- Нет, - оскалился Беренди. - Раз-раз, и без очей! - Он ткнул растопыренными пальцами в сторону священника.
- Тьфу, язычник! - Отец Василий исподтишка перекрестился. Он шагнул было к изобке, чтобы взглянуть на казненного, но увидел, что Дмитр уже запирает ее на замок.
Глава 19
В путь тронулись, не дожидаясь рассвета. Погода успела перемениться - налетели облака, захолодало, пошел мелкий снег.
Василька вынесли на том же ковре, на который его бросили, перед тем как ослепить. Отец Василий, опасливо подобравшийся ближе, со страхом взглянул на его залитое кровью лицо и полные запекшейся рудой темные провалы на месте глаз. Рубашка князя и сам ковер тоже были залиты кровью. Снежинки падали на лицо Василька, на его почерневшие приоткрытые губы, но не таяли.
- Умер? - ахнул священник.
Один из отроков осторожно наклонился над телом:
- Не, дышит.
Князя взвалили на подводу, прикрыли от посторонних глаз рогожей, и обоз тронулся в путь. Давид Игоревич и его ближние люди ехали верхами впереди, слуги окружали телегу и возки с добром. Отец Василий обреченно тащился за ними - ему давно пора было повернуть назад, но тревога и любопытство гнали его вперед.
Давид Игоревич торопился к себе на Волынь, а потому решил ехать в ночь. Двое конных скакали впереди, освещая путь. Возницы погоняли коней, возки и подвода тряслись и подпрыгивали на мерзлых грудах земли. Голова Василька беспомощно моталась, но он не ничего не чувствовал.
В Воздвиженске у одного возка расшаталось колесо, и пришлось остановиться. Пока поправляли его, Давид Игоревич приказал позаботиться о пленнике. Слуги осторожно затащили Василька в сени добротного поповского дома и, пока отец Василий тайно беседовал с попом, сняли с него задубевшую окровавленную рубашку, натянув другую, попроще.
Разбуженная голосами людей и суетой, в дверях смирно стояла попадья - пышнотелая женщина средних лет с рыжеватой растрепанной косой, кутаясь в платок. Когда она увидела Василька и по красоте сильного тела угадала молодость пленника, а по его изуродованному лицу поняла его судьбу, она тихо заплакала, кусая губы.
Один из отроков услышал ее всхлипывания. Скомкав в руках рубашку, он подошел к попадье и сунул ей в руки бурый от крови ком:
- Выстирай!
Она шарахнулась прочь, но послушно пошла за водой.
Воздвиженский поп согласился дать у себя роздых Волынскому князю, прошел в дом, распорядился насчет обеда, слуги занялись конями. Попадья осталась в сенях одна. Пока кругом ходили и говорили люди, она с опаской косилась на распростертого на ковре в углу Василька, стирая его рубашку, но потом не выдержала. Подошла, опустилась на колени, робко коснулась ладонью русых кудрей и запричитала, ломая руки:
- Ой ты, сокол ясный! Да за что же тебя, родимого! Да за кого же ты венец принимаешь мученический… Ой, да какое лихо приключилось-то, люди добрые!
Стесняясь гостей, она голосила шепотом, но Василько вдруг очнулся. Он слабо вздохнул, пошевелился, поворачивая голову в сторону женщины.
- Где… где я? - еле слышно шевельнулись черные губы.
- Во Вздвиженье-граде, - всхлипнула попадья. - Страдалец…
- Пить… дай пить.
Попадья сорвалась с места птицей, налила в ковшик воды, осторожно, чтобы не расплескать ни капли, поднесла с губам князя, приподняла его голову. Василько сделал несколько глотков и опять откинулся на ковер. Попадья, присев около, стала смывать ладонью кровь с изуродованного лица. Ей открылся косой шрам на щеке - сюда ударил, сперва промахнувшись по глазу, овчар Беренди.
Василько лежал, не чувствуя ее прикосновений. Жизнь для него закончилась, ничего более не имело смысла. Болели глаза, ныла рана на щеке, но еще большая боль разрасталась в груди. Сердце готово было разорваться от тоски и горечи. Звякнув цепью на запястье, он схватился за грудь - и ненадолго замер, ощупывая пальцами ткань рубахи.
