Телье скажет так скажет: "Эти рисковать даром не станут". Настолько коротко и точно характеризуют эти слова сущность английской политики.
- Эх, скорее бы уж все это разворачивалось, - мечтательно произнес Петриченко.
В двенадцатом часу к французскому народу обратился по радио главнокомандующий союзными войсками генерал Эйзенхауэр.
- Нам предстоит жестокая битва, но затем придет победа: 1944 год - год полной победы! Желаю вам успехов!
Главнокомандующий призывал французов к выжидательной тактике.
В полдень партизаны подобрали в поле листовку, сброшенную союзниками. В ней, как и в выступлении генерала, подчеркивалось: "…преждевременное восстание французов могло бы помешать вам быть полезными вашей стране в критический момент. Будьте терпеливы, готовьтесь. Все должны выполнять свои обязанности" . А вечером из радиоприемника вновь послышался треск. На этот раз торжественно-величавый голос заявил нечто противоположное тому, о чем говорил главнокомандующий.
- Началась решительная битва… Битва во Франции, конечно, будет битвой за Францию! Простой и священный долг - разить врага всеми средствами.
- Это де Голль! - воскликнул Телье.
Все понимающе переглянулись. Эйзенхауэр призывал французов подчиняться только союзному командованию, де Голль - французскому правительству.
Неожиданно в комнату тревожно постучали, партизаны переглянулись.
- Немцы! - послышался испуганный голос дежурившего возле усадьбы Андрея.
В предрассветных сумерках послышалось натужное урчание грузовых автомашин. Они шли по улицам хутора, подсвечивая дорогу замаскированными фарами. Но тревога оказалась напрасной. Немцы на хуторе даже не остановились. Просто к побережью подтягивались новые силы.
* * *
Наконец-то Геращенко пошел на поправку. Днем он впервые встал с постели, прошелся по комнате.
Своим выздоровлением разведчик обязан Жанет. Спасибо ей! Ее папашу партизаны не видели в глаза, но, кажется, лечение раненого не обошлось без его заочного участия.
Вслед за успешно проведенной операцией по выброске десанта и техники все ждали от союзников решительных действий, но пока что события развиваются как-то вяло.
- Ничего, - бодро говорит Петриченко, - вот сосредоточат союзники свои силы да как жахнут, только пух полетит от немцев…
Возможно, так и будет. Настроение у партизан приподнятое, они полны радужных надежд на скорое освобождение страны от оккупантов. Беспокоят их лишь стартовые площадки, которые они отыскали под Абвилем и около села Боваль. Координаты уже давно были переданы Капитану, но пока что площадки стоят целыми и невредимыми, и немцы, кажется, вот-вот начнут использовать их по назначению. Вчера разведчики видели на станции Абвиль поезд, состоящий из четырех платформ, на которых лежали гигантские сигарообразные бомбы. Сразу же подумалось о том, что это, по-видимому, и есть новое оружие немцев. Тревога партизан возросла еще больше.
А в полночь из района села Боваль, как бы в подтверждении всех этих опасений, с диким ревом поднялся в воздух зелено-серый самолет. От него, как от кометы, потянулся хвост из дыма и искр. По мере удаления самолета-снаряда облачный ствол вулкана вытягивался. Вскоре он уже не смог стоять отвесно, начал наклоняться, прогибаться и в конце концов разделил небо на две половины. На какую-то долю минуты партизаны оцепенели, а когда в небе все рассеялось, то с тревогой подумали о том, как скажется применение немцами "чудо-оружия" на союзные войска, а значит, и на ход войны.
Чтобы поднять моральный дух заметно приунывших солдат немецкой армии после высадки союзников в Нормандии, в гитлеровских газетах были опубликованы фотографии фау. Снимки были неясными. Самолет-снаряд походил больше на бомбу с трубой поверху. И в то же время то, что проглядывалось на снимке, имело сходство с той гигантской сигарой, которую русские разведчики видели на станции Абвиль. "Значит, это и есть "Фау-1", - решили партизаны, - то самое "чудо-оружием с помощью которого Гитлер обещает возродить прежние успехи на фронтах, сломить сопротивление Англии".
