- Беда в том, что ни революции, ни контрреволюции не возникают по Высочайшим повелениям… Явления эти посложнее. Но оставим этот вопрос… И уверен, что и наш "спекулянт" пошел бы, хотя он очень занят. И как образцово поставил бы он снабжение экспедиционного корпуса!..
Кубин привстал и, иронически улыбаясь, поклонился.
Из "заводского" угла прогудел басок:
- Почтить его вставаньем.
- …Вот только инвалид наш ослабел…
- Я-то? Николай Константинович, отец родной! С вами - хоть к черту н-на рога! И пить брошу…
- …Но все это - только принципиальная сторона вопроса. Дальше - труднее. В доброе старое время все было просто: традиции, присяга, дисциплина, приказ. Теперь - все основано на инерции и доверии. Добровольная дисциплина… - она потребовательнее… Ей нужно знать, например, и кто союзники? Идут ли они лишь свергать советское правительство или завоевывать и грабить Россию!.. Ибо тогда нас встретила бы страна как изменников, а не как освободителей… И понесем ли мы с собою подлинное освобождение и те именно блага, о которых мечтает народ? Наконец - как пойдем? Вы посмотрите - какой наш состав: ведь самому молодому из нас - юнкеру, защищавшему в свое время Перекоп, - теперь под тридцать. И с каждым годом эта невязка заметнее… Слов нет, наше зарубежное "старое" офицерство - элемент великолепный по духу и по опыту, хотя и ослаблено годами и невзгодами. Но… как его использовать надлежаще, чтобы этот драгоценный костяк оброс молодыми и крепкими мускулами?.. А подросшая зарубежная молодежь, которая еще не воевала - воспитывается ли она в созвучном с нами настроении?
Видите, как все сложно…
Наш возраст, опыт, все пережитое сделали нас более сознательными и осторожными. Вот мы и хотим - и, думаю, имеем право знать: с кем, с чем и как? А узнать, уверовав - тогда уже руку к козырьку, "Слушаю!", и - никаких.
- Верно! - отозвалось горячо несколько голосов, и в их числе - тот, что недавно хотел идти "хоть с чертом".
* * *
Пустели бутылки. Хмель бродил в головах - легкий, приятный. Мысли уходили далеко от всего тяжелого, будничного, настоящего. В прошлое - облекая его покровом ласки и тихой грусти, как будто и не было в нем вовсе ни горя, ни грязи… В будущее - несущее - о, несомненно! - отраду и избавление, как будто мало еще таится в нем колючих терниев…
- Нельзя не пить рабочему человеку, - говорил один из "заводских" "спекулянту", - иначе задумываться начинаешь…
Другой, склонившись к генералу, отводил душу:
- А помните, ваше превосходительство, как под… вы послали меня с батальоном в обход - брать хутор… Как подумаешь - какие люди были! Под убийственным огнем, без единого выстрела… И почти никого не осталось. Кого ни вспомнишь - убит…
Один из гостей запел:
Пусть свищут пули, льется кровь,
Пусть смерть несут гранаты…
Все подхватили.
Раздался стук в стену. Анна Петровна заволновалась. Калниц кивнул ей, вышел на минуту и, вернувшись, сказал тихо:
- Ничего, уладил…
Не плачь о нас, святая Русь,
Не надо слез, не надо…
Молись за павших и живых,
Молитва - нам награда…
Лилась стройно и красиво знакомая песня, ритм и немудрящие слова которой давно уже переросли свой смысл и значение… Песня, распевавшаяся на позициях великой войны, потом под Орлом и Царицыном, под Киевом и Одессой, во Владикавказе и Дербенте. И впитавшая в созвучья свои радость былых побед, и боль поражений, и весь скорбный путь, и неугасшую, невзирая ни на что, надежду…
И когда звучали последние строфы:
Вперед, полки лихие!
Господь за нас - мы победим.
