- А для каких? - спросила она, прищурив один глаз.
- Для борьбы… - хотел сказать он, но передумал, припомнив, что вовсе не боролся, чтобы заполучить эту девушку, а она, он был в этом уверен, думала именно об этом.
- Скажи! - настаивала она.
- У меня нет времени на музыку и свет в ресторане, - проворчал он. - Мне это не нужно.
- Зато мне нужно! - воскликнула она.
- С этим ты справишься и без меня, - жестоко отрезал он.
- Справлюсь! - согласилась она без злости и лениво потянулась, глядя на Ульянова из-под опущенных век.
Не зная, что с собой поделать, он чувствовал растерянность и молчал.
- Пойдем ко мне! - прошептала она, прижавшись к нему.
Это ему казалось самым простым и легким выходом из возникшей ситуации. По дороге он купил с уличного лотка несколько апельсинов и коробочку карамели.
Утром выходили вместе. Она - на фабрику, он - в конспиративную квартиру на Васильевском острове.
Он проводил ее к воротам прядильного цеха Торнтона.
Настя посмотрела на него хитрым, искрящимся иронией взглядом и сказала загадочным голосом:
- Я всю жизнь буду гордиться, что у меня был такой любовник. Владимир Ильич Ульянов! Ого-го - не шутки!
- Невелика гордость! - заставил он себя улыбнуться.
- Не говори, о чем не думаешь! - возразила Настя. - Я знаю, что скоро вся Россия услышит о тебе.
- Пророчествуешь? - спросил он издевательски.
- Может… - ответила она и быстро пошла через ворота, услышав резкий рев сирены.
С этого момента Ульянов избегал встреч с девушкой. Теперь он работал в отдаленном районе, в кружках Путиловского завода, и завязывал контакты с военно-морскими доками в Кронштадте; это мероприятие было очень опасным. Военные власти держали матросов и докеров в строгой дисциплине.
Он как раз вернулся из кронштадтской крепости, когда к нему ворвался Бабушкин.
- Плохо, Ильич! - начал он с порога. - Знаешь, что случилось? Настя Козырева нашла себе любовника!
- Думаю, не первого? - спросил безразличным голосом Ульянов.
- Товарищ, не шутите с этим! - осадил его рабочий. - Теперь может быть разбита вся наша организация. Эта девка связалась со старшим жандармским смотрителем! Понимаете?
- Чего ж не понять? - пожал он плечами. - Я уверен, что нам ничего не грозит. На всякий случай перенесите гектографы в другое помещение. Лучше всего, если перевезете их в столовую Технологического института и отдадите моему приятелю Герману Красину. Хотя я не вижу опасности…
- Жандарм вытащит из нее секреты, для этого наверняка он с ней и связался, - говорил очень возбужденный и неспокойный Бабушкин.
- Ай! - махнул рукой Владимир. - Есть у нее, дорогой товарищ, другие прелести, помимо секретов наших кружков! Все будет хорошо!
Действительно, хотя Настю и видели проводившей целые вечера в ресторанах и театрах в обществе симпатичного смотрителя, организация долгое время не имела неприятностей.
Бабушкин встретил девушку на улице и хотел пройти, сделав вид, что не заметил, но она окликнула его и сказала:
- Скажите Владимиру Ильичу, чтобы был спокоен насчет своих дел, а про меня скажите, что я хочу жить и не создана для того, чтобы быть монашкой или книжной молью. Во мне много ненависти, но еще больше радости. Я хочу пожить, чтобы эта радость не умерла преждевременно, а то что останется? Утопиться, повеситься или яду принять? Пока еще погуляю, посмеюсь, повеселюсь досыта, а потом - посмотрим. Может, вернусь к вам и погибну на баррикадах. А пока я хочу жить… Скажите ему об этом и будьте здоровы!
Бабушкин рассказал об этом разговоре Ульянову. Владимир только пожал плечами и сказал:
- Ну, видите, товарищ, что нам ничего не угрожает?
О ней вскоре забыли, как вдруг Ульянов получил через незнакомого ему рабочего письмо. Оно было от Настя, которая предупреждала, что тайная полиция следит за Ильичем, Бабушкиным, Шаповаловой, Катанской и учительницей Книпович, так как установлено, что брошюра "Кто чем живет" и "Король Голод", тайно изданные народной типографией и подписанные фамилией Тулин, написаны Ульяновым.
Владимир не прервал работу, но скрывался настолько умело, что никакой полицейский агент не мог его выследить. Несколько раз его чуть не поймали на улице, однако всегда спокойный и отважный революционер знал специальные планы города - сеть проходных домов, конспиративных квартир, тайников в подвалах, складах угля и в садовых домиках в околицах Петербурга.