Вечером бойцы принесли с поля листовку, написанную в канцелярии Геббельса, такого содержания:
"Солдаты союзных войск!
Вы угодили в западню! Если б это не было так, судите сами, зачем бы мы после вашей высадки стали ждать десять дней, прежде чем применить наше секретное оружие? Теперь вы сражаетесь на узкой полосе суши, площадь которой заранее была определена нами. Тем временем наши самолеты-роботы, летающие на небольшой высоте, сеют смерть и опустошение в городах и гаванях, из которых вы получаете боеприпасы, продовольствие и снаряжение. Ваши коммуникации перерезаны. В результате разрушений и паники, царящей на ваших базах, ваши суда, в том числе и санитарные, не могут выйти в море, а это значит, что вскоре у вас не будет ни оружия, ни боеприпасов. От вас самих зависит найти пути и способы выйти из этой западни. Поразмыслите об этом".
"Неужели англичане забыли про площадки, координаты которых мы им передали?" - думал Колесник. Он еще раз напомнил про них Капитану, но тот лишь улыбнулся:
- Не тревожьтесь, лейтенант, ваши сигналы не останутся без внимания!
И действительно, через несколько дней после этого разговора, уже в сумерках, возвращаясь на хутор, партизаны стали очевидцами того, как над соседним лесочком, мимо которого они шли, вначале забегали лучи прожекторов, а вслед за этим послышались гул моторов самолетов и отдаленные взрывы.
- Вы слышите? - воскликнул Загороднев. - А ведь это, кажется, в районе стартовой площадки?
Партизаны радостно переглянулись.
Утром разведчики побывали возле обеих площадок. Вернулись сияющие: от площадок остались лишь груды развалин. Значит, их усилия не пропали даром!
Это было самое большое событие в жизни отряда. Решено было отметить его по-настоящему. Ночью в заброшенную усадьбу собрались все бойцы отряда. Зачитали приказ, в котором за успехи в поиске площадок командир отряда объявил благодарность Николаю и Геращенко. Надо было видеть лица партизан в эту минуту. Они были по-настоящему счастливы!
"12 июня.
Накануне диктор радио станции "Свободная Франция" из Лондона несколько раз предупредил: в вечернем выпуске будет передано важное сообщение. Интересно, о чем? Надо непременно послушать. Жаль, что сделать это теперь непросто. В тот день, когда союзники высадились в Нормандии и мы коллективно слушали радио, батрак Перш, живущий через стенку от Телье, сказал: "Что-то вчера уж больно долго засиделись у тебя гости".
Своего соседа, угрюмого и нелюдимого малого, Телье побаивается. Радиоприемник был срочно перенесен в заброшенный сарай. В темноте да еще при такой погоде, как сегодня, когда весь день шел дождь и на дорогах образовалась непролазная хлябь, идти туда мало приятного. Но ничего не поделаешь. Уж очень хочется узнать о событиях на фронтах".
(Из дневника)
* * *
В тот момент, когда они добрались до сарая, в темноте у приемника уже возился Рейман. Под ним шебуршала солома, попискивали мыши, громче обычного пощелкивали контакты. Рейман ворчал:
- Боши, боши!
Тихо. И вновь его недовольный голос:
- Вот черт, кругом боши!
Дует в щели, сыро и прохладно. Наконец Телье радостно объявил: "Лондон!"
В сарай неожиданно ворвалась музыка. Но постепенно она гасла, вяла. И вскоре вновь ничего не стало слышно. При свете зажигалки Телье что-то подливает в элементы, ворчит.
- Если бы нашатырь, а то возись с этой гадостью.
Снова явственно доносится музыка, но вот заговорил диктор. О боях в Нормандии было сказано всего несколько слов. Основное внимание было обращено на события во французской деревне Орадур-Сюр-Глан. Слушая диктора, Телье бормотал:
- Невероятно… Что же это такое!