Да здравствует Россия! -
…невольно подкатывало к сердцу щемящей болью и радостью, дрожали складки над бровями, и глаза застилало влагой…
Начали расходиться. Воспользовавшись освободившимся местом. Калниц подсел к полковнику Стебелю, и между ними начался разговор вполголоса. Скоро оставались только они и инвалид, который тихо и не совсем твердо напевал: "Занесло тебя снегом, Россия…" По-видимому, он тоже поджидал Стебеля. Анна Петровна, чтобы дать им возможность поговорить, старалась занять инвалида.
Наконец Стебель встал. Вышли втроем на улицу. Инвалид покачивался, но был еще достаточно трезв. Сказал просительно и серьезно:
- Николай Константинович, я вас провожу домой.
- Не надо, вам пора спать.
- Ну, так я при нем… Все равно. Николай Константинович, все опротивело, решил пошабашить. Так хоть с пользой, чтобы вспоминали добром пьяницу и озорника… Хочу угробить Ра…
Полковник закрыл ему рот ладонью.
- Тсс… Молчите! Что вы - с ума сошли? Калниц подошел к инвалиду, взял его за руку повыше локтя, сжал сильно и, пристально глядя в глаза, сказал:
- Приходите завтра в четыре в кафе, что против остановки метро Леколь Милитер. Мне с вами надо поговорить. Только - трезвым, слышите?
И странно было видеть, как дерзкий и во хмелю и в трезвом виде инвалид вытянулся перед незнакомым ему человеком, позволявшим себе такое обращение, и почтительно, по-военному ответил:
- Слушаю!
Стебель с недоумением взглянул на Калница. Тот сказал:
- Я потом вам доложу….
Провожая полковника, Калниц, склонившись к нему, продолжал начатую в комнате беседу:
- …Личный контакт необходим - он откроет нам широчайшие перспективы. Вы не поверите, с каким душевным трепетом мы, еще не зная вас, наблюдали, скорее, чувствовали, ведущуюся параллельно с нами вашу самоотверженную работу, которой так боятся большевики. О, они дорого бы дали, чтобы уловить ведущие к вам нити…
* * *
В большом кабинете с тщательно занавешенными окнами собрался десяток видных деятелей, чьи имена попадаются постоянно на страницах зарубежных газет и вызывают невольно представление о больших и ярких эпизодах прошлого, о предгрозовье, смуте, борьбе…
Хозяин квартиры отличался большой терпимостью, и потому в политическом отношении состав общества был довольно разнообразен. Это оправдывалось и исключительной важностью сегодняшнего собрания. Потому, вероятно, - и завешенные окна, и неполный свет, и некоторая напряженность ожидания.
Хозяин беседовал с бритым господином, глядевшим сосредоточенно, печально и жестко. Звонок телефона - хозяин вышел. Тотчас же к бритому господину подошли двое и стали говорить, волнуясь и перебивая друг друга:
- Вы совершенно не бережете себя. Разве так можно…
- Вас видели и в церкви, и в русском театре…
- Ну, если не из-за себя, то из-за того важного дела, которому вы служите…
- Собственно, и это собрание слишком многолюдное… Бритый господин улыбнулся.
- Когда годы ходишь по краешку пропасти, то перестаешь думать об опасности. Профессиональная привычка.
Открылась дверь. Хозяин ввел нового гостя.
- Ну, теперь, кажется, все…
Он указал рукою место против себя бритому господину и обратился к присутствующим:
- Пожалуйста, господа, садитесь.
Потом, по давнишней привычке председательствовать, постучал карандашом по столу, хотя внимание всех было и без того сосредоточено.
- Повод нашего сегодняшнего собрания, господа, совершенно исключительный. Оторванные от родной земли в течение стольких лет, мы утеряли связь с нею, утеряли способность разбираться в процессах, там происходящих. Многие были уверены в том, что в советской России народные массы задавлены до такой степени, что ими утрачена окончательно воля не только к активному сопротивлению, но и к самому жалкому протесту.
Он повысил голос и стукнул ладонью по столу.