Таким образом, ему удавалось ускользать из рук шпиков, и он пускал в оборот все новые, более сильные, решительные, беспокоящие правительство и привлекающие рабочих листовки и брошюры. Из всей группы преследуемых в тюрьму попала только учительница Книпович и несколько ее не состоящих в партии, но хранящих у себя нелегальные брошюры знакомых, которых выдал секретный агент, работавший наборщиком в народной типографии.
Ульянов не раз скрывался в расположенном в самом центре города Калмыковом книжном магазине, где власти меньше всего ожидали встретить отважного революционера.
Во время своего пребывания в столице Ульянов завязал широкие, хорошо замаскированные, конспиративные контакты. У него был даже один приятель - Морсин, служивший кочегаром в Аннинском дворце. В период наиболее интенсивных поисков в предместьях Ульянов провел у него два дня. В рабочей рубахе, испачканный углем, он помогал возле печей, думая, что с легкостью мог бы совершить покушение на царя. Однако он этого не сделал, потому что не видел никакой пользы в романтично-революционных поступках сумасшедших.
В конце концов полиция настолько сильно прижала его, окружив со всех сторон, что у него оставался один выход - за границу. Этого требовал основанный Ульяновым и быстро разрастающийся "Союз борцов за освобождение рабочего класса", этого же требовали приятели, видевшие в молодом, всегда веселом, искреннем, смело смотревшем правде в глаза революционере выдающегося вождя.
Ему выхлопотали заграничный паспорт, и Ульянов исчез с глаз преследовавших его правительственных агентов. Для заграничных властей у него имелся запасной паспорт, выданный на вымышленную фамилию.
В Берлине Владимир остановился в небольшом отеле недалеко от Моабита, он гулял по городу и ходил на собрания немецких социалистов. Здесь он познакомился со знаменитыми вождями партии, но не нашел прямых нитей, которые могли бы его с ними связать.
Он понял, что все здесь думали категориями парламентской работы, борясь на выборах за как можно большее число мандатов в рейхстаг. Этой буржуазной идеологией, в чем Владимир вскоре убедился, был заражен даже самый энергичный из них - Карл Либкнехт.
Ульянов увидел его на собрании в Шарлоттенбурге и подошел к нему.
- Мне о вас рассказывали, товарищ, - заявил Либкнехт, услышав фамилию российского социалиста. - Говорили, что вы портите кровь Струве и Патресову.
- По-разному бывает, - ответил Владимир с улыбкой. - Я хотел вас спросить, товарищ, как долго еще немецкая социал-демократия будет так безнадежно топтаться на месте, словно курица перед начерченной мелом на столе, перед самым ее клювом, линией.
- О какой линии вы говорите? - спросил Либкнехт.
- Этой линией является парламентаризм - буржуазная ловушка для легковерных, - спокойно ответил он.
Немецкий социалист пожал плечами.
- Чего же вы хотите? - буркнул он. - У нас нет иных методов.
- У вас в Германии, такой промышленной стране, имеющей целую армию рабочих, безработных и раскрепощенных крестьян, нет других методов?! - воскликнул Ульянов с язвительным смехом. - Но ведь это полная капитуляция? Тогда идите на довольствие к кайзеру…
Либкнехт внимательно посмотрел на говорившего.
- Наша партия недостаточно энергична для революционных выступлений и занята борьбой в области практических экономических вопросов, - сказал он.
- Я тоже имел в виду практические экономические вопросы, поэтому считаю, что лучше сразу овладеть всем домом, нежели ждать десять лет, пока хозяин за высокую плату позволит снять одну из подвальных комнат! - сказал Ульянов.
- Как это сделать, если это не утопия, конечно? - спросил Либкнехт.
- Не знаю, как это должны сделать вы, - ответил Владимир. - Скажу лишь, как это будет сделано в России, стране, лишенной значительных фабричных центров, в которой общее число рабочих сравнимо с показателями любого промышленного округа Германии. Не говоря уже об интеллектуальной разнице, товарищ!
- Очень занятно, - отозвался немец.
- Я спрошу: не думаете ли вы, что хорошо организованная, карательная и на все готовая группа, бросив тщательно продуманные и принципиально разделяемые рабочими массами лозунги, способна совершить революцию? Не думаете ли вы, что она способна разбить существующее общество, вызывая в нем ужас беспощадным террором и с помощью этого же средства взять в свои руки бразды правления над пассивной и сомневающейся частью подразумеваемого класса? - спросил Ульянов.
- Думаю, что это могло бы случиться, - буркнул Либкнехт.
- Это произойдет в России! - воскликнул русский. - И только путем конспирации и преданности идеологов можно достичь цели. Германия, рано или поздно, тоже пойдет этим путем, товарищ, потому что иного пути нет! Поверьте!