Он не находил слов. И в самом деле, то, что произошло в этой деревне два дня тому назад, не укладывалось в голове… Она была сметена с лица земли только потому, что оказалась на пути движения в Нормандию эсэсовской дивизии "Дас рейх". Ворвавшись в деревню, эсэсовцы вначале повыгоняли из домов всех ее жителей, после чего мужчин тут же расстреляли, а женщин и детей загнали в церковь и подожгли ее. Погибло шестьсот сорок человек. Из них двести десять детей.
- Шестьсот сорок, - шепчет обескровленными губами Телье, - какой ужас! Нет, фашисты не люди, а звери, - охрипшим от волнения голосом добавляет он, - хуже зверей…
Загороднев крутит головой, собирается что-то сказать, но не успевает. В сарай поспешно входит Андрей…
- Товарищ лейтенант, к вам связной…
- Откуда?
- Говорит, из Комитета.
Когда, чуточку запыхавшись, Колесник пришел на ферму, переступил порог мансарды, в ней было тихо и темно. В одно-единственное окошко, глубиною в метр, точно в амбразуру дзота, заглядывала луна. Постепенно его глаза освоились с темнотой, и он увидел дремавшего на кушетке мужчину. На вешалке висел его плащ, под которым натекла лужица воды. "Попал под дождь", - решил лейтенант. Под его ногами заскрипели половые доски, и гость проснулся.
- Александр.
Незнакомец поднялся со своего места, пожал руку, представился:
- Алексей.
Только тут Колесник узнал в нем того самого человека, с которым он встречался в Острикуре.
- Признаться, я утомился с дороги, - продолжал гость, словно бы оправдываясь, - промок, а тут, как только пригрелся, сразу задремал.
- И правильно сделали, - заметил Колесник.
Чтобы быстрее подсохла одежда гостя, он сунул несколько веток можжевельника в печку, поджег старую газету - огонь вспыхнул, ветки затрещали, осветили лицо собеседника. Оно было усталым.
- Комитет хочет получить точную информацию о делах вашего отряда, - объясняя цель своего визита, заговорил связной.
Пока Колесник рассказывал об отряде, Алексей внимательно слушал, иногда переспрашивал, стараясь все хорошо уяснить и запомнить. Ветки можжевельника совсем прогорели. Колесник принес еще. Некоторое время они мигали, потрескивали. Неожиданно из печи вырвалось пламя, осветило часть комнаты, лицо собеседника.
- Вы сейчас из Парижа? - поинтересовался Колесник.
- Нет, из Били-Монтиньи.
- Вот как! В таком случае вы, возможно, что-нибудь слышали о Порике?
- Не только слышал, но достоверно знаю, - улыбнулся Алексей. - Он бежал из крепости.
- Из крепости, да еще раненый? - оторопел Колесник. - Но это же невероятно!
- И тем не менее это так. Это большой силы человек! Большой! - повторил связной убежденно.
- А где он сейчас?
- У верных людей. Ему сделали операцию, точнее, несколько операций. Ведь у него было четыре ранения… А сейчас он выздоравливает.
Все это казалось настолько удивительным, что в первую минуту Колесник не поверил, но Алексей не шутил.
- И таких, как Василий Порик, - продолжал он, помолчав, - среди русских людей немало. Вот почему столь велики симпатии к вам со стороны французов. Руководство Сопротивления сейчас прилагает все усилия к тому, чтобы как можно больше советских людей взялось за оружие. Для этого совместно с Комитетом советских военнопленных решено объединить все русские партизанские отряды под одним командованием. В первую очередь это будет сделано на севере Франции. С этой целью в Били-Монтиньи намечено провести совещание командиров советских партизанских отрядов и групп, действующих в Пикардии, а также представителей французского Сопротивления. На нем должны быть и вы.
Вот уже второй раз Колесник встречается с Алексеем, но до сих пор так и не понял, кто он. Говорит: "Вам, советским парням". А кто же он сам?
