Опомнившись, бросил штангу на землю и, тяжело дыша, смотрел мутным, еще страшным взглядом на побледневшего и растерявшегося француза. Сбоку его одергивала рука генерала, и просящий с дрожью в голосе успокаивал:
- Бросьте, дорогой, что вы!.. Хамье ведь - что от него требовать. Надо быть выше…
Шеф смолчал; но потом, видимо, нажаловался контрметру: через несколько дней, при очередном сокращении рабочих, и генерал, и Кароев получили расчет. Китайцы остались… Правда, третьего дня Кароеву прислали от заводской конторы именное приглашение явиться на работу: это был один из приемов администрации, позволявший таким обходным путем делать некоторый отбор. Со вчерашнего дня Кароев работал опять, но в другом ателье.
Сегодня с утра все складывалось неудачно. И поэтому внутреннее беспокойство заострилось в нем до болезненного ощущения нависшего над головой несчастья. Казалось, дрожал каждый нерв и давила тупым нажимом застрявшая в голове - вот уже девять лет - германская пуля.
С самого утра.
Будильник, слишком плотно завернутый, трещал так глухо, что Кароев проспал. Поезд метро - ведь такой случай бывает раз в год, вероятно, - застрял почему-то на добрых четверть часа на перегоне между станциями… Кароев опоздал на полчаса… Во дворе завода встретился лицом к лицу со своим бывшим контрметром. Тот прошел мимо, поглядев удивленно и враждебно. "Побеседует с кем надо - они ведь все друг за друга тянут - и начнется опять прижим"…
И самое неприятное…
Проходя мимо конторы, встретил генерала. Высокий, некогда грузный, с обвисшими щеками и вытянутой шеей, он шел опустив голову.
- Здравия желаю, ваше превосходительство! Ну, как? Удачно?
Генерал, всегда приветливый и расположенный к нему, на этот раз торопливо поздоровался, не останавливаясь. Махнул рукой:
- Нет, возраст, говорят, не подходит.
Отойдя на несколько шагов, обернулся и, покивав головой, добавил с горечью и упреком:
- И нужно вам было…
…Когда Кароев вернулся к вечеру домой, жена писала письмо. Девочка сидела на полу на подушке возле нее.
- Здравствуй, что поздно так? Сейчас начну разогревать.
- Здравствуйте, милые. Кушайте сами, устал что-то. Полежу немного.
Лег на постель не раздеваясь, подложив под ноги газету, и отвернулся к стене. Думал.
"Боже мой, как мы пали!.. "И нужно вам было!.." Что же, значит - пусть плюют в харю, пусть топчут в грязь наше самолюбие! Франк, желудок и никаких сантиментов!.. Борьба за существование!.. А может, мне это существование осточертело до последнего предела…"
"…А генерал и его жена все-таки получали до сих пор "определенное число калорий", а теперь, наверно, голодают окончательно…"
"Тупик".
* * *
"…Теперь у нас новая квартирка - две уютных, светлых комнаты с кухней. Окна выходят в садик, и видно дорожки, усыпанные красной осенней листвой, и клумбы с пестрыми хризантемами. Манечке есть где побегать"…
Анна Петровна, жена Кароева, писала матери, доживающей свой век в России… Подняла глаза на облупленные от сырости и ветхости грязные обои своей полутемной комнаты, с двуспальной кроватью, служащей им всем троим и занимающей чуть ли не половину всей площади! На единственное окно, выходящее в узкий и глубокий двор, в котором снизу и доверху, до пятого этажа, стоит столбом тяжелая смесь разнообразных запахов, исходящих от десятков "решо"… Но зачем это знать старушке, зачем отравлять ей, быть может, последние, и без того не сладкие, дни. Пусть лучше утешается тем, что им здесь хорошо…
Излагала на бумаге свои маленькие, несбыточные мечты…
"…Я продолжаю работать для солидного магазина, и получаемых денег вместе с заработком мужа вполне хватает на нашу скромную жизнь…"
Хватает… Можно бы, конечно, поступить в maison de couture, даже первой рукой - она шьет с большим вкусом и ловкостью, но Маню не на кого оставить. Анна Петровна работает поэтому дома. Случайная работа у madame Argaut, и какие гроши платит!.. Наверно, много меньше, чем своим французским мастерицам. Пробовала перейти в русскую мастерскую. Встретила ее изящная дама, с известным именем:
- Моя главная цель - помочь нашим нуждающимся соотечественницам, предоставив им выгодную работу и избавив их от эксплуатации…
…И рассчитала хуже, чем француженка… Анна Петровна вернулась в "maison madame Argaut".
