Спокойный, даже холодный, рассказ Кароева-старшего, лишенный какой бы то ни было рисовки, захватывал его слушателей. Проносились картины… Крым Бела-Куна, в кровавом отблеске пронесшегося смерча… Тысячи верст по потрясенной, разоренной, недоумевающей Руси, глядящей мертвенным оскалом обуглившихся домов, разрушенных мостов, могильной тишью бесконечных, заросших сорною травою, неоплодотворенных полей… Заволжье, Сибирь, тайга… В потоке, стихийно устремившемся за хлебом, в теплушке красноармейцев, на площадке, под вагоном… В чека, под надзором, на свободе… Писарем красного дивизиона, кооператором, даже коновалом… Потом обратный путь - в Москву: опять фальшивые документы, слежка, чека, чудесное освобождение. И всегда - чувство затравленного зверя, всегда - днем и ночью - ожидание налета, ареста и… смерти.
- Ты ведь знаешь, - говорил Кароев-старший, - меня бы они не помиловали. Под конец я устал уже до такой степени, что перестал бояться. Пойти объявиться - не хватило бы сил. Но если бы пришли они сами - это казалось избавлением. И потому, когда однажды, проходя по улице, я услышал за собой шаги и окрик: "Товарищ Кароев, постойте!" - я подумал про себя: "ну, вот и конец"… Уверяю вас - подумал совершенно спокойно.
Кароев-старший остановился; взгляд его жестких глаз стал еще тоскливее и острее.
- Теперь я должен коснуться одной области - очень деликатной… Есть такие вещи, о которых не говорят отцу родному… Вы должны понять и не расспрашивать меня ни о чем более… Остановивший меня на улице человек был не враг, а друг. При его посредстве я поступил в тайную противобольшевицкую организацию. От нее я и приехал сюда с важным поручением. Все это, конечно, должно остаться между нами. Запомни: я - не Кароев и не брат твой; я - коммерсант, латвийский гражданин Калниц… Остановился я невдалеке от Трокадеро - он назвал приличную гостиницу - это я говорю тебе на всякий случай; но без особенной надобности ко мне не заходи. Будем видеться у вас или в нейтральных местах.
Уже плыли за окном утренние шумы. Манечка - от света и голосов - спала беспокойно; разметалась на кровати и сквозь сон звала маму. Кароев и Анна Петровна сидели задумчиво, полные впечатлений от рассказа, глубокого сочувствия к перенесенным мукам и серьезного, бережно-почтительного отношения - она с примесью даже страха, - к большой тайне брата, соучастниками которой они стали.
- Только один-единственный вопрос… - Глаза Каро-ева-младшего заблестели. - Когда же? Правда ли, что скоро? Потому что измотались совсем, душа пустеет…
- Не знаю дня и часа. Но советская власть неуклонно движется к пропасти, и наша задача в том именно и состоит, чтобы дать ей последний толчок. Ну, довольно об этом. Рассказывайте, как живете.
Кароев махнул рукой. Что их серенькое житье, их лишения и маленькие заботы в сравнении с той полной захватывающего интереса жизнью, что развернулась перед ними! И рассказывать неловко.
- Впрочем, я и сам вижу, - Кароев-старший окинул взглядом комнату, - что совсем неважно. Да и поздно уже. Оставим до другого раза.
Встал, стал прощаться. Вспомнил что-то.
- Да, скажи, пожалуйста, ты не знаком с полковником - впрочем, может быть, он и подполковник - Стебелем и с инженером Шуфовским?
Он вынул из бумажника записку.
- Как зовут их - не знаю, но инициалы первого Н. К., а второго К. Т.
- Полковника Николая Константиновича Стебеля знаю, - бывает иногда у нас. А об инженере не слыхал.
- Не можешь ли познакомить меня со Стебелем?
Кароев переглянулся с Анной Петровной. Она нерешительно сказала:
- Может быть, послезавтра зайдете вечерком; к нам соберутся, и он, вероятно, будет.