- А где… моя? - прошептал он, все еще по привычке силясь пошире распахнуть глаза.
- Сняли ее. - Попадья отстранилась, беспомощно хлопая глазами. - Постирать мне дали. Крови на ней было…
- Зачем? - простонал Василько, рванув на груди рубаху. - Зачем ее сняли с меня? Я в ней муку принял - в ней хочу перед Господом предстать, чтобы узрел он все!..
Вскрикнув, он так рванул на себе рубаху, что зацепился и лопнул шнурок, на котором висел нательный крест.
Через малое время, отобедав и дав коням роздых, обоз Волынского князя тронулся дальше.
Владимир Мономах проводил начало зимы на ловах и пересылаясь гонцами с сыновьями. Русь утихомирилась, князья смирно сидели каждый на своем месте, пора было подумать о внешних врагах. Теперь, когда старый порядок наследования рухнул, он становился сам себе господин и мог не спрашивать разрешения у Киева ни на что. Впрочем, Мономах и прежде не часто оглядывался на Святополка и терпел его на великокняжеском столе только потому, что за него стояло киевское боярство и купечество - грозная сила, ибо именно бояре выбирали князей. Впрочем, доносчики говорили, что среди них тоже есть Святополковы недоброхоты.
Владимир возвращался с ловов, когда ему доложили о приезде отца Василия. Сей поп жил в Киеве, был одним из близких к Святополку людей, но держал руку Мономаха. Великий князь и не догадывался, что священник исподтишка следит за его деяниями и обо всем доносит в Переяславль. Обычно отец Василий слал вести через гонцов, но раз он прискакал сам, значит, случилось нечто небывалое.
С ночи шел глубокий снег, успевший засыпать всю землю. Отец Василий, проведший в седле несколько дней, все еще растирал бока и потихоньку охал, когда в светелку, гдеон отдыхал, вбежал раскрасневшийся Мономах, отряхивая корзно и шапку от снега. Отец Василий неловко встал, и переяславльский князь подошел, крестясь.
- Святой отец, - наклонил он голову в знак приветствия.
- Здрав буди, князь, - откликнулся тот.
- Какие в Киеве новости? Уж не случилось ли беды, что ты сам прискакал?.. Неужто помер Святополк?
- Великий князь в здравии, - вздохнул отец Василий. - Но случилось небывалое, случилось великое зло, коего со времен Святополка Окаянного не бывало на Русской земле. Да и при нем, думаю, такого быть не могло!..
- Да что случилось-то?
- Святополк Изяславич, совокупившись с Давидом Игоревичем Волынским, схватили и ослепили князя теребовльского, Василька Ростиславича! - выпалил отец Василий.
Владимир ахнул, опускаясь на скамью.
- Верно ли сие? - прошептал он.
- Я сам тому был видоком - послали меня, грешного, дабы исповедовать мученика…
- Как… было это?
Отец Василий стал рассказывать. Говорил он сперва осторожно, не желая вдаваться в подробности, но постепенно разохотился, описывая пленение князя, его борьбу с палачами и муки. Когда он завершил рассказ, Владимир Мономах уже плакал, закрыв лицо руками. Увидев князя в слезах, отец Василий удивленно замолк. Он знал, что Мономах иногда плакал от умиления, слушая церковные песни, рыдал на похоронах отца и долго со слезами на глазах утешал вдову сына Изяслава, павшего в бою в прошлом году. Он вообще мог легко заплакать, но сейчас!..
Успокоившись наконец, Владимир отер слезы и с дрожью в голосе промолвил:
- Никогда не бывало подобного на земле Русской ни при дедах, ни при отцах наших!.. Великое зло свершилось… Боже, почто допустил сие преступление? За какие грехи позволил пролиться крови? И не чужой крови - своей! За что, Боже?
Отец Василий как потерянный стоял рядом. Вспомнив наконец о нем, Владимир Мономах повернулся к священнику:
- И ты видел сие?
- Все зрел грешный аз! Зрел и ужасался!
