Проезд государыни Екатерины – она же солнце – в 1779 году был годом для Могилева замечательным. Через город в мае месяце проехала, – чтобы здесь на галеры сесть и дальше следовать уже Днепром до самого Херсона, осматривать заведения вновь приобретенных губерний – в мае проследовала через Могилев божественная Екатерина и с ней под именем графа Фалькенштейна император австрийский и римский Иосиф Второй. Он ехал инкогнито и прибыл в Могилев за день до императрицы.
Росту он был среднего, лица немецкого, то есть более темно-красноватого, нежели белого.
Ходил он в зеленом гарнизонном мундире и не привлек бы к себе внимания, если бы губернатор Пассек не поклонился ему слишком низко.
Вечером в саду могилевского архиерея губернатор разговаривал с графом Потемкиным.
Добрынин ходил по городскому валу, с которого в саду все было видно.
Император был больше всего похож на столяра или переплетчика. Потемкин, человек роста крупного, крепкого сложения, но немного отолстелый, был одноглаз, но это, казалось, не портило его лица. Он стоял, разговаривая с императором; оба были без шляп; шляпу Потемкина, усеянную драгоценными камнями и на взгляд тяжелую, держал адъютант.
Император свою шляпу держал сам и разговаривал с Потемкиным заинтересованно.
Потемкин зевал, грыз ногти и, казалось, скучал.
Добрынин весь обратился в зрение.
"Так вот он, смоленский семинарист, получивший медаль в Московском университете, собеседник монахов Заиконоспасских. Он, счастливый соперник Орлова. Недавний вахмистр и ныне князь светлейший, прославленный победитель Оттоманской Порты, князь Римской империи, основатель Херсона, магистр ордена князя Владимира равноапостольного, шеф кавалергардского полка и всех орденов кавалер, увенчанный самой императрицей лавровым венком, осыпанным изумрудами и бриллиантами, и даже, ко всему, кошевой батька запорожских казаков и войска черноморского.
Вот он зевает и грызет ногти".
Ночью Добрынину не спалось, и чин губернского секретаря казался ему маловатым.
Ах, слава!
Ее величество прибыла в город с конвоем кирасирского полка. Проехала сквозь Триумфальные ворота, специально построенные. В соборе встретило государыню духовенство, и Георгий Конисский произнес речь свою знаменитую.
Речь была столь высокопарна, что знаменитый иерарх сам приподымался на цыпочки.
Речь эту я не приведу, но дам извлечение из ее начала:
"Оставим астрономам судить, солнце ли около нас ходит или мы с землею около его обращаемся. Наше солнце около нас ходит. Исходиши премудрая монархиня, яко жених, исходяй от чертога своего. От края моря Балтийского до края моря Евксинского шествие твое, да тако не един укрыется благодетельныя теплоты твоея. Тецы убо, о солнце наше, спешно! Тецы исполинскими стопами; в западу только жизни твоея не спеши, а в противном случае мы уцепимся за тебя и потребуем, как Иисус Навин: стой, солнце, и не движися, дондеже вся противная намереньям твоим победиши".
Солнце это имело вид слегка одутловатый, невысокий. И сперва кланялось земно, потом устало и село на место, нарочито приготовленное.
Место было с барьером, и богомольцы даже не видали, что солнце, вздыхая молитвенно, спокойно раскладывает пасьянс.
Что касается Георгия Конисского, то получил он за эту речь крест с бриллиантами. А Пассек для раздачи людям получил целую шкатулку с табакерками, часами и перстнями. Но дела бывшего лейб-гвардейца были так плохи, что решил он вещи не раздать.
Затем была заложена церковь имени святого Иосифа, и здесь Георгий Конисский опять сказал речь, а императрица ответила ему кратко и невнимательно.
Здесь же было произведено пожалование многим шляхтичам с переименованием в русские чины.
И многие из пожалованных не понимали, почему нет у них полков, если они названы полковниками.
Екатерине Георгий Конисский нужен был меньше шляхты, и поэтому старый архиепископ был принят холодно.
Нужно было мириться с дворянством по общему порядку империи, которая в это время на дворянстве держалась.
Православные же и униаты были крестьяне. И делать униатов православными было преждевременно.
Толпилась шляхта в наместнической канцелярии, спрашивала, что такое титулярный советник и что такое надворный советник.
На эти вопросы чиновники огрызались, потому что сами не были произведены.
Наконец при звоне колокольном императрица отбыла.
На отбытие ее смотрели одни нервные и любопытные евреи.
Белорусы же отнеслись к проезду императрицы и римского императора с равнодушием. Солнце Екатерина белорусов скорее пекло, чем грело.
Господин Полянский и Гавриил Иванович Добрынин живут рядом
Полянский ездил по всему наместничеству, все расспрашивал, все записывал, брал образцы грунта. И вскоре знал он хорошо всю болотистую, лесистую Белоруссию.
