Даже Рогачев как будто изменил весь свой вид.
А и чин-то был весь – провинциальный протоколист.
Получил Добрынин приказание заехать из Севска в Рыльск, к родственникам Вязмитинова, и твердо дал себе слово все поручения выполнить.
И вот опять Севск и река Сева под голубым льдом. И вот обе части города – и городская и Замарицкая, – а вон и река Марица. Зимой она кажется оврагом.
Вот дымится паром мучная мельница на плотине.
– Здравствуй, Севск! А раньше я тебя и не видел.
Питейных домов десять. Гостиный ряд, лавок сорок три, церкви три городские. А вот Троицкий девичий монастырь о четырех башнях, и в нем две каменных церкви и семнадцать монахинь.
Хорошо, что не остался Добрынин в монастыре.
А вот и фабрички краснотерочные, и вот, наконец, Спасский монастырь и каменная ограда, и две церкви – одна каменная, а другая деревянная, та самая, из которой таскал Добрынин щепки.
Архиерея в монастыре не было. Архиерей был в Орле.
Мать свою Добрынин посетил и при ней проделывал шпагой различные движения, а она ахала радостно.
Прочие на шпагу менее радовались, и секретари бурчали вполголоса, что все наместнические чины не настоящие, а только зауряд-чины.
Но мудрость уже гнездилась в сердце Добрынина.
Недаром прочел он уже и книжку "Светская школа", и "Грациан, придворный человек", и многие другие полезные книги.
В Рыльске купил он за пять империалов модные санки. А пять империалов были в то время деньги большие.
Санки были лакированные по светло-зеленой краске, в приличных местах выложены бронзой; подушки триповые и полость на медведях.
Саночки эти Добрынин поставил на другие, рабочие санки, чтобы в дороге их не разбить. А в санки поставил ящики с английским пивом и ящики завернул в сено, помня судьбу могилевских вишен.
А деньги спрятал, так как и сам умел брать четверные проценты.
Дорога была хорошая, гладкая. Небо голубое, шуба теплая. До Рогачева доехали благополучно.
Иван Козьмич Вязмитинов принял господина Добрынина с интересом.
И спросил сразу:
– Деньги привез?
Протоколист поклонился по-граждански и ответил:
– За краткостью и внезапностью времени сдали мне только триста рублей, которые при сем и прилагаю.
Вязмитинов сделал невеселое лицо.
Добрынин поклонился с грациозностью и прибавил:
– В награду этого от меня недостатка привез я для вас санки подарочные.
– Езди, братец, сам, – сказал Вязмитинов сурово.
– Прошу посмотреть, я их приказал поставить здесь, в больших сенях.
Вышли в сени.
Улыбка непрошеная раздвинула почтенные губы благодетеля.
Санки были двухместные, а третьему на запятах, и так уютны, и так легки.
– Нужно будет, – сказал Вязмитинов, – поискать для таких санок у купцов рысака.
И открыл медвежью полость, приговаривая:
– Ну и богаты! А здесь что за сено?
– Это чтобы не побились бутылки с английским пивом.
– Ну, братец, ты великий мастер ездить в отпуска, чинок ты износишь быстро, быть тебе когда-нибудь при первой звезде.
К звездам
Весною приехал Луцевин из Могилева. И был Луцевин уже секретарем.
А Добрынин был только протоколистом. Даже небо слегка над ним пожелтело.
А между тем наступало время открытия могилевского наместничества.
Не спал Добрынин по ночам и то вздувал, то тушил огонь. И с ним самим чуть не начинались припадки лунатические.
"Вот, – думал он, – и санки, и не я в них прокатился".
Но благодарность жила в тучном сердце господина Вязмитинова.
На просьбу об отпуске в Могилев не только он отпуск дал, но дал два письма: одно – к полковнику Каховскому, а другое – к брату своему, к самому генералу-адъютанту Вязмитинову.