- Но это нет! Там растет революционное движение, там создались широко расставленные боевые организации, ведущие борьбу с коммунистической властью не на жизнь, а на смерть, проникшие своими щупальцами не только в народную толщу, но и в самые сокровенные части советского механизма. Один из руководителей такой организации - среди нас. По понятным причинам я не буду называть его имени: nomina sunt odiosa … Понятно также, что все, что здесь будет говориться, должно быть сохранено в глубочайшей тайне. Итак, господа, я передаю слово… - жест в сторону бритого господина, - будьте добры!
Докладчик начал говорить. Резко, скупо в выражениях, с простотой и строгостью. Он сделал оценку современного положения советской России и советской власти, которая, "упираясь всеми конечностями", вынуждена все же уступать одну позицию за другой и медленно, но верно катится к термидору и к своей гибели. Говорил о возрождающийся жизни во всех ее проявлениях, о подъеме сознательности и экономического благосостояния в населении, придающих ему голос, силу и волю к сопротивлению, к борьбе.
По временам докладчик обводил глазами присутствующих, и когда ему по выражениям лиц казалось, что кто-либо относится скептически к его доводам, останавливал на том свой упорный взгляд и раздельно, чеканя слова, говорил как будто ему одному.
- …Голодный, изнуренный будет нести с тупой покорностью свое постылое ярмо. Сытый же восстанет. И потому первейшим условием успеха борьбы - это касается особливо эмиграции - мы считаем устранение всех препятствий к экономическому возрождению нашей родины.
Один из слушателей во время речи то снимал нервно, то одевал опять пенсне, что обличало в нем волнение. Поймав взгляд хозяина, он знаком попросил слова, и получил согласие.
- Прошу извинения, что перебиваю докладчика, но меня смущает один весьма важный вопрос… Из слов ваших можно вывести заключение, что мы не должны чинить препятствий и к получению советской властью иностранных кредитов. Так ли я понял вас?
Докладчик секунду помолчал.
- Я прекрасно отдаю себе отчет в том, как может быть встречено мое заявление в данной аудитории. И тем не менее скажу без колебания: да, вы поняли именно так! Мы считаем, что эмиграция совершает крупную ошибку, более того, преступление, используя свое влияние, свою прессу для противодействия русским займам…
- Вы хотели, очевидно, сказать советским… Но не считаете ли вы, что иностранные деньги пошли бы только на деятельность Коминтерна и, вообще, на нужды и укрепление советской власти?
- Отчасти - может быть. Но это не важно. Пусть даже половина кредитов будет загублена, зато другая пойдет по прямому назначению - на восстановление народного хозяйства. А это даст могучий прилив сил и толчок к развязке.
Его оппонент недоуменно развел руками, нервно сбросил пенсне и замолк.
- И наконец, самый щекотливый вопрос… Вы можете отнестись с недоверием - и это ваше право - ко мне и к организации. Мы в этом отношении бессильны. Чем мы можем доказать вам, что мы - фактическая серьезная противобольшевицкая сила, а не миф и не провокация? Быть может, теми строками советских "Известий", которые говорят о ряде террористических актов и поднятых нами волнениях против коммунистической власти? Но характер нашей деятельности требует сугубой конспирации, а святые для нас имена наших мучеников ничего ровно не говорят вам. Повторяю - мы бессильны. И потому - скажу прямо - мы не ожидаем от вас полного доверия. Смотрите на помощь нам, как на предприятие, сопряженное с известным риском, но, ради Бога, не умывайте рук.
Нам нужны деньги и люди.
Конечно, мы справились бы и сами, как справлялись до сих пор… Но ваша помощь позволит развернуть еще шире нашу деятельность, даст нам моральное удовлетворение и пополнит наши ряды новыми элементами высокого жертвенного служения, которыми, как я убедился лично, так богата еще русская эмиграция, и в особенности белое офицерство…
Поднялись. Хозяин извинился и на минуту потушил электричество. Взглянул из-за портьеры в окно: улица была совершенно пуста. Зажег свет опять. Начали расходиться, обменивались вполголоса впечатлениями. Обсуждение тезисов доклада отложено было до другого раза, без участия докладчика. Один из присутствующих долго что-то шептал докладчику и, уходя, в дверях уже бросил:
- А относительно "металлических вещиц" не беспокойтесь - сколько угодно!..