- Воистину страшное дело свершилось! - Мономах перекрестился. - Брат на брата руку поднял! Все бывало на Руси, но чтобы такое?.. И что же теперь с Васильком стало? Тебе ведомо?
- Ведомо, князь, - вздохнул отец Василий. - Я до самого Владимира-Волынского с ним дошел. Князь Давид его, аки зверя, в оковах привез, посадил на дворе боярина своего Вакея и приставил к нему охрану - три десятка воев с оружием стерегут, а служат Васильку два отрока, коие за ним всю дорогу ходили.
- Знаешь их?
- Знаю. Уланом одного зовут, а другого Кольчей. Они теребовльские.
Мономах некоторое время сидел, опершись локтями о колени и напряженно раздумывая. Наконец он выпрямился. Глаза его еще блестели от сдерживаемых слез, голос дрожал, но говорил он сухо и строго:
- Передохнешь с дороги - ворочайся во Владимир-Волынский. Следи за Васильком и пуще того за Давидом, как бы не сотворилось ничего. Коли что вызнаешь - гонцов шли али сам скачи. Великое зло свершилось - не можем его так оставить!..
Отец Василий послушно вышел, притворив за собой дверь. Мономах остался один. Тревога и досада разъедали ему душу. Святополк совершил преступление! Преступив только-только объявленную роту, нарушив клятву, взял в плен своего родича и ослепил его! Князья сидели в порубах, бывали в плену, терпели поражение в битвах, предавались ложными друзьями и врагами. Но никогда брат не слепил брата. Сего просто не могло быть на Руси!
Успокоившись, Владимир задумался о другом. Союз с Васильком был порушен прежде, чем обе стороны уговорились о начале совместных действий. Жаль, конечно, ведь горячий и деятельный теребовльский князь мог помочь Мономаху приблизиться к золотому столу. Но верно говорено дедами - нет худа без добра. Святополк Изяславич запятнал себя кровавым преступлением. Конечно, у него не было вражды с Васильком Теребовльский, это явно мутит воду Давид Игоревич, его сосед, но сие свершилось с ведома и попустительства великого князя. Такому не место на Киевском столе.
Мономах медленно выпрямился, упираясь кулаками в колени. Сейчас Киев был близок как никогда. Протяни руку - сам падет в ладони спелый плод. Значит, пора было действовать!
Олег не был рад Новгород-Северскому. Сей городок был мал, тих, затерян в лесах за Десной. Утешало одно - как-никак, это тоже был город Черниговской земли. И когда они с братом Давыдом ехали домой с Любечского снема, Давыд предложил Олегу быть его соправителем - Давыд привык жить тихо, он радовался, что властный и сильный духом Олег будет рядом. Но все же у него теперь был свой город, с которого его никто не сможет согнать, и у Олега теплело на душе.
Гонец от Владимира Мономаха примчался неожиданно. Олег, привыкший не ждать от переяславльского князя добрых вестей, с опаской развернул пергамент, гадая, в чем еще его обвинят.
"Свершилось ужасное злодеяние, коего не помнит наша земля от старых князей, - писал Владимир Мономах. - Брат ослепил брата, преступив крестное целование и нарушив роту, данную в Любече, заняв волости чужие и покусившись на живот самый. Братья, да прекратим зло в начале, накажем изверга, который посрамил отечество и дал нож брату на брата. Или кровь еще более прольется и мы все обратимся в убийц".
Снова и снова перечитывал Олег грамоту Мономаха. Было немного страшновато и ново - гордый Всеволодович, его давний соперник и недоброхот, сын его врага, много раз заставлявший Олега браться за меч, изгонявший его с родного стола и объявлявший двоюродного брата изгоем и врагом Руси, теперь обращается к нему как к равному. Видимо, сильно возмущен и напуган Мономах! Не привык к истинному варварству, а что до него, то Олег всего успел наслушаться в бытность пленником Константинополя. Его ведь тоже хотели ослепить и даже заточить в монастыре, насильно оскопив, "просвещенные" византийские владыки.
Не теряя времени, Олег собрался и поскакал к старшему брату, в Чернигов.
Давыд тоже получил послание от Мономаха и из-за своей кротости был возмущен даже более. Голос его дрожал от гнева, когда он пересказывал Олегу послание.