И сверх того поцеловал Добрынина в лоб и сказал:
– Поезжай, умница.
Добрынин бросился было милостивцу в ноги по монастырскому обычаю, но как-то уперся в эфес своей шпаги и на ногах устоял.
Так действует на человека благородство.
Каховский принял письмо ласково и адресовал тотчас просителя к господину Алеевцеву.
Алеевцев был человек замечательный.
Стиль он имел краткословный, ясный, отрывистый, знал законы гражданские и представлял собой уже чиновника нового времени, хотя любил пить и за пьянство сидел часто под караулом для протрезвления.
Но вино не заставило еще господина Алеевцева отолстеть, он имел живые голубые глаза, был белокур и не то чтобы очень полон, но несколько толстоват.
Прочитав записку Каховского, Алеевцев спросил:
– И что же вам надобно?
Добрынин поклонился не так низко, чтобы не подумали, что он проситель бесплатный, и сказал:
– Чин и при открытии наместничества место.
– Очень хорошо. Получишь. Приходи чаще в канцелярию.
Радостный прибежал Добрынин домой и рассказал Луцевину об успехе.
Но провинциальный секретарь известие это принял холодно и сказал.
– Походишь…
Канцелярия была светлая, порядок в ней уже установился, уже не бегали люди, не посыпали друг другу головы из песочниц.
Скрипели перья, шелестела бумага, просители говорили вполголоса.
Добрынин ходил, переписывал, что давали. Прошла неделя.
Передавая бумагу Алеевцеву, Гавриил в нее вложил пятьдесят рублей.
Алеевцев поднял на Добрынина голубые глаза и спросил:
– А, это ты… А как тебя зовут?
– Гавриил Иванович Добрынин, – ответил протоколист.
– Ну хорошо, Гавриил, я помещу тебя в расписание на регистраторскую вакансию при губернаторе.
Речь эту с вытянутой шеей слушал переписчик у соседнего стола.
И едва вышел Алеевцев из комнаты, поднялся шум, крик и заглушённый вопль.
– За что, – говорили, – черт из болота помещен при губернаторе? Он без году неделя, а мы здесь уже день и ночь трудились.
В этот момент господин Алеевцев вернулся в комнату.
Наступило молчание. Алеевцев сел в свое кресло и, не поворачиваясь к чиновникам, так сказать задом, им ответил:
– Молчите, дураки! Ведь всех вас нельзя поместить при губернаторе на одно место, а этакий человек при нем надобен.
И вдруг, повернувшись, закричал:
– Молчать! Не разговаривать! А знаете ли вы, что такое правописание?
Только скрип перьев полчаса раздавался в канцелярии.
Но Добрынин на правописание не надеялся.
И через несколько дней подал переписку опять-таки с пятьюдесятью рублями.
Алеевцев посмотрел на него ласково и спросил только:
– А по батюшке тебя как?
– Иванович, – сказал Добрынин.
– Ну, Гавриил Иванович, я сейчас напишу предложение с одобрением твоих трудов и способностей, которые самим превосходительством замечены, и произведу я тебя… Впрочем, пойдем в соседнюю комнату.
В соседней комнате Алеевцев продолжал:
– Произведу я тебя в губернские секретари, это значит – через чин.
Бумага была написана, но, к ужасу Добрынина, положена под сукно.
– Как же-с? – произнес он.
– Надобно, Гавриил Иванович, время выбрать для подписания.
На другой день Алеевцев запил, запил дома и пил глухо и крепко.
Дом на запоре, а у дверей солдат Данилка Цербер, хотя и двуглазый.
И тщетно стучался Добрынин и давал Данилке и рубль, и два.
Данилка молчал, дыша в лицо Добрынина луком и водкой.
Только позднее узнал Гавриил Иванович, что Данилка брал не менее двадцати пяти рублей, и тут оказалось, что курносый провинциальный секретарь Теплынин вычистил из списков добрынинское имя и вписал свое, потому что список еще не был подписан губернатором. Добрынинское же имя вписал вместо своего на вакансию повытчика к наместническому правлению.