Знаниями своими он любил хвастаться и, даже расспросивши про какого-нибудь помещика, заранее любил огорошить того, назвав прямо по имени-отчеству.
Зато Добрынину все это казалось пустой фарсой и напоминало даже действия монастырских затворников, которые через прислугу разузнавали разные сведения о наиболее знатных богомольцах, чтобы поразить их ясновидением.
Знал Добрынин, что предместник его, выйдя из губернского правления, положил в ссудную сохранную казну витебским иезуитам пятьдесят тысяч рублей.
И все время искал он, чем и как ему начать и за что приниматься.
И оказалось, что приниматься нужно за мачтовый лес.
Лес рубили казенный под именем помещичьего и сплавляли по Двине в Ригу, а из Риги за границу.
Лес был товар нужный, и в Риге весь лес был запродан на много лет вперед.
Добрынин посмотрел в законах, относящихся к этому делу; законов этих оказалось по справочнику юридическому одних названий шесть страниц.
И тогда понял господин Добрынин, что здесь можно набогатиться.
Оказалось, что лес идет и в другую сторону, и оказалось также, что светлейший князь Потемкин подарил генерал-губернатору Пассеку казенного, Петром клейменного дубового леса две тысячи десятин близ селения Маяки.
Селение это находится между Бахмутом и Таганрогом, и, кроме сего леса, в двухстах верстах другого нет.
Лес этот был заповедный и дорогой; документа у Пассека на лес не было никакого, кроме приватного письма Потемкина.
На Черном море строили флот, а лес, да еще чужой, для этого годился, рубить нужно было со скоростью.
Съездил по поручению Пассека Добрынин в Таганрог, увидел – снегу много, дров нет, топят тростником, икра дешева, воды мало.
Но лес, оказалось, продавать трудновато за неимением документов. Нашелся, впрочем, храбрый человек, который купил заповедник, стоящий не менее ста тысяч, за тридцать пять тысяч.
Нужно было торопиться.
И Потемкин и сама императрица были смертны. А что сказал бы будущий император Павел Петрович о продаже чужого казенного леса, еще было неизвестно.
Полянский же цвел вовсю, в дела каверзные не влезал, но вводил в губернии правление как бы европейское. В свободное же время занимался искусствами.
Был в городе любительский театр, где играла роль героинь девица фон Бринк, уже двадцать четыре года имеющая.
Полянский заходил туда и на французском диалекте любил объяснить госпоже фон Бринк мысли славного Дидро, утверждающего, что актер не должен иметь чувства, им на сцене изображаемые.
– А потому, – говорил господин Полянский, – вы с вашей душой, можно сказать, чувствительной и великой, героиню или любовницу изображать не можете, так как сами чувствования эти у вас в душе. И алмаз природный страз представить не может.
Девица слушала.
Что у них происходило, кроме разговоров, в точности неизвестно.
В городе ходил еще генерал фон Бринк, девицы фон Бринк родственник.
Генерал этот в городе славился своей неопрятностью.
Мальчишки бегали за ним и кричали стихи с богатыми рифмами:
– Генерал, генерал… замарал!
А что замарал – это ставилось по желанию дразнящего.
И вдруг старая госпожа фон Бринк вызвала своего родственника и предложила ему жениться на прекрасной лицедейке-любительнице.
Бракосочетание состоялось.
Господину Полянскому было в это время тридцать восемь лет. Характера он был противообычного. И всегда влюблялся в чужих жен. Теперь-то ему показалась госпожа фон Бринк вдвое очаровательной.
Он ходил по канцелярии и произносил стихи, Добрынину хорошо известные:
Любовь препятствием и страхом возрастает
И, в крайность ввержена, на все, что есть, дерзает.
Добрынин, теперь уже советник титулярный, сумевший продать лес и по Двине и по Днепру, мнением Полянского дорожил и перебивал его участливо словами:
– Стихи, кажется, славного господина Сумарокова?
– Да, – ответил Полянский. – Вы, Гавриил Иванович, человек образованный.
И снова повторял те же стихи, и так в день иногда происходило раз по десяти.
Весь город ждал, что произойдет дальше. Спокоен был только господин фон Бринк. Но зато беспокоился друг его, поручик барон Фелич, который любил генерала с нежностью и был убежден, что генерал обладает всеми свойствами и даже молодостью, хотя генералу было далеко за пятьдесят.
Полянский нанял квартиру в доме пастора, напротив того, где жил господин фон Бринк. Таким образом, любовник и муж были отделены одной только улицей, называемой Ветреной.
В одно прекрасное утро, когда воробьи чирикали, как они чирикают и сейчас, проснулся господин фон Бринк.
Проснулся фон Бринк, спрашивает:
– Где генеральша?