- Подумать только, - восклицал он, - мы вместе роту давали, клялись не преступить ее!.. Помнишь, что говорили? "Аще кто преступит, да будет против него честной крест и вся русская земля!" - Давыд перекрестился. - И что теперь?
- А ты что решишь, брат? - спросил Олег.
- Как - что? Владимир Всеволодович нас к себе зовет. Наказывает собрать дружины и идти, совокупясь, вместе с ним на Киев, требовать у Святополка ответа за злодеяние!.. Сейчас мы все должны встать вместе, чтобы было видно - мы по-прежнему едины и верны своим словам!
Олег с некоторым удивлением смотрел на старшего брата. Давыд всегда был рохлей, слушался старших и, кажется, сам ни разу не решил ничего. И сейчас он был готов сорваться по первому слову Мономаха и звал его с собой. Мономах звал и его…
Олег кивнул брату и встал:
- Я тоже иду.
Спешно пав на коня, он поспешил в Новгород-Северский, поднимать дружину. Уже на выезде из города его настигло еще одно послание от Мономаха - он наказывал князьям спешить к Городцу, что к северу от Киева.
Когда братья Святославичи прискакали к Городцу, Мономах уже был там. Его стан был раскинут на берегу небольшой речки, сам переяславльский князь жил в Городце, остановившись в избе тиуна. Он вышел навстречу князьям, раскинул для объятий руки.
Олег пропустил брата вперед, подошел осторожно, но Мономах шагнул навстречу ему с улыбкой:
- Здравствуй, Олег! - и горячо обнял.
- Здравствуй, Владимир, - ответил тот, осторожно отвечая на объятие. - Опять нестроение?
- Да, тяжкие времена настали, тяжкие! - Голос Мономаха дрогнул от сдерживаемых слез. - Как перед концом мира!.. Господь возложил на нас тяжкую задачу прекратить зло в начале… Ну, проходите!
Он улыбнулся, дружески подталкивая братьев в дом, и Олег, искоса посмотрев на Владимира Мономаха, тихо покачал головой и мысленно присвистнул: Святополк совершил такое преступление, перед которым в глазах Мономаха померкли деяния его, Олега, он стал хорош и отныне становится полноправным князем.
Собравшись в доме тиуна, братья долго спорили, что делать. Мономах спешил к Киеву, он жаждал покарать Святополка и, коли судьба будет благосклонна, отнять у него великое княжение. Он уже изгонял Олега из Чернигова, ходил на Всеслава Чародея Полоцкого, стер Менеск с лица земли, воевал в Венгрии и Польше и чувствовал, что стоит немного нажать - и Святополк уйдет из Киева, лишившись вместе с городом всего: имени, чести, достояния. Олег поддерживал его решение - он знал, что такое быть изгоем, и хотел, чтобы и другие побывали в его шкуре. Но Давыд Святославич уперся. Он ратовал за мирное решение.
В конце концов решили идти на Киев войной.
Пасмурным полднем на только-только вставший лед Днепра сошло посольство. Четверо бояр от трех князей в сопровождении малой дружины направлялись в Киев к Святополку Изяславичу. Тот, встревоженный приходом братьев-князей, встретился с послами и принял из рук Владимирова боярина Ратибора грамоту.
Была она писана от всех трех князей - самого Мономаха и братьев Святославичей.
"Почто сотворил зло сие в Русской земли, ввергнул еси нож в ны? - писалось там, и Святополк, пробегая глазами строки на пергаменте, угадывал, что писал лично Владимир Мономах. - Чему еси ослепил брат твой? Аще бы ти вина какая была на нем, обличил бы его перед нами, и я управу бы сотворил ему. А ныне яви вину его…"
Дочитав, Святополк поднял глаза на бояр. Все четверо стояли и смотрели на него почти не мигая. Впереди - полуседой Ратибор, за ним его старший сын Ольбег, далее Давыдов Торчин и недавно перешедший к Олегу черниговец Славята. Они ждали ответа, чтобы передать его своим князьям.