Это значит – классом ниже и на шестьдесят рублей меньше жалованья.
Пришлось действовать уже решительно.
Явился Добрынин к Каховскому, и выслушал он от него только слова: "Очень хорошо".
Но Гавриил Иванович кланялся и не уходил.
Каховский посмотрел внимательнее и прибавил:
– Пойди часу в десятом в губернаторскую канцелярию и скажи от моего имени, чтобы о тебе доложили губернатору, и я там буду.
Так вышел Добрынин на улицу и подумал:
"А не зайти ли мне к господину Вязмитинову? Санки-то ведь были с медведями".
А Вязмитинов как раз прибыл от графа из Полоцка и квартировал в городе.
Добрынин вошел без доклада.
Вязмитинов сидел за столом, в мундире, над бумагами.
Гавриил Иванович поклонился и начал пространно говорить о своем почтении и о том, что брат Иван Козьмич кланяется.
Генерал-адъютант встал, вышел на середину комнаты и спросил быстро:
– Давно ли ты его видел? Где ты служишь? Зачем ты здесь?
Добрынин ответил с быстротою:
– Ищу чина и места, больше по милости, нежели по заслугам. Видел две недели тому назад, зовусь Добрынин, нахожусь в сомнении.
– А, санки, – вспомнил генерал-адъютант. – Пиво твое, как же-с, ко мне было даже переслано.
И тут вошел Каховский.
И, увидя просителя уже разговаривающим с генерал-адъютантом, сказал:
– Как же, как же, к десяти часам?
И в этот момент в комнату вошел человек малороссийский, с большой головой, с бледно-серым лицом в веснушках. На голове был тупей, наподобие распущенного паруса или крыльев ветряной мельницы. Косичка была спрятана в кошелек темно-вишневого цвета. Кафтан был тоже темно-вишневый, с золотыми петлями. И под левым плечом шапо-ба.
Человек вошел и заговорил быстро по-французски.
"Так вот какие они, парижане!" – подумал Добрынин, вспоминая епископа.
Но Вязмитинов спросил гостя по-русски:
– Как вам показался Могилев, господин Полянский?
В канцелярию губернатора Добрынин был впущен без обряда стояния в передней.
Губернатор молча взглянул на Добрынина.
Полковник Каховский дал знать, чтобы Гавриил Иванович вышел.
Смотр кончился.
В канцелярии спросил Добрынина молодой губернский секретарь:
– Где же те предложения провинциальной канцелярии, о которых вы сказали господину Каховскому, что они написаны Алеевцевым о произведении вас секретарем?
– Вот здесь, на столе, под сукном, – ответил Добрынин, приподнимая красное сукно.
Бумага еще лежала на месте.
Через час вышел Каховский и сказал:
– Поздравляю вас губернским секретарем.
– Кому это сказано? – спрашивали друг друга в канцелярии.
– Это мне! – сказал Добрынин.
– Э, брат, видно, тебе не наше горе.
Уже не обер-офицером был Добрынин, а штаб-офицером.
Тут подошел к нему господин Каховский и сказал:
– А того мопса, секретаря Теплынина, который имел глупую дерзость вычистить ваше имя в списке, приказано поместить на канцелярийское место в ваше распоряжение. Вы ему шкурку потрите.
Если бы не шпага, пал бы Добрынин в ноги господину Каховскому, но шпага опять уперлась в землю, и тут вышел Полянский легкой своей парижской походкой и сказал по-русски:
– Этот новый губернский секретарь имеет даже манеры благородные.
"Спасибо тебе, шпага!"
Господин Каховский же посмотрел на Добрынина с ласковостью и сказал:
– Благодарите господ Вязмитиновых.
Но труден путь к звездам.