Ему отвечают:
– Не знаем.
Генерал сел пить кофе. Пил он часа два, не торопясь.
Опять спросил:
– Где же генеральша?
Со смущением отвечают ему, что генеральша ушла к пастору.
– Так рано? – сказал генерал. – Что за моление! Скажите, чтобы она шла в беседку пить кофе, а если не хочет кофе, то шоколад.
– Она совсем ушла и живет у пастора.
– Как живет? Да там и помещения нет!
– Было там пустое помещение, ваше превосходительство, дня три, как почистили его и затянули на полу сукно. И теперь в этом доме мебели стоят в полной симметрии.
– Симметрии, – повторил генерал. – Я пойду посмотреть на симметрию.
Он был рассеян. Во время одной стычки у Очакова его придавило рогаткой, которыми тогда обставлялись войска российские.
Слуги объяснили с жалостью, что пойти на генеральшу смотреть нельзя, потому что у дверей ее стоит караул от наместничества.
Генерал удивился:
– Разве она арестована?
Тут в дверь постучали и сразу вошел штаб-лекарь Авраам Васильевич Бычков со своим причетом и полицейскими.
Бычков был слегка смущен, полицейские по свойственной их чину грубости натуры посмеивались.
– Получено, – сказал лекарь, – прошение генеральши фон Бринк, урожденной фон Бринк же, что муж ее к жизни супружеской неспособен, и потому она просит у наместнического правления произвести над мужем освидетельствование медицинское на предмет начатия бракоразводного процесса.
Барон Фелич, друг генеральский, кем-то вызванный, взял в руки предписание.
Оно было подписано Полянским.
– Это канальство, – сказал барон.
Генерал был растерян.
– Да как же это все так произошло? И жена моя у пастоpa, и мебель там стоит в симметрии, и просьба для нее подписана, и резолюция готова, и у вас указ, и вы меня хотите освидетельствовать. И все это, пока я кофе пил.
Штаб-лекарь отвечал с вежливостью:
– Разденьтесь, ваше превосходительство, мы освидетельствуем вас, после чего или генеральша получит право скрываться под сенью непорочного дома пастора, или вы получите обратно супругу в свои объятия.
И тут генерал рассердился:
– Да я же генерал-майор и кавалер святого Георгия, да, кроме того, у моего же парикмахера Гейслера трое детей, и все мои, и вы это знаете! Гунтер, как твоего папу зовут? Покажи своего папу.
Прибежал мальчик лет трех.
– Гунтер, покажи папу, – повторил генерал.
– Доброе утро, папа, – ответил ему мальчик. – А показывать на себя вы запретили.
Мальчик, измазанный и трехлетний, – доказательство неполное.
– Прошу вас раздеться, – настаивал Бычков.
Тут генерал снял со стены карабин и сказал:
– Господа, я вас сейчас перековеркаю вот этим прикладом.
Увидя это, лекарь и полиция отступили.
Действие как будто остановилось.
Генерал жил по одной стороне Ветреной улицы, генеральша – по другой, и Полянский ходил в гости к пастору.
Благополучное и безмятежном житие Гавриила Ивановича Добрынина
Правда, за казенный мачтовый лес, пропущенный по Двине под видом помещичьего, получил Добрынин только четвертую часть взятки, а именно двадцать червонцев и потом еще семьдесят пять рублей, и то ассигнациями. Правда, комиссия по продаже казенного леса господина Пассека тоже прошла не гладко, но зато хорошо прошла история водочная.
Водка вообще играла в наместничестве роль политическую.
В торговле водкой соревновалось старое дворянство с дворянством чиновническим, новопроизведенным, которое не имело права водкой торговать по закону, весьма обширному, 1765 года.
Соревновались в водке, то есть в торговле ею, евреи с дворянством, и даже предлагал господин Пассек всех евреев из Белоруссии выселить по причине их недобросовестной конкуренции с дворянством.
Добрынин водкой сам не торговал, помня хорошо пункт 6 указа 1765 года:
"Которые же люди не из дворян, а состоят в службе нашей в чинах офицерских, но дворянским правом пользоваться по законам им не позволено, таковых за первый раз корчемства лишать чинов и исключать из службы, а за второй раз посылать на поселение к казенным горным работам".
Но было дело деликатнее.
И менее опасное.
По законам позволено было делать водки на манер французских, то есть фруктовые или виноградные.
Заводчики такой водки обязаны были доставлять ее казенным палатам для испытания через медиков, а палата имела обязанность каждый штоф запечатать, взыскавши пошлину.
И был в Белоруссии господин Аугсперг, граф германский, подданный италиянский, житель белорусский.
Представил он водки на пробу – водки были желтые, зеленые, белые, ликерные, пуншевые.
