лампе. В воскресенье, реже чем обычно, соседи видели, как он стоит, прислонясь к голубятне, и следит за полетом голубей. Он ходил полями в сторону Кола, распугивая по дороге ворон, которые слетались сюда на мусорные свалки. Стах насвистывал никому не известные, не привычные для уха мелодии. Всеведущие соседи говорили: "Эх, Миколаиха, Миколаиха, твой сын, видно, волю господню почуял. Гляди, как его в поле тянет". Откуда они могли знать, что Стах насвистывал красноармейские песни, каким-то чудом перелетевшие через линию фронта.
* * *
Их было двое. А для образования ударного подразделения - секции - нужно было пять человек.
В углу за фанеровочным прессом Родак говорил: - Нет, нет, ребята, от Яся Кроне лучше держитесь подальше. Он тогда польстился на барахло из "Винтерхильфа". Я объяснял - не помогло. Сами видите, что за человек.
Через месяц Юрек сказал матери, уплетая картофельные оладьи:
- Знаешь, мама, я вступил в Гвардию.
Он сказал это так, как говорят о погоде. Мать поставила сковородку и медленно опустилась на стул. Казалось, она приросла к нему.
- Уже?
- Так получилось. Я хотел раньше, но они искали контактов. Знаешь, как бывает в конспирации. Кто-то не пришел, кто-то опоздал. Сегодня я познакомился с моим командиром. Смешной человек, с самого начала спрашивает: "Есть оружие?"
- Это те самые люди, которые печатают "Трибуну"?
- Да.
Часть вторая
XII
Начальная столярно-строительная школа третий раз сменила помещение в начале 1942/43 учебного года, когда немцы подходили к Сталинграду и карабкались, как тараканы, по горным хребтам Кавказа. Они ощущали дыхание могучей Волги и степей Поволжья, ловили ноздрями запах бакинской нефти.
"Трибуна" призывала: "Нужно ударить в слабое звено гитлеровской военной машины, следует уничтожать транспорт врага.
Каждый пущенный под откос поезд - значит, одним днем войны меньше, меньше одним днем неволи".
Родак не мог успокоиться:
- Ну вот, рвались к работе, а теперь, когда нужно организовать какую-то жалкую пятерку, выдохлись, а?
- Что прикажете, дать объявление в "Новом курьере": требуются, мол, диверсанты. Ты ко мне присматривался полгода, а нас подгоняешь, - негодовал Юрек, Стах ему поддакивал.
Первого члена пятерки нашли в школе. Они выловили его из толпы почитателей столярного ремесла, хваставших друг перед другом своими званиями, балагуривших на занятиях, потешаясь над дырявыми брюками преподавателя по коммерческой переписке.
Этот преподаватель был патриотом, он старался привить ученикам любовь к польскому языку с помощью составления писем, начинавшихся примерно так: "В ответ на Ваше письмо от такого-то в отношении поставки…" Кроме того, он туманно намекал на подневольное положение и говорил о необходимости быть непреклонным до конца.
Недосказанное принималось к сведению, и на этом все кончалось. Не менее патриотически был настроен ксендз-законоучитель, молодой еще человек, готовый в любую минуту вспыхнуть, как смоляной факел. Этот не переставал внушать: "Поляк - значит хороший католик". Он преподавал Ветхий и Новый завет, делал экскурсы в догматику и историю церкви.
- Скажите, пожалуйста, Коперник носил высокий духовный сан? - Стах задал этот вопрос неожиданно для самого себя. Теперь отступать было нельзя.
- Разумеется. Каноник во Фромборке - епископ, это не мало.
- Тогда почему же его книжка о вращении небесных тел запрещена? Папа запретил. А если папа непогрешим, то, значит, Солнце вращается вокруг Земли. (Это был отзвук его разговоров с Секулой.)
Со стороны ксендза последовали сбивчивые рассуждения о непогрешимости папы только в вопросах веры. Однако это было лишь начало. Ксендз припомнил ему это, когда кончилась первая четверть, - он не мог удержаться, чтоб не использовать благоприятного случая.
- Есть и такие, которые, понюхав чуть-чуть науки, да еще неизвестно какой, сеют в душах верующих беспокойство и сомнение. - Ксендз, не мигая, смотрел на Стаха. - Но они не знают вещей, о которых берутся судить, или знают их поверхностно, это безбожники, которые и молиться-то не умеют, и давно забыли выученные в детстве слова "Богородицы"…
Во время экзамена ксендз неожиданно обратился к Стаху:
- Перечисли, сын мой, для начала десять заповедей, а потом расскажешь, откуда они произошли.