* * *
В доме Кароева все повеселели. Анна Петровна удачно распродала пошетки и расчет за последнюю неделю получила хороший, сверх ожидания. Новое начальство Кароева на заводе оказалось вполне приличным. Да и вообще настроение его, в связи с подъемом, периодически охватывающим беженство, и с теми отрывочными сведениями, которыми делился с ним изредка брат, сильно поднялось.
Будто в темный подвал, в который упрятала их жизнь, заглянул луч света.
А тут еще Манечка… После нескольких репетиций со "стальными сапожками" дома, девочку усадили в коляску и повезли в парк. Оба с волнением и радостью наблюдали, как ребенок, с удивлением поглядывая на свои толстые, поблескивающие ножки, неуверенно, но прямо зашагал по гравию дорожки. Первый раз в жизни!
Брат заходил к ним редко - всегда поздно вечером - и оставался недолго. Предложил помочь - Кароев почему-то, сам хорошенько не понимая своего упорства, отказался. Взял только 300 франков. Посмеялись: "десять долларов с лихвенными процентами". Кароева-младшего, по правде сказать, несколько обижало отношение брата. Ему казалось, что брат питает к нему слишком мало доверия. Ведь мог бы, если бы хотел, привлечь его к делу… С какою радостью он променял бы свою постылую работу на ту, во сто крат более трудную и опасную, но захватывающую по своей идее. Сам не хотел об этом говорить. Попросил жену "намекнуть при случае". Анна Петровна, без особенной, впрочем, охоты, намекнула.
- Видите ли, Аня, я решительно отказываюсь втягивать брата в наше предприятие. Я - один, у него - семья. Все мы ходим ежечасно между жизнью и смертью. Довольно и одной кароевской головы…
Анна Петровна в душе порадовалась такому исходу.
Дела брата, насколько можно было судить по его скудным, отрывочным фразам, шли хорошо. Случайно оброненные имена людей с видным общественным положением свидетельствовали о солидных связях. Некоторые суждения и прогнозы, слышанные Кароевым от брата, появлялись на столбцах газеты, с сочувственным откликом и с пояснением, что высказаны они "весьма авторитетным лицом, недавно прибывшим из советской России…".
В воскресенье Кароев с женой и с Манечкой зашли в церковь. Пели Херувимскую. Никогда - для очень многих, по крайней мере - потребность в своем храме не бывает такой мучительной и летучей, как на чужбине, в изгнании. Кароев сегодня не вникал в смысл молитвенных возгласов и песнопений. Душа его сама впивала в себя привычное с детства, родное, "нездешнее", излучавшееся от сводов потемневших, от ликов благостных и суровых, от света паникадил и клубов дыма кадильного; от торжественного ритма служения и звуков небесных, то ударяющих в своды хвалою и радостью, то замирающих тихой мольбою… Стоит только полузакрыть глаза и постараться не думать. И уходят далеко серые будни, с ревом стальных чудовищ, с "пьесами" и контрметрами, с безработицей и голодовкой…
"…Всякое ныне житейское отложим попечение"…
…И нисходит тихое, светлое, примиряющее…
Кароев подумал - много ли среди присутствующих в храме людей искренно и глубоко верующих?.. И скольких привело к Богу и в храмы - в чаянье воскресения - горе и взыскание Родины? По себе и по другим он чувствовал, видел, как меняются лица молящихся и даже голос священнослужителя, когда возносится прошение:
"О страждущей стране Российской"…
Закрыть глаза и не видеть - можно. Но не слышать нельзя… Возле Кароева двое трещали что-то о своих делах, и этот разговор врывался пошло и грубо в его настроение. Подошел сзади знакомый шофер. Поздоровался.