- Где бы мы нашли большую группу преданных идейных людей? - вздохнул Либкнехт, меряя взглядом небольшую, но плечистую фигуру стоящего перед ним человека с прищуренными проницательными глазами.
- "Est modus in rebus…" - ответил Ульянов и перевел разговор с Либкнехтом на тему о возможности получения из кассы немецких социалистов субсидии на популяризацию учения Маркса в России, чтобы укрепить единый фронт борцов за будущее трудящихся.
После трехнедельного пребывания в Германии Ульянов переехал в Париж. У него было несколько адресов российских студентов, учившихся во французской столице.
Его имя было им хорошо известно. Они показали ему Париж, в котором он особенно заинтересовался музеем "des Arts et Métiers" и библиотеками, откуда новые знакомые вытаскивали его почти силком.
- Эх! - вздыхал он. - Если бы можно было перевезти все это в Россию!
Однажды к нему заглянул молодой студент Аринкин и радостно воскликнул:
- Товарищ, Поль Лафарж, вождь французских социалистов, согласился вас принять на короткую беседу. Давайте поспешим!
Ульянов рассмеялся.
- Принять? Короткая беседа? Что это за буржуазные слова?! Лафорже будет говорить со мной так долго, сколько захочу я!
Они поехали к Лафорже.
Француз острым и презрительным взглядом окинул фигуру и монгольское лицо гостя.
- Товарищ, вы - русский? - спросил он с вежливой улыбкой.
- Да! - рассмеялся Ульянов. - Мастера наверняка смутили татарские черты моей персоны?
- Признаюсь, да! - ответил тот.
- У нас осталось мало чистых русских типов! - ответил Владимир. - Прошу не забывать, что мы 300 лет были под татарским игом. Азиаты оставили нам достаточно непривлекательную внешность, но зато - очень ценные черты характера. Мы способны на осознанную жестокость и фанатизм!
Лафорже с любезной улыбкой склонил голову и, сменяя тему разговора, спросил:
- Могли бы вы охарактеризовать интеллектуальный уровень российских социалистов?
- Самые неглупые изучают и комментируют Маркса, - спокойно ответил гость.
- Изучают Маркса! - воскликнул француз. - Но понимают ли?
- Да!
- Уф-ф! - выкрикнул Лафорже. - Они его не понимают! Даже во Франции никто не может его понять, а наша партия существует уже двадцать лет и все еще развивается!
- Но ведь Маркса понимает Лафорже и другие вожди? - заметил Ульянов. - Этого достаточно! Массы любят руководствоваться чужим разумом и подчиняться твердой руке.
- Товарищ так думает? Это звучит странно из уст социалиста! Где же свобода и уважение к коллективу? - спрашивал француз, со все большим интересом слушая хриплую, с дразнящим парижанина акцентом речь русского.
- Свобода - это буржуазный предрассудок. Коллектив пользуется разумом выдающихся руководителей, и этого ему должно хватать! Собственно говоря, в интересах самого коллектива - быть удерживаемым твердой рукой, - спокойно и с убежденностью говорил Ульянов.
- Тогда царь является для вас, товарищ, идеальным типом властителя!
- Для меня - нет! Для коллектива, из которого вышел царь, - да! Царь не думает о всероссийском коллективе, а только о дворянстве и буржуазии… - ответил Владимир.
Они разговаривали еще долго. Провожая гостя, Лафорже шепнул ему:
- Хотел бы я дождаться того времени, когда вы, товарищ, начнете реализовывать свой план!
- Думаю, что это время уже приближается, мастер! - ответил Ульянов.
Несколько дней спустя он сидел в небольшом кафе в Женеве и смотрел на бирюзовую поверхность Женевского озера.
За столик подсели испытанные российские революционеры, давно пребывающие в изгнании. Это были отец российского социализма Плеханов, его организатор - Аксельрод и его знамя - Вера Засулич.
Ульянов с уважением смотрел на строгое лицо и кустистые брови Плеханова. Читая книги и статьи старого революционера в нелегальных зарубежных изданиях, он научился многим полезным вещам. С восхищением и трогательной любовью всматривался он в эти упрямо сжатые губы, которые произнесли незабываемые, высеченные огненными буквами в сердце Ульянова слова:
- Интересы революции - вот главнейший закон! Лишение жизни тиранов не является преступлением!
Замечательные, мощные слова великого вождя и учителя! Такие понятные, дорогие сердцу Ульянова, которые он шептал, будучи еще мальчишкой в ученическом мундире.
Трогательным взглядом смотрел он на Аксельрод - человека-машину, пишущего с утра до ночи, переезжающего из города в город, контролирующего, советующего, приводящего в движение весь партийный механизм, в пламенном бурном порыве совершенно забывающего о себе.