Стах сбился уже на второй заповеди. В голове у него была черная пустота, в которой порхали, точно спугнутые голуби, обрывки: "Не убий… не убий… которая ж это заповедь?"
- Не мучайся, дорогой. - Ксендз нахмурился. - Ставлю тебе в четверти не двойку, а кол. Кол.
Разумеется, создавшуюся ситуацию следовало использовать до конца, и ксендз был бы плохим психологом, если б не сделал этого.
- Ну, а теперь десять заповедей нам перечислит Шерментовский.
Шерментовский был необычайно тихим и робким юношей со спокойным, неподвижным лицом и гладко причесанными волосами. Говорил он мало и в разговоре неожиданно выделял то или иное слово. Это звучало так, точно он впервые читал незнакомый текст.
Шерментовский поднялся, скрипнув крышкой от парты, лицо у него стало изжелта-бледным.
- Я не знаю… на память.
Ксендз привстал, перенеся тяжесть тела на руки, прилипшие к столу.
Юрек толкнул Стаха локтем в бок. Стах шепнул:
- Поговори с Шерментовским после уроков. - И многозначительно подмигнул.
На лице у ксендза было написано неподдельное страдание.
- Я… я не нахожу слов… - И он вышел из класса, хлопнув дверью.
- Вот так штука, - сказал кто-то из угла.
* * *
Юрек перебирал в памяти одного за другим своих одноклассников, он старался представить себе их такими, какими они были когда-то: в мундирчиках с голубым кантом и никелированными пуговицами. Они возникали в памяти вместе с обрывками давно забытых событий. Странно, что он до сих пор ни с кем не встретился. Кое-кого он, правда, видел мельком на улице уже во время оккупации, без гимназических мундиров, повзрослевших. Разговор ограничивался обычно тем, что они говорили друг другу: "Привет…" или спрашивали на ходу: "Как дела?"
Шнайдер, Шнайдер, где-то он теперь? Или Альтенберг Адам, или Альтенберг Вениамин, или Бахнер, гениальный шахматист и математик, который задавал каверзные вопросы учителю истории.
Все трое левых убеждений, такие, на которых можно положиться. Что с ними? Умерли от голода или от тифа? Умерщвлены пулей или газом? Забиты насмерть плетью или сожжены? Быть может, затерялись в безграничных просторах Советского Союза, занимающего шестую часть всей суши? А может, они в Красной Армии? У Бахнера были лучшие результаты в стрельбе, когда они проходили военную подготовку… Упрямый рыжий толстяк.
Никого нет. Большое серое здание школы, расколотое пополам бомбой, торчит посреди разрушенных домов.
Видны стены знакомых классов, окрашенные до половины в желто-зеленый цвет, с которых теперь кусками облупилась краска.
Друзья разбрелись по свету, разошлись кто куда и никогда больше не вбегут толпой по широким лестницам, опережая звонок сторожа Франтишека, который по вечерам, когда смолкал стук шариков от пинг-понга, любил играть для себя и для мышей на кларнете.
В памяти остались обрывки текстов, названия явлений, определения: цветоножка, ложноножка, тычинки; Sulmo mihi patria est gelidis uberrimus undis milia qui… Zu Dionys dem Tyrannen schlich Dämon den Dolch im Gewände…
* * *
"Сумма квадратов"… Свалка непригодных сведений. Фальсифицированная история Польши, выхолощенная литература - отвратительный, никому не нужный хлам.
Начальная школа… тут память изменяла Юреку. Он не помнил уже почти никого из своих одноклассников - остриженных наголо, вымуштрованных по прусской системе мальчиков.
И вдруг его осенило. Збышек… Збышек Сенк. Живой мальчик со встрепанными волосами, прекрасный ученик, светлая голова, замечательный игрок "в два огня", хороший товарищ. Разумеется, Юрек никогда бы не вспомнил о нем, если б не странный случай, происшедший с ним совсем недавно, уже во время оккупации.
Они встретились в городской библиотеке. Юрек просматривал каталог. Збышек подошел, поздоровался и посоветовал:
- Кручковского прочитай - "Кордиан и хам".
- Читал.
- Василевской "Облик дня".
- Читал.