- Отчего не зовете никогда? Я слышал, у вас недавно здоровый выпивон был!..
- Ну…
Настроение сошло. Спустился на землю. Обвел рассеянным взглядом находившихся в церкви. В среднем проходе увидел вдруг проталкивающегося вперед брата. Брат почтительно, но с достоинством склонился перед пожилым сановного вида человеком; тот повернулся, взял подошедшего за талью и с приветливой улыбкой что-то говорил ему.
Шофер, толкнув Кароева, указал глазами на разговаривавших.
- Видите - бритый этот - не то англичанин, не то американец… Везу их на прием… Прощайте, выходят уже. Так позовете?!
Возвращаясь домой, Кароевы встретили на улице одноногого инвалида. Он шел с озабоченным видом и был совершению трезв. Кароев не мог скрыть своего изумления:
- Чудеса!
- Ты что это, насчет градусов? Целую неделю ни маковой росинки! Занят по горло важным и ответственным делом. Рассказал бы тебе, друг, но… есть такие вещи, о которых, не говорят отцу родному. Скоро услышишь… Тороплюсь.
"Есть такие вещи"… Кароев вспоминал, от кого он слышал недавно точь-в-точь такую же фразу…
* * *
Последнюю неделю старший брат не заходил к Кароевым ни разу. Это очень смущало их - не случилось ли чего-нибудь? В таком деле все возможно… Брат предупреждал - без крайней надобности не ходить к нему в гостиницу… Поэтому Кароев решил съездить после ужина к полковнику Стебелю - быть может, он что-либо знает… Дома не застал. Соседи-французы сказали ему, что русский мосье недели две тому назад уехал - кажется в Прагу, и до сих пор не возвращался.
Кароев повернул к Трокадеро, вблизи которого остановился брат - так, на всякий случай… Подошел к гостинице. Многоэтажный дом с мраморной облицовкой нижнего этажа, с обширным вестибюлем, уставленным кадками с цветами. Через окно видна была контора и в ней швейцар, по важности похожий на министра.
Заходить не хотелось - брат будет недоволен, да притом же эта проклятая застенчивость: отвык; в порядочный hotel неловко стало заходить… Походил с четверть часа мимо гостиницы и не утерпел - зашел все-таки.
- Скажите, пожалуйста, дома господин Кароев? "Министр", не отрывая глаз от счетов, процедил:
- Не останавливался. - Как?
Кароев растерялся и покраснел. "Фу, какой скандал - ведь брат не так прописан. Подведешь еще, чего доброго"… Поправился:
- А господин Калниц?
- Уехал экстренно утром в Берлин.
Без сомнения, случилось что-либо серьезное. Уехал так поспешно, не зайдя проститься. Хоть бы написал несколько слов…
Возвращаясь домой, Кароев думал об их детстве, о старом кароевском доме. Брат был много старше его и пошел по другой дороге: до призыва он занимал уже видное место и имел имя в специальной литературе. Разница в летах и несомненное интеллектуальное превосходство старшего брата отозвались на их отношениях: никогда, с самых ранних лет, между ними не было настоящей близости.
Младший несколько завидовал старшему, но втайне гордился им и питал в нему большое уважение.
"Все-таки хоть бы черкнул словечко…"
У самого дома Кароев встретил знакомого офицера. Когда-то были дружны, но давно не виделись. Говорили про него, что он состоит в какой-то "боевой группе"… Во всяком случае, нигде не работает и ведет таинственный образ жизни. Поздоровались.
- А у меня к вам дело…
- Милости просим наверх.
- Я заходил уже на вашу квартиру. Там - гости, а мне надо бы поговорить с глазу на глаз. Зайдемте за угол, в брассери.
Они сели за столик, подальше от людей, и потребовали пива.
- Скажите, пожалуйста, у вас нет ли родственника или однофамильца, Сергея Кароева - за границей или в советской России?
Кароев насторожился.
- Нет. А почему вы спрашиваете?