А в этом месяце вышло и совсем плохо. Взяла на дом материал - крепдешин - вышивать платье гладью и мерешкой. Две недели проработала, почти кончила… Вечерами, когда во всем многолюдном доме шипят "решо" и газовые рожки горят поэтому так тускло - в их этаже нет электричества - она садилась с работой на шкафчик, под самой лампой. Однажды упал осколок прогоревшей сетки и… прожег материю… Пришлось купить новую. Одна материя обошлась около 200 франков, не считая работы… Так пропал весь месячный заработок. Сколько слез было…
"…Манечка немного простудилась, не выпускаю ее из дому. И потому не могла ее снять, как тебе хочется, в рост. Как только поправится, непременно поведу…"
Как снимать в рост, когда у пятилетней Манечки ножки от рождения были с искривленными ступнями. Ходить девочка не могла. Весною осмотрел ее профессор Павел Иванович. Ничего не взял; сказал, что можно уже оперировать, и велел тотчас же положить в русскую лечебницу.
- Профессор, да на какие же средства?!
- Ничего, там вам скидку сделают. Подождите минуту в приемной, я дам вам письмо.
Когда Анна Петровна, дожидаясь в конторе лечебницы заведующего, прочла в повешенном на стене объявлении, что "плата принимается вперед по расчету 30 франков в сутки", она пришла в отчаяние. Подала письмо заведующему, волнуясь давала ответы, необходимые для заполнения бланка…
- Только вот не знаю, как относительно платы…
- А что? Все в порядке.
- То есть?..
- Вы же принесли письмо Павла Ивановича - в нем деньги по расчету.
Чуть не расплакалась. Первый раз ей помогли, и притом в такой деликатной форме.
Когда после операции благодарила Павла Ивановича, тот, улыбаясь усом и бровями, отшучивался:
- Пустяки, наверстаю с американцев…
Три месяца ножки лежали в гипсе. Это было наиболее мучительное время для нее и для ребенка. В тесноте - в одной кровати втроем, в жаре и духоте… Теперь пора бы начать ходить, да первое время нельзя без ортопедической обуви. А стоит она более пятисот франков… Но… на шкафчике лежит зачитанный, потертый том Пушкина; в нем, между страницами неприкосновенный фонд: скопили уже четыреста; еще сто, и Манечка начнет ходить…
"…Теперь у нас чудная осень - большое оживление. Приехала труппа Московского Художественного театра. Конечно, мы не можем себе позволить часто, но изредка бываем с мужем. Ты, мамочка, не поверишь, какое наслаждение для нас, оторванных от родины, видеть хоть на сцене настоящую русскую жизнь…"
Предательская слеза упала на письмо, и слово "жизнь" расплылось в многорукого безобразного паука, с толстым, лиловым брюшком.
Глубоко вздохнула:
"Хоть бы раз побывать…"
* * *
Кароев поднялся с постели.
- Ужинали?
- Нет, дожидались тебя. Я сейчас…
Анна Петровна положила письмо в конверт, пошла к "решо". Кароев взял машинально конверт в руки.
- Матери пишешь?..
- Да. Ради Бога, не трогай! Вспыхнула.