Збышек улыбнулся, и это означало, что они поняли друг друга. Потом библиотеку закрыли.
Збышек жил в графском доме за страховой кассой на Вольской, второй двор направо. До войны на двери висела табличка. Надо пойти к нему, разыскать, только не спрашивать у дворника.
Вот медная табличка с надписью: "К. Сенк". На диване под двумя пледами, закутавшись в меховое полупальто, на спине лежал Збышек. Лицо как посмертная гипсовая маска. От дневных лучей, проникавших в окно, кожа отсвечивала, как отсвечивает поверхность мраморной статуи.
Все было ясно, говорить о цели визита было не нужно и даже бесчеловечно, обнаружив возле подушки зеленый флакон с широким горлышком и эбонитовой пробкой. В такой пузырек удобней сплевывать.
Тем не менее Юрек говорил долго, распространялся бог весть о чем, осторожно кружа около главного вопроса. В общем-то, это было чистое бахвальство, хотя о себе он не сказал ни слова.
За каждой фразой чувствовалось: "Ты, браток, ко мне с Кручковским да Василевской подъезжаешь, а я, гляди-ка, парень не промах".
Тот слушал внимательно, ни разу не прерывал.
- Видишь ли, нас двое, ну… трое, а нужно пятерых, вот я и пришел, я подумал… но ты болен…
- Гвардия Людова, говоришь, и только молодые в вашей секции. Недолго вам еще оставаться только гвардейцами. Уже есть зачатки политической молодежной организации. Кое-что об этом мне известно, потому что я сам организовал первые кружки в Раковце, в Коле. Это была тонкая работа, потому что люди просеивались, как песок сквозь пальцы, но многие все же остались, самые толковые, самые лучшие. Так думаю я, но практика покажет. Да, дорогой, не смотри на меня с открытым ртом, нет ничего удивительного в том, что я выполняю именно эту работу. Что еще я могу делать? - Он умолк и стал глядеть в потолок, заложив руки за голову.
- Осень, - сказал он тише, - проклятая осень. Простудился, когда шел с собрания домой, и вот, пожалуйста, слег… да, слег. Ты работаешь в столярной мастерской? К нам на собрания приходил один столяр-подмастерье. Мы звали его Бартек. Вздернутый нос, медвежьи глазки, волосы белые, как лен, парень башковитый.
- Я его знаю.
- Да? Смотри-ка, как нас мало, мы все друг друга знаем. Но организация разрастается… Проклятая осень… Иди, мне нельзя разговаривать подолгу и волноваться, мне надо побольше есть и лежать как можно спокойнее, я должен выздороветь. Привет. Желаю успеха в работе. Привет… Ты зря потерял время, не удалось меня сагитировать. Мы еще встретимся, когда мне станет лучше.
Он закрыл одеялом ноги и лег поудобней. На щеках у него пылали два круглых алых пятна.
Он умер в марте - месяце роковом для чахоточных, весна прилетает к ним зловещим вороном.
* * *
На площади по названию Венеция, которую никогда так и не застроили, неподалеку, от угла Млынарской и Вольской, установили две-три карусели с ручным приводом. Под полотняной крышей ходило по кругу несколько парней, вращая развлекательное сооружение.
Пианола, у которой половина струн была оборвана, наигрывала танцевальные мелодии конца прошлого века. Особенно хорош был падеспань. Анахроничную пианолу забивал конкурирующий с ней адаптер, гремящий "Розамунду" над входом в театр "Хохлик". Это был покрашенный в ядовито-зеленую краску сарай со вкопанными в землю лавками. В самом дешевом театре столицы демонстрировали свое искусство спившиеся жонглеры с гибкими руками профессионалов и прочая артистическая братия, которую давно уже выгнали с цирковой арены.
Во время оккупации убрали с площади цирк, закрыли тир с шариками, весело пляшущими на поверхности воды. Немцы запретили стрелять.
Ликвидировали также танцплощадку, чтобы не оскорблять национальных чувств немецких солдат, чья родина была в трауре. Солдаты влезали на качели и качались с серьезными лицами, без смеха и криков.