"А Алеевцев, – правда, не он представил, не он написал, – а если он отметит, или переведет, или отставит?"
По могилевским улицам бежал новый губернский секретарь. Вот и деревянные пилястры дома Алеевцевского, и вот дверь.
Служка мысленно произнес:
"О великий Данилка, сын слепого и мгновенно проходящего случая, о верный страж у врат великого письмоводителя, о могущий цербер, сжалься!"
Затем сказал громко:
– Слушай, я прислан с запиской от полковника Василия Васильевича Каховского. Вот от него записка, записка очень важная, каких еще не бывало от начала всех секретарских ворот и сторожей Данилок.
А просунул Добрынин в щель не записку, а ассигнацию двадцатипятирублевую.
И дверь тихо открылась.
И тут в эту же дверь боком полез советник камерной экспедиции Петр Ильич Сурмин.
Но в Сурмина уперся крепкий Данилкин локоть. И голос Данилки произнес:
– А вас, сударь, не велено пускать.
Но Сурмин отвечал с находчивостью:
– Ты, Данилка, не знаешь, что ты назначен уже сторожем к нам в наместническое правление, и я тебя там закатаю.
И рука Данилкина опустилась.
За сенями, за коридором, сидел пьяный, но не слишком, Алеевцев, в мундире, но без штанов.
– Очень рад, – сказал он, – что вы сами, Гавриил Иванович, о себе порасторопничали. И правильно вы сделали, что ко мне зашли, потому что я вас запишу не семнадцатого мая, как вы пришли, а тридцатого апреля, потому что в мае месяце кончилась власть губернатора давать чины и вы без меня были бы как бы не произведены.
И тут на стол сама поползла еще одна пятидесятирублевая бумажка.
Так разговаривая, просматривал Алеевцев губернаторские дела и вдруг, может быть, и для форсу, разодрал одно из губернаторских предложений.
Алеевцев поднял свои голубые и пьяные глаза и сказал:
– Тут спорное дело между камерной экспедицией и губернатором, и лучше приберечь Михаила Васильевича. А вы сейчас возьмите предложение в Рогачевскую провинциальную канцелярию и скажите там, чтобы написана была резолюция: "Представить рапортом в камерную экспедицию о вычете с вас в казну за чин". Вот и будет вид, что бумажка залежалась в регистрации и производство правильное. А я вас определю не в камерную экспедицию, а в казенную палату, к людям новым, к самому парижанину Полянскому.
Добрынин был рад радостью почти испуганной. Но назавтра приключилось происшествие.
Пришла бумага от Вязмитинова, что изумляется, для чего не едет Добрынин обратно к должности. Дело было соленое, потому что именем Вязмитинова Добрынин уже злоупотреблял.
Пришлось ехать в Рогачев. Тут оказалось, что Вязмитинов не очень рад новым позументам Добрынина.
Пришлось опять немножко пожать из себя масло. Сумма, которая была здесь заплачена, неизвестна.
Но тут пришла еще бумага от Алеевцева, чтобы прислан был находящийся при комиссарской канцелярии господин Добрынин как служащий казенной палаты.
Выехал Добрынин ночью и всю дорогу смотрел на звезды.
О парижанине, господине Полянском
Город был Могилев немалый. Был там господин Гамалея, правитель канцелярии, известный масон, но история его не уложится в этой книге; были там губернатором сперва граф Чернышев, а потом господин Пассек, а епископом Георгий Конисский.
Про Конисского будет еще говорено, поговорим о Пассеке.
Пассек был из тех лейб-гвардейцев, которые в смутный день возвели Екатерину на престол российский.
Был Пассек собою, как гвардеец истинный, высок. Имя ему Петр Богданович.
В заговоре считался одним из первых. Его пытались арестовать, и с того ареста начался переворот. За переворот получил он гвардии капитана, и двадцать четыре тысячи рублей, и село под Москвой, и мызу в Ревеле, а через год еще четыре тысячи рублей и по тысяче рублей ежегодно.