Владимир на всех произвел сильное впечатление. Они почувствовали в нем неисчерпаемые силы, несгибаемую волю и необычную революционную оборотливость, основанную на понимании души общественных слоев и обстоятельств, в которых ему приходилось действовать.
Почувствовав холод, которым веяло от личности Плеханова, Ульянов мало говорил о партийных делах. Старый лев гневался на этого мальчишку, осмеливавшегося нарушать программные начинания рядовых социал-демократии.
Владимир рассказывал о своих заграничных впечатлениях, не скрывая своего восхищения западной цивилизацией.
- Что мы могли бы сделать, имея такие материальные и технические средства! - воскликнул он. - Тем временем у нас, честно говоря, кроме царя даже некого грабить. Бедняк погоняет бедняком! Здесь есть красивые вещи. Настолько красивые, что рука поднялась бы на них с трудом и болью в сердце!
- Неужели в России вы, товарищ, ничего бы не пощадили? - спросил Аксельрод.
- В России - ничего! - не сомневаясь, ответил Ульянов. - Чего мне жалеть? В России бить и разрушать легко! Нас уже тысячу лет бьет, кто хочет, со всех сторон. Варяги, печенеги, татары, поляки, самозванцы, шведы, наши цари, полиция. Ежегодно тысячами горят, словно стога соломы, деревни. Тысячи людей умирают от болезней и голода. Чего нам жалеть на нашей безграничной территории, покрытой лесами, глиной и болотами тундры? Наших курных изб с воняющими стрехами из гнилой соломы? Этих удушливых берлог, где люди влекут убогое существование рядом с коровами и телятами, деля с ними миску и постель, на которой плодятся, родятся и умирают дети? Нашей каторжной жизни, лишенной идеи и полной предрассудков: от жертв домашней нечисти до восхищения западным парламентаризмом? Вокруг нас пустыня, где либо били нас, либо убивали мы. А в центре всего - первобытный, темный, как нетронутый лес, русский мужик - раб божий, раб царя и раб дьявола…
- Однако наши города, наше искусство, литература… - запротестовала Засулич.
- Города? - повторил Ульянов. - Они где-то далеко и являются чаще всего большими деревнями. Центр часто замечательный, но рядом - нужда! Искусство, литература? Они, безусловно, прекрасны! Но Пушкин - метис и дворянин; Щедрин - губернатор, Толстой - граф, Некрасов, Тургенев, Лермонтов, Державин, Жуковский - дворяне и буржуа! Все искусство вышло из дворцов и поместий либо было вдохновлено врагами трудящегося класса. Ненависть к этим творцам более сильна, нежели чувство восхищения их произведениями!
- А на западе, товарищ, на гнилом западе? - спросил со строгим блеском в глазах Плеханов.
- Как же можно сравнивать?! - воскликнул Ульянов. - Здесь на каждом шагу могучее, гениальное воплощение в реальные формы организованной Народной воли, стремящейся к тому, чтобы с гордостью сказать: "Нам удалось направить первобытные силы природы в русло разумных потребностей человека! Мы - хозяева земли!"
- Что за восхищение! - рассмеялась Засулич. - Вы не знакомы с этим раем хозяев земли!
- Возможно, - спокойно согласился он. - Я восхищаюсь тем, что уже сделано. Но замечаю также и слабые стороны. Западный человек слишком верит в ценность человеческой личности, чувствует избыточное уважение к своему труду и ощущает собственное достоинство. Словом - индивидуалист. Это породило безграничный эгоизм. Тем временем великие, небывало великие дела будут совершены механическими массами, движимыми властным, жестким интеллектом руководства, понимающего общечеловеческие, общие цели!
- Вы видите далекие горизонты! - заметил Плеханов.
- Я вижу их отчетливо, поэтому они близки! - возразил Ульянов. - Запад должен погибнуть от парламентаризма, который разъедает его как проказа. Наша задача - уберечь Россию от этой неизлечимой болезни!
- Смелая мысль! - шепнул Аксельрод.
- Здоровая и понятная! - поправил его Ульянов, вставая и прощаясь с новыми знакомыми.
Глава VIII
Осенью Ульянов вернулся в Петербург.
Он долго не мог упорядочить и конкретизировать свои заграничные впечатления. Однако должен был признать, что Запад ему понравился.
- Только там можно понять слова Максима Горького, вложенные в уста одного из его героев: "Человек - это звучит гордо!" Столько труда, усилия мысли, замечательного и смелого творчества! Это народы, из которых выходят "сверхчеловеки", - думал Владимир.
Внезапно последнее слово - "сверхчеловеки" - вызвало у него сомнения.
Он задумался.