Процветали здесь и мошеннические азартные игры. Охотнее всего столики окружали французы с форта Воля. Они были заняты на предприятиях БМВ и после работы приходили на площадь. Они первые лезли в драку и пользовались каждым удобным случаем, чтобы ее начать. Среди них было много уголовного сброда; этим терять было нечего. Были авантюристы и бродяги, были и солидные отцы семейств, с портативными альбомами семейных фотографий. Народ, как правило, веселый и симпатичный. Они проклинали тот час, когда подписали вербовочные контракты фирмы, которые привели их в этот холодный сырой край, где весна взрывается, как граната, где лето томительно, осень тянется до бесконечности, а о зиме и говорить не приходится… В страну, где нет вина, а женщины одержимы средневековыми предрассудками.
Верховодили французами двое молодых людей: Марсель и Ги. Оба ходили в широченных брюках, с яркими платками на шее. Немцев они презирали. О поляках были тоже невысокого мнения, что не мешало им, впрочем, завязывать дружеские отношения с ними. В этом они преуспевали без труда.
Все началось с того, что Стах показал Марселю проходной двор, когда за ним, размахивая штыками, гнались с криками четверо немецких летчиков, у одного из них самым постыдным образом был подбит глаз. Случилось так, что Стах и Юрек познакомились через Марселя и Ги с Барбароссой и Жанно. Оба они были коренными варшавянами. Жанно был попросту Ясь.
Барбаросса, парень тощий, как жердь, был бы идеальной моделью для Дон-Кихота. Ко всему прочему, один глаз у него был вставной. Он уверял, что потерял глаз в сентябрьской кампании. Жанно, как и Барбаросса, выдавал себя за летчика. Причем Барбаросса говорил, что был пилотом, а Жанно скромно ограничивался функциями бортстрелка.
Следует отдать ему справедливость, в оружии он разбирался. Слушая его, можно было сделать вывод не только о его необычайном фанфаронстве, но и о знакомстве с военным делом. Скорей всего он учился когда-то в школе подхорунжих. Но в душе Жанно был штатским человеком, и во время оккупации в нем пробудилась порядочность. Именно на это делали ставку Юрек и Стах, предлагая ему принять участие в подпольной работе.
Родак махнул рукой и сказал:
- Поступайте как знаете. Военных специалистов у нас не больно много, а Гвардия - организация не только для партийных и даже не только для одних наших людей. Если с точки зрения конспирации он человек надежный, то, я думаю, его стоит принять, но следите за ним в оба и без нужды секретов организации не выкладывайте.
Таким образом, Жанно, тощий, похожий на петушка молодой человек со светлыми, едва заметными усиками, начал свою карьеру в подпольной организации левого направления. Окончилась она очень быстро. Причем дело приняло такой оборот, которого ни Юрек, ни Стах не могли предвидеть.
Жанно любил повторять:
- Я солдат, в политике не разбираюсь и никакой политической работы вести не буду, но бить фрицев - пожалуйста. Что касается оружия, то меня вполне устраивает пистолет системы парабеллум. Разумеется, командиром буду я, потому что хочу остаться в живых, а это весьма сомнительно, если командовать будет кто-нибудь из вас.
Стаха выбрали секретарем секции.
- Значит, Бартек - мой политрук, - снисходительно улыбаясь, говорил Жанно. - Черт побери, политрук, вот тебе моя рука, только не агитируй меня слишком нахально в пользу коммунизма, со мной этот номер не пройдет. Я вольный стрелок.
* * *
- Тоже мне вольные стрелки, молокососы вы, а не вольные стрелки. В любой армии пуля в лоб за такое разгильдяйство, - шипел в бешенстве Стройный.
Когда он сжимал в гневе челюсти, под ушами у него катались желваки. Они со Стахом стояли на трамвайном кольце возле Радзиминской улицы, неподалеку от железнодорожного моста, и поджидали опаздывающих "ребят с Таргувки". Те должны были принести бутылки с бензином.
Жанио и Юрек, точно фигурки в старинных часах, мерным шагом кружили по площади. Они возникали на мгновение из влажного сумрака и опять в нем исчезали.
Секула и Стах стояли в грязи, привалясь спиной к столбу с объявлениями, который защищал их от ветра. Над ними щерил зубы тигр со старой афиши цирка Барнума. Хищно оскаленная пасть поблескивала от влаги. По насыпи проносились поезда. Толпа сгрудившихся над своими узлами спекулянтов, ожидавших трамвая, заметно поредела. Вдоль насыпи прошел патруль.
- Отправляйтесь по домам, - заявил Стройный, - они уже не придут. Ничего не получится, мы все равно опоздали - скоро комендантский час. Оружие возьмите с собой.