- Тоже русский, но эмигрант, - неохотно пояснил Алексей, - вернее, мой отец, который приехал во Францию еще в начале века. Здесь я родился и вырос. Но я русский, родина моих предков - Россия. Значит, это и моя родина!
Алексей потянулся к огню, взял головешку, прикурил сигарету Вспыхнуло пламя, на минуту осветило его русые волосы, крупный нос, задумчивые прищуренные глаза.
- А человек без родины, что соловей без песни. Ох, Александр, как это нелегко. Мне вспоминается Мадрид в начале тридцать шестого года. Вместе с другими там было немало русских эмигрантов, проживающих во Франции. Я внимательно присматривался к ним. Как и остальные бойцы интербригады, они честно хотели помочь испанскому народу в освобождении его родины от фашизма… Но иногда мне казалось, что мы находились на каком-то особом положении. Французы, поляки, чехи и те русские, что приехали из России, с полным правом могли сказать, что, защищая Испанию от фашистов, они защищают родину. А мы? Конечно, каждый из нас, русских эмигрантов, с полным правом мог сказать, что мы защищаем человечество от фашизма. И все же… Человек без родины - это какое-то неполноценное существо. Эмиграция, Александр, это все равно, что суховей в пустыне. Она иссушает, изматывает силы, а родной, привычной почвы нет, живительных соков брать неоткуда. Вот почему на чужбине хиреет даже большой настоящий талант. Возьмите, к примеру, Бунина. Здесь, во Франции, он получил Нобелевскую премию… Признание, слава - все есть. А сколько тоски и безысходности в его творчестве этого периода. Вспомните хотя бы вот это:
У птицы есть гнездо, у зверя есть нора…
Как горько было сердцу молодому,
Когда я уходил с отцовского двора,
Сказать прости - родному дому!
У зверя есть нора, у птицы есть гнездо.
Как бьется сердце горестно и громко,
Когда вхожу, крестясь, в чужой наемный дом
С своею, уже ветхою, котомкой!
Алексей читал эти стихи удивительно выразительно, четко передавая смысл каждого слова. Кончив чтение, он некоторое время молчал, закрыв глаза, видимо, все еще находясь во власти стихов.
- А Куприн? Что создал он на чужбине? Ничего великого.
Воспоминания… В памяти Колесника вдруг всплыла осень тридцать седьмого года, когда обласканный почитателями своего таланта Куприн, только что вернувшийся из Франции в Ленинград, писал: "Даже цветы на Родине пахнут по-иному! Их аромат более пряный, чем аромат цветов за границей".
В то время он, признаться, не уловил всей глубины этих слов. Ему было непонятно, почему на чужбине цветы пахнут по-иному. А вот теперь эти строки он почувствовал всем своим сердцем.
- На что Шаляпин, - вновь заговорил Алексей, - он попал в эмиграцию уже прославленным артистом, и то мечтал вернуться домой. На чужбине талант вянет, оскудевает, а человек опускается. Тем более если он потерял такую родину, как Россия!
Слушая Алексея, Колесник видел, что тот говорит не ради красного словца. Нет, это был крик души, боль исстрадавшегося сердца. А он говорил, говорил, словно спешил выложить все, что у него накопилось на душе. Колесник слушал его и только при одной мысли - а вдруг обстоятельства сложатся так, что им помешают вернуться домой и они всю жизнь будут скитаться по чужбине как неприкаянные? - от одной только этой мысли ему стало не по себе. И хотя они уже все обговорили, время было за полночь, его собеседник давно уже похрапывал, он все еще вертелся в своей, показавшейся ему вдруг неуютной и жесткой постели, и никак не мог сомкнуть глаз…
Утром Алексею нужно было побывать еще в одном из отрядов. Поэтому в Били-Монтиньи Колесник отправился один.
* * *
Маленький обшарпанный автобус, переполненный до отказа, сильно запаздывал. Чтобы наверстать упущенное, шофер очень спешил, жал, что называется, на всю железку.