- А вот прочту. А? Ну, ну, поверила… И за мной долг числится: три недели не отвечал брату. При нашей собачьей жизни ни думать, ни писать нет охоты…
Судьба брата, оставшегося после крушения Юга в советской России, сильно беспокоила его. В начале, когда им удалось войти в связь, письма брата были полны отчаяния: страшная нужда и невозможность найти работу… Скрывался под чужим именем; сквозь эзоповский язык, которым обыкновенно пишут оттуда, сквозил вечный страх, что обнаружат его прошлое… Потом был долгий перерыв. А в последнее время, к удивлению своему, Кароев получил опять - одно за другим - два письма, но совершенно другого характера: с безрассудной смелостью, без аллегорий и экивоков, брат писал о "проклятой, собачьей власти, которой скоро наступит конец…". И такая еще неосторожность в обращении: "Дорогой брат!.." Как мог он сделать такой промах и как могло дойти такое письмо! Теперь - когда возобновились опять неистовства ГПУ, и оттуда раздаются призывы: "Ради Бога, пишите осторожнее!.." Очевидно, человек дошел до такого уже состояния, когда жизнь перестает иметь какую-либо ценность.
Кароев подумал, помучился и… перелистал том Пушкина. В одну из суббот сходил на улицу d'Athenes, в комитет. Долго совещался там, делая карандашом выкладки, с высоким, полным господином, который привычным тоном, терпеливо давал объяснения:
- Мы рекомендуем перевод с выплатой в долларах, если адресат собирается ехать за границу, и с выплатой в червонцах - во всех остальных случаях…
Кароев послал два червонца.
Жене об этом не сказал. Зачем раньше времени бередить рану… Быть может, удастся пополнить сверхурочными… Только с Маней стал еще более нежен и ласкался к ней с какой-то виноватой улыбкой.
Поужинали быстро и молча. Маня была скучная, вялая. Мать потрогала лобик: небольшой жарок.
- Гу-у-лять хочу…
- Подожди, мое золотко. Теперь уж скоро. Папа сверхурочные получит, я продам пошетки, что выкроила из крепдешина - будут у доченьки сапожки такие - стальные, хорошие… Туп-туп - пойдем гулять по парку…
Кароев нервно пошевелил веками. Заныло в голове - в том месте, где покоилась пуля. "Стальные сапожки"… Есть такие слова, которые, как заноза, застревают в мозгу и саднят. И никак не вырвешь их из мысли. "Стальные сапожки"… Или вот еще сегодняшняя фраза генерала: "И нужно вам было"…
"Эх, заковала жизнь в стальные сапожки…"
- Ты знаешь, Аня, генерала не приняли на завод. Не знаю, как уж они перебьются. Надо зайти проведать…
- Сходи, - освежишься немного…
Вышел. Взобрался с трудом - генерал жил очень высоко. Открыла дверь генеральша и, сухо поздоровавшись, тотчас же ушла, сердито хлопнув дверью. Генерал поднялся навстречу.
- Вы простите, жене нужно было спешно к знакомым, по близости…
Разговор плохо вязался.
- И нет никаких перспектив, ваше превосходительство?
- Какие там перспективы! Куда ни кинешься - либо полно, либо возраст не соответствует. А то еще чин мешает… Один знакомый мой написал Проталову - слыхали, вероятно, - богач и меценат. В прошлом немножко даже мне обязан. Без меня, может быть, и не выехал бы за границу… Просил у него знакомый этот места для меня: дворника, уборщика, рассыльного, ну, словом, какой угодно черной работы. Вежливо, но отказал. К сожалению, пишет, нет пока подходящего для такого почтенного лица занятия, а дворником… этого он никак допустить не может!.. Понимаете? Допустить не может!.. Совестливый человек: он во дворце, я - в сторожке - неловко… А это ничего, что мы с Марьей Ивановной третий день уже, быть может… Ну, я это так, к примеру… Обернемся, конечно, и без него.
- Я хотел вам предложить, ваше превосходительство, на время… у меня есть свободная сотня…
Генерал закричал:
- И думать не смейте! Нищий у нищего. Никогда! Наступило неловкое молчание.