Был он потом губернатором Могилевского наместничества, а с 1771 года – генерал-губернатором Белоруссии, наместо графа Чернышева.
При нем-то и расцвел господин Полянский.
Полянский, дворянин казанский из средних, служил в Сибири, отличался исправностью, а в 1771 году, живя в Швейцарии в целях лучшего образования, подружился с Вольтером.
Он был из русских, влюбленных в парижскую Триумфальную арку.
Любил его сам Вольтер и писал о нем письма пресветлой Екатерине:
"…В пустыне моей теперь находится ваш подданный, г. Полянский, уроженец Казанского вашего царства. Не могу я его довольно выхвалить за его вежливость, благоразумие и признательность к милостям вашего императорского величества".
Во втором письме, от третьего декабря:
"…Г-н Полянский делает мне иногда честь своими посещениями. Он приводит нас в восхищение делаемым им описанием о великолепии двора вашего, о вашей снисходительности, о непрерывных ваших трудах и о множестве великих дел ваших, кои вы, так сказать, шутя производите. Словом: он приводит меня в отчаяние, что мне от роду без малого девяносто лет и что я потому не мог быть очевидным всего того свидетелем. Г. Полянский имеет чрезмерное желание увидеть Италию, где он мог бы более научиться служить вашему императорскому величеству, нежели в соседстве к Швейцарии и к Женеве. Он сколько очень умный, столько и очень добрый человек, коего сердце с истинным усердием привержено к вашему величеству".
На сие императрица отписала:
"…Господину Полянскому, принятому вами под ваше защищение, приказала я доставить деньги, потребные для его путешествия в Италию, и думаю, что он их в самый сей час получил".
В третьем письме, от одиннадцатого декабря 1772 года, Вольтер писал:
"…Я получил печальное известие, что тот Полянский, который, по воле вашей, путешествовал и которого я столько любил и почитал, возвратившись в Петербург, утонул в Неве. Если это правда, то я чрезмерно сожалею. Частные несчастья всегда будут случаться, но общее благополучие вы устраиваете".
И в четвертом письме, от третьего дня января 1773 года:
"…Г-н Полянский уведомляет меня, что он не утонул, как мне о том сказывали, но что он, напротив, в тихом пристанище и что ваше величество пожаловали его секретарем академии".
Вот кто был Полянский.
Не потонул господин Полянский, но были у него разные приключения.
Было у него в Москве любовное приключение, и увез он в карете чужую, господина Демидова, жену, и от погони полицейских отбивался шпагой, и за это, а также за дерзкие ответы был приговорен сенатом к тому, чтобы отрубили господину Полянскому предерзостную правую руку.
Но Екатерина-императрица была еще в то время женщина зауряд-молодая, подобно тому как в Могилеве были все чиновники зауряд-чиновниками, и показалось всемилостивейшей императрице делом это веселым и рыцарством, и Полянского она простила.
Граф Чернышев Полянского выпросил к себе в наместническое правление, уверяя государыню, что сам он, граф, в молодости был так же предприимчив.
Уже постарело наместничество, и износились ливреи швейцаров, и потускнели медные булавы на малиновых перевязях, а Полянский все цвел и при Чернышеве и при Пассеке.
Пассек интересовался только лошадьми, любовницей и сыном побочным.
Полянский же был честолюбив.
Знание языков и литературы, и танцев, и карт, и скорая мысль, и счастливая память делали Полянского в губернии как бы диктатором.
Он сажал дерзких и глупых дворян в караульное, неисправных секретарей и служителей ссылал туда же, а с мещанами слов не терял, а просто приказывал повиноваться в безмолвии.
Многие пытались сцепляться с Полянским в спор, но он всегда выходил победителем.
И был он в губернии самый большой человек, хотя и роста имел два аршина два вершка, считая вместе с каблуками.