Водки эти уже были разосланы не только в палату, но каждому чиновнику на квартиру.
Была карикатура старинная.
Австрийский император ест Голландию, представленную в виде сыра, а король прусский смотрит из-за его плеча и говорит: "И я люблю сыр голландский".
Добрынин любил сыр всяческий, а тут ему водки даже не прислали. Но в то же прекрасное утро, когда чирикали воробьи и удивлялся георгиевский кавалер генерал фон Бринк, явился к Гавриилу Ивановичу стряпчий Целиковский.
– С водкой, – сказал он, – можно сделать дело.
– А как же, ведь она уже выпущена?
– Выпущена она выпущена, а другая не выпущена и печатается за городскими воротами, в пустом доме господина Голынского.
– Справимся по законам.
В указателе к словарю юридическому о водке и вине указы шли сплошь четыре страницы, начиная с шестьдесят пятой.
Особенно подходил указ от двадцать восьмого декабря 1766 года. Прочтя его, почувствовал Добрынин вдохновение и сказал:
– А для чего не в казенной палате, а сделана ли предписанная законом новая печать? А сколько именно печатается штофу, а не свободно ли за городом вместо одной тысячи штофов запечатать пять тысяч?
– Господин Добрынин, – сказал Целиковский, – поговоримте об этом, но не в казенной палате, а за воротами города, в доме Голынского.
Дело пошло быстро, поймана была за городом печать не настоящая и водка той печатью запечатанная, но следствие продвигать дальше было трудно.
Прокурор слушать ничего не хотел, а протокол пропал.
Но в казначействе удалось узнать, что деньги, десять копеек со штофа, получены не были.
И оказалось, что водка запечатана не фруктовая, а хлебная, и генерал-губернатору тоже не заплачено.
И печать хотя как бы и настоящая, но не совсем подлинная.
А поэтому поступило предписание:
"Сим объявив соделанное по сей части упущение, рекомендую наместническому правлению донос губернского прокурора и стряпчих, обнаружа посредством медицинских чинов, находящихся в Могилеве, поступить по предписанию законов, а впредь печатание оной производить при казенной палате; а чтоб избегнуть тесноты и траты штофов, то ежедневно назначать к печатанию оной водки штофов от ста до пятисот, приставляя к оной воинскую стражу, доколе будет производиться запечатание оных, и на этот раз извещать о бытии при сем случае казенных дел стряпчего и медицинских всех чинов, находящихся в городе, и, наконец, нужным почитаю смотрение, чтоб из них водки, по силе помянутых предписаний, делаемы были единственно из виноградного вина и виноградных фруктов".
Водка, конечно, после этого делалась не из виноградных вин, но все-таки приходилось графу доливать туда и виноградную водку. Добрынин же получил к этому делу постоянный доступ и от графа единовременную дань в триста шестьдесят рублей в год закрепленные.
Что же делал в это время господин фон Бринк?
Продолжение приключений господина Полянского
Любовь процветала в пасторском доме.
Полянский проводил там почти круглые сутки, но дела наместнические требовали иногда выхода, хотя бы на несколько часов.
Со вздохом уходил парижанин из этого театра, где чувства были настоящие. И для того, чтобы не скучать в наместническом кабинете, учредил он курьера, который носил между пасторским домом и наместническим дворцом беспрестанные любовные записки.
Барон Фелич перехватил одну записку для будущего судебного дела, а господин Полянский с решительностью прямо губернаторской арестовал маленького пасторского сына при своей канцелярии.
Тогда пастор и пасторша обратились к губернатору, но и губернатор ничего не мог сделать с Полянским.
И тут произошло событие изумительное.
Пастор и пасторша с криками побежали по городу, вошли в канцелярию наместнического правления, взяли своего сына и отвели домой без всякого предписания.
И тут Полянский промолчал, не решившись начать дело против пастора.
Для города это было неожиданностью.
Оказалось теперь, что не только слава Полянского подорвана, но и дом пасторский, в котором гнездилось счастье господина парижанина, стал домом раздора.
Но тут пришла из Питера посылка утешительная.
Оказалось, что дело о разводе подвигается и госпожа фон Бринк скоро будет признана девицей фон Бринк, так как она сама решилась на освидетельствование.
Довольный, счастливый Полянский со слугою ехал на ревизию в Черниговский уезд.
И тут в лесу встретил он поручика барона Фелича и еще двух неизвестных.
Барон Фелич закричал:
– А, герой могилевский, это тебе не в сенате!
Полянский ответил из коляски:
– Барон, ты будешь нечестен, если захочешь мстить. Сделай так, как поступают в Европе: возьми пистолет, я возьму другой, а незнакомые мне дворяне будут нашими секундантами.
Но барон был пьян и весел.
– А в Европе, – сказал он, – не присылают к мужьям лекаря и полицейских для освидетельствования.