- Вот вы тогда, дорогой, погорячились, - продолжал генерал спокойнее, - конечно, молодость… Вы не хотите вникнуть - где мы, чем мы стали, в какую среду попали, с какими понятиями?.. От кого вы требуете галантного обращения? Он мне дурака, я - ему, ведь это быт-с! Офицерская честь, достоинство - конечно, но в свое время и на своем месте. А тут от monsieur Pigeot, коммуниста этого, сатисфакции требовать, что ли? Полез в кузов - назовись груздем. Народная мудрость - в преломлении беженских условий. Да-с! Забудьте на время, что вы офицер и интеллигент. Поднять до своего уровня чуждую нам среду мы - песчинки, вкрапленные в нее, - не можем. Абсурд. Следственно, применяться нужно к новому для нас быту, к профессиональному укладу, к пролетарской психологии…
Генерал, ходивший крупными, мерными шагами по комнате - пять вперед, пять назад, - вдруг остановился перед Кароевым.
- И знаете ли, от Проталова обида тяжелей легла на сердце, чем от monsieur Pigeot…
При прощании Кароев вновь и настойчиво предложил генералу взаймы.
- Уверяю вас - это сбережение. Так будет целее… Генерал, видимо, колебался…
- Ну, хорошо. Спасибо сердечное, дорогой. Через недельку постараюсь…
Но когда Кароев сходил уже в нижний этаж, наверху открылась дверь, и по темной лестнице загудел голос генерала:
- Послушайте, дорогой, где вы? Не могу. Возьмите ваши деньги. Смалодушничал. Вранье все это насчет "недельки"… Никогда я не смогу вернуть, потому что чувствую - петля.
Кароев прижался к стене и молчал.
- Где вы? Ушел!..
Когда дверь за стариком закрылась, Кароев быстро сбежал с лестницы и вышел на улицу.
Дома уже спали. Анна Петровна, проснувшись, сонным голосом сказала:
- Не забудь оставить 20 франков - завтра базар…
- Отку… Да, да, хорошо.
Не зажег газа. В темноте тайком пошарил рукой по стене; найдя шкафчик, снял с него том Пушкина и бесшумно стал перебирать листы.
* * *
Вернувшись домой в субботу, Кароев нашел повестку, с приглашением в этот вечер присутствовать "на чае", устраиваемом в честь прибывшего в Париж политического деятеля. Смутила несколько перспектива неприятного разговора со старшим группы по поводу неуплаченных уже за три месяца членских взносов и долга в заемный капитал… Но как-нибудь уладится - поймет же человек, что "на нет и суда нет"… А между тем послушать столь осведомленное лицо хотелось. Судя по газетам, положение опять стало напряженным; кругом ходят слухи о полном экономическом крахе советской России, о восстаниях, о таинственной подготовке интервенции… Слухи - самые невероятные и противоречивые. Еще вчера, например, встретил на улице однополчанина, который "из самых достоверных источников" передавал, что интервенция Польши и лимитрофов, при помощи Англии, была окончательно решена, но обнаружилось намерение немцев напасть на Польшу, в случае войны ее с советами… А сегодня, при выходе с завода, в воротах догнал его полковник Нарочкин, румяный и веселый человек, устроившийся в конторе, и еще издали замахал ему приветственно рукой.
- Поздравляю, теперь уже недолго!
Запел вполголоса:
Всадники, други,
В поход собирайтесь…
- Нет, кроме шуток: факт проверенный и достоверный. Третьего дня в Париж прибыл генерал Гофман и уже был принят Брианом. Привез он проект интервенции и предложение в любой момент выставить два корпуса. На днях и у нас будет объявлена запись.