- Аня - именинница во вторник…
- Нет, знаете, латышу Калницу неудобно показываться в обществе, где его могут легко признать… А кто будет?
Кароев назвал.
- Как будто незнакомые… Впрочем, идет! Столько лет я не видел вашей братии, что хочется нестерпимо посмотреть, послушать, чем вы живете. Приду.
* * *
Утром, во вторник Кароев-старший заехал за Анной Петровной - попросил помочь ему сделать кой-какие покупки. Познакомился с Манечкой и узнал ее печальную историю. Анна Петровна хотела оставить Маню у соседки, но он воспротивился: посидит в такси, никому мешать не будет, а ей - только развлечение. Снес ребенка вниз бережно и ласково, и от этого материнское сердце наполнилось чувством умиления и благодарности.
Оказалось, что ему лично покупать ничего не нужно было. Заехали в большой русский гастрономический магазин, где Кароев набрал целую гору закусок, водки, вина - к именинам. Анна Петровна удерживала его, раскраснелась даже от волнения, обратив на себя внимание приказчиков и покупателей. Удалось отказаться только от шампанского.
- Ни за что! Теперь одни лишь большевики могут позволять себе такую роскошь.
Приказчик почтительно ухмыльнулся:
- Не скажите. И из беженцев многие одобряют… Чувствовалось почему-то, что эта профессиональная улыбка, это "одобряют" - все деланное, актерское, пришедшее вместе с социальным превращением, прилавком и приказчичьим халатом. Новая "форма одежды"…
Рассчитываясь у кассы, Кароев наводил вполголоса какие-то справки. Сказал адрес ждавшему их шоферу. Когда остановились, вынес Манечку из автомобиля. Вошли в большой ортопедический магазин. Анна Петровна замерла, боясь поверить своим предположениям, стесняясь спросить. И только когда Кароев обратился к Манечке: "Ну, теперь рассказывай по-французски, какие такие тебе нужны "стальные сапожки", - она отвернулась и, торопливо порывшись в сумке, достала платок и поднесла его к лицу…
Дома Анну Петровну ждала еще одна маленькая радость. Хозяйка передала ей посылку - большую шляпную картонку, зашитую в коленкор и носившую следы далекого пути и вскрытую: мама прислала из Полтавы кулич - настоящий русский, желтый, сдобный. Кулич разломался в дороге и зачерствел, но это не беда. Главное - оттуда, из дому, из теста, замешанного дорогими старушечьими руками, словно впитавшего в себя воздух родных мест, любовь и тоску…
Анна Петровна думала о том, что сегодняшние именины одни из самых счастливых в ее жизни. Было радостно, и хотелось плакать.
Хозяйка заплатила за посылку пошлины 10 франков, надо было вернуть. В сумке подходящих монет не оказалось, и она, став на стул, достала том Пушкина. Перелестав от начала до конца и еще раз, была поражена и испугана, найдя вместо четырехсот франков только пятнадцать…
Вечером, когда проснулся муж, оба смеялись долго над "тайной его преступления"…
* * *
Манечку "подкинули" на ночь соседке. Двуспальную кровать с трудом разобрали и вынесли по частям в коридор. Посуду собрали понемногу от соседей. Стулья и лишний стол дала хозяйка, которой подарили большую коробку консервов из русского магазина и которая, вообще, последнее время стала немного любезнее. Она сама носила им стулья - больше из любопытства, впрочем, и, вернувшись к себе, говорила дочери:
- Какой странный народ, эти русские! Совсем не умеют жить: бедствуют, голодают, ни одной рубашки без заплат, а в один день прокутить месячное жалованье - это им нипочем! Зайди посмотри, что там делается. Спроси для виду - не нужно ли чего-нибудь из посуды.
Гости начали собираться около восьми. Пришел "Калниц" и три однополчанина Кароева с женами; полковник Нарочкин; одноногий инвалид; капитан Кубин, ухитрившийся стать распорядителем торгового акционерного общества и среди своих носящий кличку "спекулянта", - он принес имениннице букет золотистых хризантем: не молодой уже человек, которого все звали просто "поручиком"… Словом, комната была полна, почти целиком занятая большим столом с грудой закусок и бутылок и сидящими вокруг него людьми.