Вначале дорога петляла между темноватыми ивами и орешником. То и дело мелькали деревушки и хутора. На остановках одни пассажиры выходили, другие садились. А иные просто вручали шоферу посылки. Автобус забит ими до отказа. В проходе нагромождены горы узлов, чемоданов, баулов, сумочек. Они мешают тем, кто стоит. Хорошо, что многие едут недалеко.
Место Колесника в центре автобуса. Впереди него шесть рядов обитых плюшем кресел, над которыми маячат головы и плечи пассажиров. Сбоку сидит старуха с тремя корзинами, поставленными одна на другую. Нижняя закрыта тряпками, средняя забита какими-то свертками, из верхней торчат головы двух живых, красных, обезумевших от страха индюков. Александр то и дело подхватывает корзину с индюками, которая валится на него, и ставит на место. Индюки шипят, старуха охает, пассажиры хохочут.
А впереди в своем кресле восседает веселый, подвижный как ртуть шофер. Он успевает одновременно делать все: и следить за порядком, разбитой дорогой, и получать плату за проезд, и перекидываться остротами с пассажирами. На остановках он срывается со своего места, взбирается на крышу автобуса, снимает оттуда велосипеды и колясочки, желает пассажирам доброго здоровья, щедро одаряет всех улыбкой и вновь лихо крутит свою баранку.
На очередной остановке вышла старуха с индюками. Ее место занял мужчина с рыжей бородкой. Когда автобус тронулся, он облегченно вздохнул: "Ах, мой бог!" И не поймешь, спешит он или не уверен в документах.
И вновь их трясет на ухабах. Шофер по-прежнему выжимает из старенького, видавшего виды автобуса все, что он может дать.
До Били-Монтиньи оставалось всего ничего, и многие пассажиры уже думали, что все обойдется благополучно, как вдруг, на перекрестке дорог, где меньше всего можно было ожидать опасность, ему преградили дорогу немецкий офицер и два автоматчика. Сосед Колесника, владелец рыжей бородки, побледнел, беспокойно заерзал на своем месте. Привстав, он попятился в конец автобуса. Его место тут же заняла девушка, с которой он вошел в автобус. Раскрыв сумочку, она как ни в чем не бывало принялась подкрашивать губы. В этот момент, рывком открыв дверь, в автобус вошел молоденький лейтенант в новеньком, только что сшитом обмундировании, и начал проверку документов.
Первым подал свою кенкарту дед с кошелкой в руках. Окинув его документы равнодушным взглядом, лейтенант вернул их старику. Без особого интереса просмотрел он и удостоверение личности пожилой женщины.
Документы у Колесника вроде бы надежные, однако чем ближе подходил офицер, тем он больше волновался, а вдруг заподозрит что-то неладное… В этот момент послышался стон, который исходил из задних рядов. Стонал владелец рыжей бородки. Лейтенант вскинул брови, неодобрительно посмотрел вокруг, нетерпеливо спросил:
- Что случилось?
Соседка Колесника словно бы только и ждала этого вопроса.
- О, господин офицер, - быстро затараторила она, - это тяжело больной, есть подозрение на тиф…
В тот момент, когда началась проверка документов, в автобусе было шумно: солдат орал на мужчину, который пытался выйти из автобуса, возбужденно переговаривались между собой испуганные пассажиры, плакал грудной ребенок. А тут, услышав слово "тиф", все ошарашено притихли, насторожились, перестал плакать даже малыш.
- Что? - удивленно протянул лейтенант. Его белесые глаза испуганно забегали. - Собственно, кто вы такая?
- Сестра милосердия, господин офицер. - Девушка поспешно поднялась со своего места, услужливо протянула ему свою кенкарту. Но офицер к документу даже не притронулся. Он посмотрел на него издали, словно девушка держала в руках не бумажку, а гремучую змею.
- Ты что, идиотка или просто притворяешься? - зло закричал он. - Как ты посмела посадить тифозного больного в автобус?