Жизнь мало-помалу разбивала иллюзии, угашала веру в авторитеты и прогнозы. Кароев не придавал значения всем этим "достоверным сведениям", как и раньше не верил в ежегодно повторявшиеся трубные призывы в весенний поход. Но, помимо всех официальных и частных информации, помимо "фактов" и слухов, помимо постоянных и глубоких разочарований, он носил в себе, как вероятно и тысячи его соратников и соотечественников, интуитивную - не веру даже, а абсолютную уверенность в том, что эта злая доля временная, преходящая, что сгинет большевизм, рухнут препоны, и откроются запретные пути на родину. Весь вопрос в сроках.
Кароев вспомнил, как говорил однажды генерал:
- Ведь это сплошной подвиг - жизнь нашего беженства. Никогда еще такого не было. В условиях тяжкого непривычного труда и нищеты русское беженство сохранило энергию, упорство, дает максимум трудоспособности, минимум преступности. Повсюду, во всем мире. Выдержали-с экзамен на пять с плюсом. А почему-с? Надежда великая есть. Не будь этой надежды, найдись такой лже-провидец, которому поверили бы и который сказал бы: "нет возврата!", так такое пошло бы!.. Многие свихнулись бы. Ко всем чертям послали бы заводы, шахты и пошли бы в петлю или на дно. От отчаяния и безнадежности. Удивили бы опять мир бескрайностью славянской души.
Кароев шел в собрание в надежде на этот раз услышать что-либо достоверное.
Собирались аккуратно, раньше положенного времени. Трогательной была сохранившаяся, прошедшая через все испытания подтянутость и внутренняя дисциплина этих людей. Свободных, но связанных крепкими нитями прошлого и в большинстве еще - убеждением в своей нужности, в своем призвании… Это прошлое наложило на них особую печать: есть что-то, что дает возможность отличить их в любой толпе, в театре, на улице, за рулем такси, в блузе рабочего, в робе углекопа, даже - в пошлой форме гарсона…
Гудели, как в улье, человеческие голоса; слышались приветствия, вопросы давно не видевших друг друга людей. Разделенных расстояниями и недосугом, не успевающих никогда наговориться досыта и отвести душу.
- Господа офицеры!.. Разговор смолк.
…Расходились сумрачные. Кароева затащил в кафе приятель - одноногий инвалид, когда-то безумно храбрый в боях, теперь не справившийся с собою в битве жизни. Пьет, опускается… Его любят однополчане, подымают на ноги, дают возможность подлечиться, поправиться. Он крепится до поры до времени и опять…
Кароев пригубливал, приятель его пил много и соловел. Стараясь обнять Кароева непослушною рукой, он говорил тоскливо:
- Скажи, друг, ведь правда? Если тебе н-нечего сказать нам - лучше н-не зови!.. Н-не растравляй…
* * *
Было очень поздно - Кароев возвращался домой с последним метро. Удивил его свет в дверной скважине. "Уж не заболела ли Манечка?" Постучался. Дверь открыл ему какой-то бритый господин, с удивительно знакомыми глазами.
- Не узнал?
- Сережа, брат!..
Перед ним стоял действительно его брат - выходец с того света. Сбритые усы и борода изменили наружность его до неузнаваемости. Он несколько похудел, отчего заострился еще более его резкий профиль, и глубже стало тоскующее и одновременно жесткое выражение его глаз. Хорошо одетый, со свободными движениями и жестами, без признаков той напуганности и опасливости, которые так характерны первое время для людей, вырвавшихся оттуда.
Крепко обнялись.
- Ну вот, говорят, чудес не бывает… Я не могу прийти в себя… Как, какими судьбами?..
- Я уже успел рассказать кой-что из своей одиссеи Анне Петровне!..
- Ну, что за официальности!
- Виноват - Ане. Вы позволите так - по-родственному?
- Ради Бога!
- Так вот, повторю вкратце…
Это была история изумительная по сказочной шири "места действий", по фантастике положений и драматизму переживаний. Но… уже ставшая почти банальной в условиях советской действительности, где давно стерты грани между самой реальной правдой и самым буйным вымыслом.