Когда вошел генерал, все офицеры поднялись - по-старому… - Генерал был один, без жены - ей неловко было показаться у Кароевых, после тогдашнего хлопанья дверьми… Принес в кармане 50 франков - другие 50 успели проесть. Но, увидев обилие закусок, решил, что Кароев разбогател и можно повременить с отдачей… И тут же мысленно обозвал себя "подлецом".
Калниц внимательно присматривался ко входящим. Один из "заводских", скромный, добродушный человек, старался занять одинокого соседа и вводил его в курс общих интересов и непонятных для него ситуаций. Калница заинтересовал чин "поручика", явно не соответствовавший возрасту офицера.
- Собственно, он капитан, а почему его так зовут - пусть сам скажет.
Поручик услыхал разговор, повернулся к ним и без улыбки, чеканя слова, сказал:
- Произведен в поручики Высочайшим приказом в декабре шестнадцатого. Прочие чины - не в счет.
Решили, не дожидаясь запоздавших, приступить к закуске. Поручик, налив водки, встал и, вытянув левую руку по шву, правой быстро опрокинул в рот рюмку; сел.
- Это, собственно, что" обозначает?
- Подражание хорошему японскому обычаю: первый молчаливый тост - громко ведь не всегда уместно - за здоровье Его Императорского Величества.
- Кого?
- Законного Российского Императора.
Сидевшая напротив молодая дама, по моде стриженная, по моде подкрашенная, засмеялась.
- Ах, поручик, вы одержимый!..
- Никак нет: верноподданный.
- Господа, бросьте, а то опять он начнет…
- За здоровье дорогой именинницы!
- Ур-р-а-а-а!..
- Тише! Господа, что вы! Не забывайте - за стеной свирепая хозяйка.
Разговор быстро оживился. Он шел по группам и касался, главным образом, житейских будней. Дамы беседовали между собой. Анна Петровна продемонстрировала Манечкины "стальные сапожки" и пожаловалась на неудачу с прожженным платьем. Другая дама - постарше, худая и желчная, уверяла, что предпочитает работать на какую угодно французскую певичку, чем на своих русских "буржуев".
- Вчера, представьте себе, примеряла платье этой Шуйкиной - мы знаем откуда у них средства… Так шесть раз пришлось то укорачивать, то удлинять подол. Прямо для издевательства! Полчаса ползала перед ней по полу…
Молодая красивая дама с очень усталым лицом, рассказывала, что теперь стало немного легче. Но последние четыре месяца, когда сократили производство на заводе, где работает ее муж, пришлось ей заняться поденщиной. И вот какие оригинальные бывают положения: поступила к… персидской принцессе - тоже ведь политическая эмигрантка, свергнутой династии. Вся квартира обставлена в восточном вкусе, пропитана нежными ароматами, убрана цветами, коврами, подушками. Словом - экзотика. Гостей принимает много и пышно. И случайно оказалось - умеет говорить по-русски. Хотя с акцентом, но довольно свободно…
Вмешался Нарочкин:
- Эх, знаете, подозрительная ваша принцесса…
Говорили о том, что квартиры как будто стали дешеветь, а провизия, несмотря на стабилизацию франка, все дороже и дороже.
"Заводские", бывшие на разном расчете, спорили о преимуществах сдельной платы перед фиксом. Генерал объяснял Калницу несовершенство французских законов об охране труда.