- Зла сего я не творил, - ответил Святополк, - а только лишь блюл свою голову. Поведал мне Давид Игоревич, яко Василько брата моего Ярополка убил, а меня тоже хочет убить и занять волость мою - Туров, Пинск, Берестье и Погорину, коими отец мой владел и брат старший, а ныне по роте сии города к моей волости принадлежат. Василько же заходил в роту с Владимиром Всеволодовичем Переяславльским, и то мне ведомо, что хотел Владимир Переяславльский сесть в Киеве, на моем месте, а Васильку отдать Владимир-Волынский и все земли вокруг. Я и опасался за голову свою и имение тож… Да и не я слепил, - добавил он, разводя руками, - слепил Давид Игоревич. Он повез Василька к себе и ослепил в дороге! Что я мог поделать?
Славята переглянулся с Торчином - он еще недавно был боярином у Святополка, чувствовал себя в чужом посольстве неуверенно. Торчин помалкивал, но переяславльские бояре разом шагнули вперед. Темное от прожитых лет лицо боярина Ратибора потемнело еще больше, его сын потянулся к поясу, ища оставленный на пороге меч и переживая за словесную обиду своего князя.
- Известиев о сем не имеем, - рокотнул Ратибор, - яко Давид Игоревич Волынский слепил Василька. И о чем сговаривались наш князь с Васильком, того тоже не слышали. Негоже тебе оправдываться, яко не ты слепил. Не в Давидовом городе был взят теребовльский князь и слеплен, а в твоем. На тебе и вина еси!
Притопнув ногой, переяславльский боярин повернулся и широким шагом покинул палату. За ним пошел его сын, заторопились черниговские бояре. Святополк остался сидеть, глядя на пергамент и напряженно раздумывая - что же теперь будет.
Возле Городца Владимир Мономах напряженно ждал возвращения послов с ответом Святополка. Едва все четверо, топоча сапогами, вошли в избу, где ждали князья, он вскочил им навстречу.
Обладавший хорошей памятью Ольбег слово в елово передал ему ответ киевского князя: "…Заходил роте с Владимиром Всеволодовичем, яко сести Владимиру Всеволодичу в Киеве, а Василько во Владимире".
- Так и молвил? - услышав эти слова, переспросил Мономах.
- Тако и рек князь, - кивнули один за другим послы. - Мы все то слыхали…
Мономах обернулся на братьев Святославичей. На лице Давыда было написано возмущение грубым наветом, но Олег едва ли не улыбался. Владимир почувствовал прилив холодного гнева. Противные слова слышали все. И не важно, поверили им или нет - ведь сговор князей действительно был. И не важно, что речь шла о другом - теперь уж не докажешь. А он, Мономах, чего греха таить, хотел сесть в Киеве!.. Ему было досадно, что Святополк угадал его тайные мысли - и в то же время тревожно-радостно: ведь сейчас, когда против нынешнего князя ополчилась вся земля, его можно свергнуть, объявив изгоем, и тогда он, Владимир Мономах, станет князем. Он слишком силен, чтобы с ним спорили даже Святославичи.
И Мономах пошел на Киев.
Город гудел как потревоженный улей. Уже все ведали, что трое князей из Переяславля и Чернигова пришли к стольному граду с приступом.
Когда с холмов увидели, как войско князей-союзников подошло и встало вплотную к левому берегу Днепра, в городе началось волнение. Люди побросали дела, все бежали к воротам, спешили по улицам города к храмам и княжеским палатам. Бояре, встревоженные шумом, вооружали челядь и своих отроков, княжеская дружина спешно облачилась в брони и строилась для боя. Над городом поплыл звон колоколов.
В самих княжьих палатах затаилась недобрая тишина, но где-то сквозь нее нарастал гул голосов и шум шагов. Где-то хлопнула дверь, потом еще одна - поближе, послышался женский крик, ему ответили нестройные мужские голоса. Кто-то пробежал, упала лавка, растворилось и тотчас захлопнулось окно.
Святополк оставался в той же палате, где с утра принимал послов. Как одеревенев, он сидел на стуле, сцепив пальцы. Потом рывком вставал, делал несколько шагов туда-сюда и снова падал на сиденье. Хотелось куда-то бежать, что-то делать, но не было сил. И это внушало страх.