И опять говорили о ценах, о дороговизне, о трудности найти работу…
- Господа, это прямо удивительно, - покрыл общий гул своим голосом полковник Нарочкин. - Ну мыслимое ли дело, чтобы когда-нибудь в доброе старое время на именинном пироге, в обществе генералов, полковников и милых дам шел разговор о ценах на подметки и брюки, о "гоюнжерах", поденщине и прочем…
- Стойте, дорогой, - перебил генерал, с явным удовольствием дожевывая кусок кулебяки. - Не считаетесь с фактом борьбы за существование и с социальным законом: род занятий определяет склад понятий, и - я бы сделал вольную прибавку - и характер разговоров. Мы, здесь присутствующие - в двойственной ипостаси: с одной стороны - полковники, интеллигенты, с другой - manoeuvres specialises; с одной стороны - полковницы, бывшие институтки, с другой - femmes de menage. Вот и получилась мешанина - смею думать, не в урон нам перед лицом потомственного пролетариата. И не у одних нас - беженцев - такое положение. Если судить по газетам, так и в Австрии, в Венгрии, отчасти в Германии… Да и повсюду - кризис интеллигенции, особенно жестокий в побежденных странах. Скольких он выбросил на улицу! Вот и заговорили о цене на хлеб и подметки… Только у нас жила оказалась крепче. Впряглись, кряхтим, но везем без отказу. А вы посмотрите, какая масса самоубийств в Будапеште, например, или в Вене… Так-то! С другой стороны - что далеко ходить за примером… И среди нас есть такие, которым чужды наши разговорчики. Вот хоть бы "спекулянт" наш… Скажите, дорогой, по совести, вы знаете, сколько стоит фунт мороженого мяса?
Кубин улыбнулся.
- Никак нет, ваше превосходительство, не интересуемся.
- А чем вы "интересуетесь"?
- В данное время одной вновь изобретенной эссенцией для моторов и только en gros.
- А раньше?
- О, очень многим: балканскими яйцами для Франции и пухом для Швейцарии; латвийским и польским картофелем для Бельгии; английскими послевоенными "стоками" для Венгрии; венгерским тряпьем для Германии; немецкой маркой и французским франком в период инфляции - всем понемногу.
На лице соседа Калница выразилось явное восхищение.
- А ведь без копейки начал. Голова!
- Но, кажется, вы немного погорели на деле Троицкого? - не без яду спросил Нарочкин.
- Ваше замечание неверно. Я, кажется, один из немногих, благополучно унесших ноги.
Послышался тягучий и не совсем уже твердый голос инвалида:
- Дружище, М-митя, за тебя я спокоен… Ты н-не пропадешь…
- Спасибо.
- Воз-зьми меня в компаньоны…
- Никак нельзя. У нас сухой режим. Все смеялись.
* * *
Пустели тарелки, бутылки. Гости приходили в благодушное настроение, становились шумнее и откровеннее. По русской натуре иные изливали друг другу интимные подробности своего горя или неудач - завтра будет от этого стыдно…
Увидели русский кулич и умилились. При этом невольно начали вспоминать про старое, говорили с тоской о России, о том, как все там переменилось - и быт, и люди. Пожалуй, почувствуешь себя совсем чужим, когда вернешься…
Калница не было слышно. Лицо одного из гостей показалось ему знакомыми. За наружность свою он не беспокоился. Но голос… И из предосторожности он разговаривал вполголоса только со своими соседями - генералом и "рабочим". Это никого не удивляло: приписывали застенчивости человека, попавшего в новое, незнакомое общество.
Радостными восклицаниями приветствовали вновь вошедшего гостя - шофера в ливрее. Сбросил ее и предстал хорошо одетым молодым человеком. Склонился к руке именинницы, положив незаметно на стол букет роз и коробку конфет.
- А, Володя, что так поздно?..
- Сюда, сюда садись!
- Ур-ра-а!
- Почтить его вставаньем!
- Тише, господа, ради Бога! Сосед Калница пояснял ему:
- Душевный человек. Видите - какой худой, в чем только душа держится! А работает запоем - бывает, по 20 часов подряд… Да деньги у него как-то не держатся. Когда есть - раздает, все больше без отдачи. И я, признаться, грешен…
- Володя, расскажи, как ты маркизу возил.
- Господа, да дайте же человеку поесть!
- Владимир Иванович, а вы кушайте и рассказывайте - я что-то слышала, вы богачом чуть не стали.
- Да, был богат весь день в воскресенье: клиент с утра в voitur'e чемоданчик забыл. Такой буржуйный, из дорогой кожи… После обеда встретился я, как водится, с однополчанами, покатал их, прогуляли до вечера. А под сиденьем - находка…
- Ну и что же?
- Кончил день, повернул по привычке к гаражу, вспомнил и…
- Ну, ну?.. - раздались нетерпеливые голоса.
- И отвез чемодан в комиссариат. Дамы вздохнули разочарованно.
- Там его изуродовали при вскрытии. Оказалось - всякие безделушки и драгоценности дамские на крупную сумму. В комиссариате со мной разговаривали по-хамски, почитая не то за вора, не то за дурака.
- И чем же кончилось?
- А вот заезжал я днем домой и застал письмо. Сегодня, оказывается, мой рассеянный клиент получил свои вещи и прислал мне, кроме сердечной благодарности, приложение в 200 франков - больше, пишет, не может. Завтра же сообщу ему, что эти деньги внесены в пользу безработных.
- Ну, уж это смешно…
- Может быть… Теперь - довольно! Другой раз дурака валять не буду.
- Не верьте, господа, - отозвался Кароев. - И в следующий раз то же сделает.
Стали, шутя, спорить о том, как поступили бы присутствующие, найдя что-либо ценное, вернули бы или нет? Мужские голоса разделились; дамы, кроме одной, решили: "ни за что".
- Расскажите-ка лучше политические новости, - обратился к шоферу полковник Нарочкин.
- Не осведомлен.
- Говорите! А о чем вы так долго в церкви беседовали в прошлое воскресенье с…
- Однако вы очень наблюдательны… Не о политике, во всяком случае… Довольно. В нашей беженской политике - только грызня да подсиживанье. Извозчичье ремесло куда чище. А вот вы - я слышал - Гофмана нам сватаете?
- Ну, знаете, я слишком малая сошка, чтобы… Но, по существу, что вы можете иметь против такой комбинации?
- А сколько он с вас возьмет? С большевиков в восемнадцатом году взял без малого треть Европейской России.
Вмешался генерал:
- Это в вас, дорогой, говорит старая психология пресловутой "союзнической верности". Довольно нам союзнички напакостили. Пора бы понять. Пусть помогает, кто может, и берет, что хочет, лишь бы помогли. В свое время всё вернем. Ведь каждый лишний день советского владычества, ох, как дорого обходится стране! - вот что учесть надо. Да к тому же - не наше с вами это дело. Про то знают те, кому ведать надлежит.
- Правильно, - отозвался один из "заводских". - Хоть с чертом, только бы…
- Союзническая верность тут, ваше превосходительство, ни при чем. Мне странною кажется только та легкость, с какою мы здесь расплачиваемся за счет России.
Генерал хотел возразить, но в это время вошел полковник Стебель, и разговор прервался.
- Что же вы это к шапочному разбору! Как жаль.
- Простите, не мог раньше.
Калниц перенес все свое внимание на вошедшего. Сосед его, дававший ранее пространные объяснения, теперь был лаконичен:
- Вот это человек!
И другие гостя отнеслись к вошедшему с особенным вниманием. Даже инвалид как-то подтянулся и стал подбирать ножом неряшливо разбросанные вокруг его прибора крошки и окурки.
- Николай Константинович, - обратился шофер к Стебелю, - поддержите меня…
- А вот дайте выпить за здоровье именинницы… В чем же дело?
- Генерал с Нарочкиным проповедают поход на Советы "хоть с чертом и какою угодно ценою". Как вы смотрите на этот вопрос?
- Совершенно отрицательно. Во-первых, я не вижу пока подходящих условий для интервенции. Зачем напрасные обольщения? Но допустим, что обстановка изменится… Несомненно, что весьма большая часть военного беженства пожелала бы пойти в поход. Вот здесь присутствующие, например, я уверен - все пошли бы…
- Если на то последует Высочайшее повеление, - перебил поручик.
Полковник усмехнулся.